Княгиня Ольга и Константинополь: бродячие сюжеты и изменчивые надписи

DOI:

Цитирование. Виноградов А. Ю. Княгиня Ольга и Константинополь: бродячие сюжеты и изменчивые надписи // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2023. – Т. 28, № 6. – С. 92–103. – DOI:

Введение. Сюжеты, связанные с княгиней Ольгой, женой Игоря Рюриковича и матерью Святослава Игоревича, – несомненно, одни из самых изучаемых в истории домонгольской Руси. Сравнительно небольшое количество данных древнерусских, византийских и германских источников многократно было проанализировано и проинтерпретировано множеством исследователей, предлагавших различные, порой совершенно противоположные реконструкции эпизодов ее жизни (библиографию см. в [17]).

Методы. Однако, как кажется, даже имеющиеся в нашем распоряжении тексты дают, при внимательном рассмотрении, возможность предложить новые интерпретации – не столько самих событий жизни Ольги, сколько сложения древнерусской традиции о ней. Настоящая работа будет посвящена эволюции домонгольского предания о поездке княгини в Константинополь и ее крещении там.

Анализ. 1. Хронология поездки. О поездке и/или крещении Ольги упоминается в древнерусских, византийских и германских источниках. Древнейшие русские летописи, списки обеих редакций «Повести временных лет» (далее – ПВЛ) 1110-х гг. и новгородские летописи (Новгородская I летопись младшего извода (далее – НIЛмл) и др.), восходящие к «Начальному своду» (далее – НС) 1090-х гг. (см.: [27, p. 100–111]), помещают один и тот же рассказ о поездке Ольги в Царьград и ответном посольстве императора в Киев под 6463 (955/6) г. [19, т. 1, стб. 60–63; т. 2, стб. 49–51; т. 3, с. 113–117] (в Первой выборке Новгородской Карамзинской летописи (далее – НК1) и Новгородской IV летописи (далее – НIVЛ) – под 6466 (958/9) г. [19, т. 4. 1, с. 41; т. 42, с. 37]). Уже давно было отмече- но, что этот рассказ оказался размещен точно посередине шестнадцатилетнего отрезка пустых лет, что ставит данную датировку под сомнение; а, кроме того, русские летописи демонстрируют разнобой в имени императора, при котором имели место эти события (подробнее см. ниже).

В византийском трактате «О церемониях» (кн. II, гл. 15) упомянуты два приема Ольги императором Константином VII: в среду 9 сентября и в воскресенье 18 октября, – такое соединение дат в правление этого василевса имело место в 946 и 957 годах. В долгой полемике между сторонниками обеих дат ключевой на данный момент представляется аргументация двух последних работ. Б. Флюзен [26] убедительно обосновал создание основной части трактата «О церемониях», куда входит и описание визита Ольги 946–947 годов. П.В. Кузенков [11], дезавуировав последний сильный аргумент сторонников датировки визита 957 г. – мнимое присутствие на приеме детей Романа II (не родившихся, впрочем, и к этому году), показал, что визит Ольги в трактате «О церемониях» относится все же к 946 г. и близок по времени к дате визита и крещения Ольги у Иоанна Скилицы (Обозрение истории, гл. 11, параграф 6), который помещает их между двумя точно датированными событиями: заговором в пользу Стефана Лакапина (декабрь 947 г.) и смертью Берты-Евдокии (949 г.).

Последний аргумент исследователя можно развить. Скилица сообщает, что Эльга прибыла в Константинополь τοῦ ἀνδρὸς αὐτοῦ ἀποθανόντος, что обычно переводят во временном значении («когда умер ее муж»). Однако конструкция gen. abs. может иметь не только временное, но и причинное значение и переводится здесь как «потому что умер ее муж». Действительно, точно такое же двойное, причинно-временное значение gen. abs. имеет и в следующем за этим известии о смерти невесты Романа ΙΙ: τῆς δὲ τῷ Ῥωμανῷ νυμφευθείσης κόρης τῆς Οὔγωνος παιδὸς ἀποθανούσης («когда/поскольку просватанная за Романа девица, дочь Угона, умерла») [28, p. 240]. В таком случае оказывается, что Ольга приехала в Константинополь не только после смерти Игоря (который, согласно летописям, умер в 945/6 г.), но как раз-таки из-за нее (очевидно, для возобновления договора между Русью и империей).

Наконец, согласно германским хроникам, восходящим к «Продолжению Регинона Прюмского», послы Ольги к германскому императору в 959 г. сообщили, что она крестилась при «императоре Романе» [9, c. 44–49]. П.В. Кузенков предложил отождествлять его с более известным Романом I (920–944), что противоречит, однако, вышеописанной хронологии событий. Поэтому скорее речь идет о Романе II (959–963), который, действительно, был коронован еще до 946 г. и в царствование которого известие о крещении Ольги попало в Германию [10, c. 154]. Интересно, что датировка крещения Ольги правлением Романа II встречается и в поздних русских Хронографах и летописях [19, т. 22.1, с. 359; т. 31, с. 39–40].

Важно отметить, что в летописном рассказе и византийских источниках речь идет об одних и тех же событиях. Трактат «О церемониях» говорит о переговорах Ольги с императором, но молчит о крещении, так как оно не было частью церемониала приема послов, тогда как Скилица упоминает политически самый значимый для византийцев результат поездки русской княгини – ее крещение. В летописном же рассказе сообщается и о крещении Ольги, и о ее переговорах с византийцами, продолжившихся в Киеве. Однако суть переговоров в самом Царьграде представлена в летописи весьма специфично, а имя ведшего их императора различается.

• 2.    Внутренняя хронология летописного рассказа. Чтобы разобраться в данной проблеме, следует вначале коснуться вопроса о разделении летописного рассказа о переговорах Ольги с императором на ранний и поздний слои. А.А. Шахматов [24, c. 112–114]

и его последователи [20, c. 442] предполагали, что к раннему слою относится история крещения Ольги и двух ее бесед с патриархом, а сюжетная линия императора (сватовство и посольство в Киев) вставлены составителем НС. Противоположную позицию убедительно обосновали А.Г. Кузьмин [12, c. 334–341], Л. Мюллер [16, c. 46–47], А.А. Гиппиус [7, note 38] и С.М. Михеев [15, c. 107], которые отнесли к раннему слою сюжеты с императором, а к позднему – с патриархом. После удаления «церковных» вставок рассказ о посольстве Ольги выглядит следующим образом (по С.М. Михееву [15, c. 219]):

В лѣто 6463-е иде Олга во грекы и прииде Цесарюграду. И бѣ тогда цесарь именемь [Ц]емь-скыи; они же повѣдаша цесарю приходъ ея; и абие цесарь возва ю к собѣ; она же иде к нему, ничто же медлящи. И видѣвь ю цесарь зѣло добру сущу лицем и смыслену въ премудрости, удививъ же ся цесарь разуму ея, и пакы, бесѣдовавши, рече к неи: «Подобна еси с нами царствовати въ градѣ сем». Она же, разумѣвши, рече ко цесарю: «Азъ погана есмь; да аще мя хощеши крестити, то крести мя самъ; аще ли сего не сотвориши, то не имамъ кре-ститися». [И крести ю цесарь и рече еи]: «Хощу тя поняти себѣ женою». Она же рече: «Како хощеши мя поняти, крестивъ мя сам и нарекъ мя себѣ дщерью? А въ крестиянѣх сего нѣсть закона, а ты, цесарю, самъ вѣси». И рече цесарь прѣдстоящимъ ту велможамъ своимъ: «[Переклюкала] мя Олга словесы своими». Бѣ же она мудра словесы. Цесарь же пакы [Ц]емьскыи, слышавши глаголы ея, дасть еи дары многы: злато и сребро и паволокы и съсуды разъноличныя, и абие цесарь отпусти ю, нарекъ себѣ дщерью. [Она же приде Киеву, и присла к неи цесарь гречьскии], глаголя сице, яко «много одарих тя, ты бо ми рекла еси тако, яко «аще възращуся в русь, и многы дары пришлю ти: челядь и воскъ и скору и вои в помощь». И отвѣщавши же Олга, и рече къ [сломъ]: «Аще ты сице глаголеши от Чемь-скаго цесаря, рци ему: «Тако пришедши, постоиши у мене в Почаинѣ, якоже и азъ у тебе въ Съсуду стоявши, то тогда ти дамъ». И сиа пакы словеса глаголавши много, и абие отпусти приходящая послове къ царьскому граду.

На наш взгляд, один важный аргумент в этой дискуссии оказался не учтен исследователями. Речь идет о самой сюжетной основе истории со сватовством императора к Ольге, которая просит его прежде крестить ее, а после крещения указывает, что крестный отец женщины не может быть по канонам ее му- жем. Практически всеми учеными эта история рассматривается как легендарно-фольклорная, входящая в серию рассказов о мудрости Ольги (и потому не подвергается историческому анализу). Так, недавно Д.С. Глебова [8] попыталась увидеть в этом сюжете пример joca monachorum, аналогичный загадке из «Беседы трех святителей»: «Внукъ рече бабѣ своей: Положи мя у себе. И рече баба: Како хощю положити тя, а ты мнѣ отець? Ответ: Баба єсть землѧ, а вноукъ Христос». Однако при внешнем сходстве механизма обмена репликами (причем следует учитывать возможность влияния одного текста на другой), суть сюжетов совершенно различна: загадка из «Беседы» построена на метафоре, тогда как «благой обман» Ольги – на хитрой игре по одним и тем же правилам. В основе рассказа о неудачном сватовстве императора к Ольге, как и многих аналогичных фольклорных историй, лежит мотив мудрой женщины, которая хитростью избегает того, что ей навязывается (как и требований императорских послов в конце рассказа, хотя тут ее хитрость менее обоснована, видимо, из-за выпадения эпизода с промедлением приема Ольги императором в его начале). Более того, этот рассказ продолжает тему отказа Ольги от нового брака после смерти Игоря, причем также хитростью [30, S. 788].

На первый взгляд, «фольклорный» рассказ о сватовстве императора к Ольге не просто неисторичен, а даже антиисторичен: для его автора, основывающего весь сюжет на теме брачного и духовного родства, кажется нормальным, что русской княгине может предлагать брак византийский император, у которого вообще-то должна быть супруга. Ученые обычно обходят эту проблему молчанием, либо, в крайнем случае, ограничиваются ссылкой на то, что Константин VII был женат [30, S. 788]. Исключение представляют два исследователя, предполагавшие реальность такого матримониального проекта. Ж.-П. Ариньон [1] считал, что в рассказе содержится отголосок реального сватовства, правда, предпринятого по русской инициативе, а затем переосмысленного в положительную для Руси сторону. О.М. Рапов [18, c. 158–160] предположил, что неженатым императором легенды был Роман I Лакапин, овдовевший в 937 г. и правивший до декабря 944 г., и потому предложил датировать

944 г. (хотя Игорь умер, по летописи, в 945/6 г.) визит Ольги в Константинополь и сватовство к ней василевса (которому тогда было, заметим, около 74 (!) лет и который уже выдал замуж свою внучку). Очевидно, что обе эти гипотезы не только не находят никакой опоры в источниках, но даже противоречат им.

Но означает ли отсутствие удачных истолкований данной проблемы то, что перед нами чистая фантазия древнерусского книжника, полностью игнорирующая исторические реалии? Ведь исследователи неоднократно указывали на то, что в основе сюжета данной легенды лежит не просто осведомленность в церковных канонах (понятная для русского книжника-монаха), но знакомство с реальной проблемой согласования семейного и духовного родства в царствующих семьях. Так, Ф. Батлер [25] перечислил ряд случаев применения в политических целях правил об их несовместимости. Более того, А.Ю. Карпов [10, c. 206] указал, что аналогичный скандал имел место как раз в середине Х в., когда состоялся визит Ольги в Царьград: женившийся в 963 г. на вдове предыдущего императора узурпатор Никифор I Фока был обвинен в том, что стал до того восприемником ее детей (или одного из ее сыновей), так что был отлучен патриархом от причастия, вынужден созывать собор в свою защиту и договариваться с первоиерархом, как о том сообщают Лев Диакон (История 3, 9) и Иоанн Скилица (Обозрение истории 14, 2), причем это обвинение повторялось и на Западе, как свидетельствует Лиутпранд Кремонский (Посольство в Константинополь, гл. 41).

Таким образом, летописный рассказ об императоре и Ольге оказывается тесно вписан в контекст византийской политической истории середины Х века. Но как согласовать это знание византийских реалий с ключевой пружиной сюжета – сватовством императора? И тут на помощь нам приходит текстология, а именно имя сватающегося императора в летописях. Если в части списков ПВЛ: Ипатьевском (И), Хлебниковском (Х), Радзиви-ловском (Р) и Академическом (А) в начале рассказа упоминается «Костянтинъ, сынъ Леон(т) овъ», то в других древних текстах – «Цемь-скии» (Лаврентьевский (Л) и Троицкий (Т) списки ПВЛ и связанный с ними Пролог) или

«Чемьскыи» (НIЛмл и НК1, отражающие НС), причем он назван так и в конце рассказа, где в остальных списках ПВЛ имя императора опущено. Традиционно первый вариант считался оригинальным, так как он согласуется со сведениями трактата «О церемониях» о визите Ольги в Константинополь именно при Константине VII. Однако в настоящее время убедительно показано, что первоначально в тексте рассказа об Ольге стояло именно имя Иоанна Цимисхия, что отразилось в первой редакции ПВЛ и НIЛмл, восходящем здесь к НС, а имя Константина было внесено позднейшим редактором ПВЛ как более «историчное» [5, c. 78–80] (вопреки [32]).

И, как оказывается, этот факт прекрасно согласуется с сюжетом летописного рассказа. Ведь именно Иоанн Цимисхий был одним из немногих византийских императоров, который правил некоторое время неженатым. Овдовев еще до восшествия на престол, он женился вторично, уже будучи императором, но только через год после восшествия на престол – в ноябре 970 г., как сообщают Лев Диакон (История 7, 9) и Иоанн Скилица (Обозрение истории 15, 8). В этом он подражал своему предшественнику Никифору Фоке, который женился – правда, уже через месяц после воцарения – для легитимации своей власти на вдове Романа ΙΙ Феофано и попал, как мы видели, в скандал с духовным родством с ней. Впрочем, Иоанн, выбравший себе в супруги сестру Романа Феодору, также не избежал некоторого конфуза, ибо та еще в 959 г. была пострижена в монахини (правда, по политическим причинам, и отказывалась признавать это после смерти Романа, как уточняет Иоанн Скилица (Обозрение истории 12, 9)). Таким образом, летописный сюжет с неженатым императором тоже оказывается вполне соответствующим византийским реалиям, а именно ситуации декабря 969 – октября 970 г. (что не говорит, конечно, об историчности самого сватовства).

Следовательно, создатель летописного рассказа о поездке Ольги в Константинополь относил ее к началу правления Иоанна Цимис-хия (969–970 гг.), и его имя было в нем изначально, а не включено туда вторично, тем более, что в рассказе о войнах с ним Святослава оно не упоминалось (текст их договора был включен в летопись только редактором ПВЛ) [5, c. 80], – и это показывает их принадлежность к разным слоям летописания. Связь сюжета о сватовстве с именем Иоанна Цимисхия (первичным для летописи) говорит о том, что именно он (а не сюжет с патриархом) и составлял основу оригинального летописного рассказа об Ольге и Константинополе. Совпадение же изначальной внутренней даты рассказа и года известия о смерти Ольги в летописи (6477 = 969 г.) говорит не о незнании автором рассказа точной хронологии византийских императоров, а о том, что тот возник еще до создания погодной сетки в русском летописании, то есть до появления там даты смерти Ольги. Но в любом случае вся константинопольская история Ольги, механически помещенная в НС и ПВЛ посередине шестнадцатилетнего отрезка пустых лет, оказывается хронологически теснее связана с рассказом о Святославе. Более того, отказ княгини в военной помощи Иоанну Цимисхию оказывается в раннем слое летописи прологом к последующим войнам Руси с империей в Болгарии. Впрочем, воцарение Цимисхия точно совпадает с летописной датировкой смерти Ольги, которая должна была подтверждать предыдущий договор, и нельзя исключать, что был еще один конфликт с возобновлением договора – между Святославом и Цимисхием, слившийся в сказании с подтверждением договора Ольгой.

• 3.    Ольгин крест. Проложное сказание о св. Ольге, как убедительно показал недавно А.М. Введенский [4], датируется 1160-ми гг. и основано преимущественно на летописном «своде Андрея Боголюбского», вплоть до прямого его цитирования. Из новаций в начале оно содержит не слишком удачную вставку о княжении Святослава и риторическую похвалу мудрости Ольги, а в конце – расширенный, но также противоречивый рассказ о смерти и погребении княгини, включая ее последующее перезахоронение. Еще одна новация помещена в сцену возвращения Ольги из Константинополя: она получает там пресвитера и крест с надписью, который привозит в Киев и который, по словам автора проложного сказания, стоит в алтаре Св. Софии Киевской.

Важно отметить, что автор сказания действует здесь довольно нестандартно. Обычно авторы проложных статей добавляют к летописной основе энкомиастический материал

(как выше в сказании об Ольге или в сказании о Владимире, где в конце добавлены похвалы князю, находящие параллель в «Слове о законе и благодати»). На первый взгляд, последний текст мог быть источником и для рассказа о кресте Ольги: «Ты ж с бабою твоею Ольгою принесъши кресъ от новааго Иерусалима, Константина града, и сего по всеи земли своеи поставивша» ([3, c. 48]; см. также [4]). Однако здесь автор Пролога, в отличие от Илариона и подобно летописцу (см. ниже), упоминает не абстрактный крест (стоящий по всей русской земле), но артефакт, который доказывает подлинность описываемых им событий и наличие которого может проверить любой желающий, равно как и прочесть приведенную только тут надпись. Видимо, именно этот артефакт и надпись на нем, наряду с текстом Илариона, и породили рассказ Пролога о получении княгиней креста в Царьграде. Точно так же ниже его автор добавляет к известию ПВЛ о нетленном теле Ольги упоминание о ее деревянной раке в Десятинной церкви (в «Похвале Ольги» это уже каменный саркофаг, возможно, более поздний) (см.: [17, с. 638–639]). Поэтому над загадкой «Ольгиного креста» следует задуматься серьезнее, чем над обычной выдумкой агиографа, и, разобрав возможные ответы, выбрать правильный.

Важно также, что данный пассаж содержат и восточнославянская (по всей видимости, оригинальная, под 11 июля), и южнославянская (сокращенная, под 11 июня) редакции сказания [14, c. 146–154]. Приведем их текст по изданию О.В. Лосевой [14, c. 152] (см. рисунок).

Между двумя редакциями есть несколько различий. Уже давно отмечалось, что в пользу вторичности южнославянской редакции го- ворит вставка фразы между словами «крест» и «иже». К этому можно добавить, что в ней отсутствует упоминание пресвитера, которое, на самом деле, происходит из летописи [19, т. 1, с. 68; т. 2, с. 56; т. 3, с. 120], то есть скорее первично. Оригинальность других разночтений оценить сложно: крест Ольги мог находиться как справа в центральном алтаре Св. Софии Киевской, так и в одном из двух ее правых (то есть южных) алтарей, а добавление в надписи на кресте упоминания о матери Святослава вполне возможно, если крест действительно был привезен Ольгой из Константинополя: согласно трактату «О церемониях» (II, 15), ее принимали там именно как представительницу своего сына-князя.

Однако самое сложное разночтение содержится в тексте надписи на кресте: согласно южнославянской версии, крест был обновлен Ольгой, тогда как, согласно восточнославянской, Русская земля – крестом, полученным Ольгой. Хотя в обоих вариантах сама эпиграфическая формула не характерна для надписей на древнерусских крестах, как металлических 2, так и каменных 3, крест в последних выступает все же чаще объектом действия, выраженного глаголами «положи-ти» или «поставити», в том числе и в пассиве (на крестах Святослава и чернеца Семеона), а не его субъектом (только на Суздальском и Нерльском крестах Андрея Боголюбского, где содержится, однако, цитата из «Похвалы Кресту» и где крест все равно не производит никакого действия и, тем паче, обновления). Кроме того, в древнерусской письменности глагол «обновити(ся)» применяется к таким объектам, как земля или страна, только в контексте действий Бога и означает реальное

Житие 11 июня

(по Лесковскому Прологу, л. 243)

Житие 11 июля (по Прологу ГИМ Усп. № 3 перг., л. 183г—184а)

СПОВИ СА стааго крцкншд. м пАтриАр^хА. и прик-мши много (в других списках: м него) крть.

н припиши м плтрилрул КрТ'А н про-^КИТСрА.

прииде вь cboia ^ша.	приде въ свою ^емлю.
иже н нн-в стоить кь Кънек'В. кь ст-ви Софии, кь мдтлри десигнА стрАНЫ.	И ТЪ КрТЪ И ДОИЪШ'В стоить въ ст^и Софии. ВО ОЛТАрИ ИД десной СТрАН'В.
iim-bia писмеинк. МБНОКИСА к Ро^шьст-ви фМ11 крть W МлЬГ'А! ВЛГОК-ЁрН'АПА КНА-Г'А1НА. мтре- СтГОСЛЛКЛА.	ИМ-Ё1Д писменА сице. овнокиса Расьскмд ^шле стричь кртомъ. кгоже npniA Олгл ВАГОК-ЕрНМА КНАГИИИ.

Рассказ о кресте в южнославянской и восточнославянской редакциях проложного сказания о св. Ольге The story of the cross in the South Slavic and East Slavic editions of the prologue legend about St. Olga

(а не духовное) возобновление, тогда как люди могут «обновити» лишь рукотворные объекты, причем это «обновление» чаще всего связано с литургическим чином освящения храма 4.

Однако очевидно, что если описанный в Прологе крест действительно был привезен Ольгой, матерью Святослава, то надпись на нем могла быть лишь на греческом языке. А между тем, в контексте византийской эпиграфики глагол «обновить» (ἀνακαινίζω, ἀνανεόω) применяется также лишь к постройкам или церковным объектам 5. Более того, именно такая формула («обновися крест») известна в надписи 1066/7 г. на бронзовом кресте из Северного Зеленчукского храма в Нижнем Архызе [21], митрополии Алании:

Ἁνε-

κενή(σ)-θη ὁ τήμ(ι)-ος στα-βρὸ(ς) πα-ρὰ τοῦ θεο-

φη-λεσ-

τατ-ου μο(να)χ(οῦ) Θ(ω)μ(ᾶ) πρ(εσβυτέρου) ἔτους ἀ(πὸ κτίσεως κόσμου?) ͵ϛφ-οε΄,

ἰνδ(ικτιῶνος) ε΄.

«Обновлен честной крест боголюбивей-шим монахом Фомой пресвитером в год от сотворения мира (?) 6575, в 5-й индикт».

Впрочем, здесь встает еще один вопрос – о значении глаголов «обновити» и ἀνακαινίζω. Последний в византийской эпиграфике может обозначать как возобновление объекта, так и – из-за схожести с глаголом ἐγκαινίζω – его освящение 6. Так, в надписи на кресте из Нижнего Архыза глагол ἀνεκαινίσθη может указывать и на его освящение, и на его возобновление: процессионный бронзовый крест с отломанной ручкой был прикреплен при помощи гвоздей к стене нартекса храма 7. В древнерусском летописании глагол «обновити» применяется только к возобновлению зданий [19, т. 1, стб. 42–43, 411; т. 2, стб. 32, 674, 788, 845; т. 3, с. 23], однако в переводных текстах он имеет и значение «освящать» (см.: [23, с. 512–513]). Поэтому невозможно решить однозначно, о чем шла речь на кресте Ольги: об его освящении или о его возобновлении (если это был более ранний крест или реликварий).

Итак, если оригинальна южнославянская версия надписи на кресте, а ее текст действительно был греческим, то его можно было бы легко и почти буквально (в отличие от восточнославянской версии) восстановить как две додекасиллабические строки (или три – с добавлением о «матери Святослава», см. выше), хотя, конечно, чисто гипотетически:

Ἀνεκαινίσθη ὁ σταυρὸς ἐν γῇ Ῥώσων, παρὰ Ἔλγας (resp. Ὄλγας) τῆς εὐσεβοῦς ἀρχοντίσσας (καὶ τῆς μητρὸς τοῦ ἄρχοντος Σφενδοσθλάβου).

Формально текст надписи не противоречит никаким реалиям середины Х в., и «крест Ольги» выглядит как крест-реликварий, какие часто привозились из Константинополя в «варварские» страны. Однако удивляет полное молчание о столь значимом для Руси объекте у киевских летописцев XI–XII вв. (авторов ПВЛ и НС). С одной стороны, они упоминают напутствие и награждение Ольги как императором, так и патриархом (где логично было бы упомянуть и данный ей крест), а с другой – охотно вводят ссылки на подтверждающие древность их рассказа известные всем артефакты (см.: [31]), причем как в отношении Ольги (ср. упоминание о ее санях и селе [19, т. 1, стб. 60; т. 2, стб. 48–49; т. 3, с. 113]), так и касательно крещения Руси (ср. отсылки к «корсунским трофеям» в Десятинной церкви и к построенной Владимиром церкви св. Иоанна Предтечи в Корсуни [19, т. 1, стб. 116; т. 2, стб. 101; т. 3, с. 155–156]). Эти обстоятельства говорят скорее в пользу появления «Ольгиного креста» после составления ПВЛ с ее подробнейшим рассказом о княгине (в «Похвале Ольги» последний появился под ее влиянием).

Однако и в случае более позднего происхождения «Ольгиного креста» возможны два варианта реконструкции событий. С одной стороны, это мог быть памятный знак первой крестительницы Руси (в пользу этого говорит отчасти и именование княгини в надписи ее привычным языческим, а не более редко употреблявшимся христианским именем). Тогда греческий текст надписи должен был создать ощущение аутентичности креста, хотя для XII в. вполне представима себе и славянская имитация византийской надписи. Впрочем, и в таком случае получается, что некое предание о кресте, полученном Ольгой, существовало еще до составления проложного сказания в 1160-е гг. (например, на основе вышеприведенного пассажа из «Слова о законе и благодати»).

С другой стороны, за крест древней Ольги владимиро-суздальский автор мог принять крест, вложенный в Св. Софию Киевскую другой княгиней с этим именем. Таковой могла быть, например, Ольга, дочь Юрия Владимировича Долгорукого, скорее от второго брака, вероятно, с византийской принцессой: она, к тому же, по одному из предположений, была в крещении Еленой [13, c. 150, примеч. 124] (а также сестрой Андрея Боголюбского, вероятного заказчика Пролога). Она оказалась в Южной Руси не позднее 1150 г., когда уже была женой Ярослава Осмомысла. Уподобляясь своей древней тезке, она вполне могла вложить крест в Св. Софию Киевскую, особенно в тот момент, когда киевским князем был ее отец (1149–1151, 1155–1157 гг.). Учитывая же ее вероятное византийское происхождение, вполне можно допустить, что это был привезенный из Константинополя крест с греческой надписью, прославлявшей заказчицу.

Итак, хотя «Ольгин крест», по всей видимости, действительно существовал в Св. Софии Киевской в 1160-е гг.8, вряд ли он был артефактом середины Х в., – намного вероятней, что он возник уже в 1120–1150-х гг., либо как вклад одной из княгинь с именем Ольга, либо как прием «историзма» в сложившемся наконец нарративе о крещении Руси. В этом смысле параллель ему составляет загадочное «блюдо Ольги» в Св. Софии Константинопольской, которое видел Антоний Новгородец в 1202 г. и которое аналогичным образом связывалось с поездкой этой княгини в Царь-град, причем тоже с элементом легендарности («когда взяла дань, ходивши ко Царюграду») [29, S. 232, 234].

Заключение. Итак, мы предложили реконструкцию двух эпизодов из рассказов о крещении княгини Ольги в летописях и Прологе, где-то подтвердив гипотезы наших предшественников, а где-то предложив новые.

Однако эта реконструкция позволяет уточнить и общую картину развития домонгольского предания о крещении Ольги и ее поездке в Царьград.

В самом раннем русском рассказе о поездке Ольги, содержащемся в восходящих к НС летописях и ПВЛ, ясно выделяются два слоя. Первоначальное сказание описывало поездку Ольги в Константинополь при Иоанне Цимисхии, сватовство императора, ответную просьбу Ольги о крещении им самим, вторичное предложение императора, отказ Ольги со ссылкой на каноны, признание императором ума княгини и прощание с ней, возвращение Ольги в Киев и ответное посольство императора. С одной стороны, автора этого сказания отличает хорошее знание реалий византийской политики 960-х гг. и, вероятно, сложностей при возобновлении русско-византийского договора после начала регентства Ольги (а, возможно, и после воцарения Иоанна I). Первые он мог почерпнуть из византийских хроник, как оригинальных, так и переводных: так, «поздний» брак Иоанна Цимисхия упоминается в славянском переводе продолжения «Хроники» Симеона Логофета [22, c. 152]. С другой стороны, эта поездка Ольги в Константинополь, описанная в трактате «О церемониях», происходила не при Цимисхии, но при Константине VII (по всей вероятности, в 946 г.), а сам рассказ слишком беллетризован, причем в невыигрышном для греков духе (возможно, он был вдохновлен каким-то неудачным византийско-русским матримониальным проектом середины XI в.). Таким образом, автор первоначального сказания о посольстве Ольги вставляет реальные факты (поездку Ольги в 946 г. и ее крещение), видимо, сохранявшиеся в исторической памяти Руси, в совершенно иную хронологическую рамку – рубеж 960–970-х годов. Если, по А.А. Шахматову, такое сказание принадлежало «Древнейшему своду» [24, c. 112–114], то, согласно последним исследованиям, оно должно было возникнуть в 1060-х – начале 1070-х гг. (в «Своде Никона» 1072 г., по С.М. Михееву [15, c. 107], или в «Своде 1060-х гг.», по А.А. Гиппиусу [6, c. 54, 62]), когда с момента описываемых в нем событий прошел уже век или даже более. В таком случае этот рассказ о хитрости Ольги имитировал истории о мудрой княгине-язычнице из более древнего слоя летописания.

Вероятно, на этапе создания НС сказание, светское и беллетристическое по своему характеру, было «христианизировано» путем введения линии патриарха и его поучений, а также сравнений Ольги с героями Священного Писания. Соединение двух сюжетных линий оказалось не вполне гармоничным – так появились две сцены отъезда Ольги из Царьграда, сама история оказалась перенесена на 955 г., а уже не понятная редактору НС «внутренняя» дата посольства Ольги в древнейшем рассказе совпала с годом ее кончины в новосозданной погодной сетке. В таком виде рассказ о поездке и крещении Ольги вошел в ПВЛ. Однако при ее редактировании, отраженном семьями ИХ и РА, «неисторичный» Иоанн Цимисхий был заменен – вероятно, при помощи византийских хроник (ср. выше) – на «историчного» Константина VII, при котором Ольга на самом деле посещала Царьград и который действительно правил в 955 году.

Однако ни НС, ни ПВЛ не знают креста Ольги, стоявшего в 1160-х гг. в алтаре Св. Софии Киевской. Данный артефакт, на который ссылается, как на вещественное доказательство, автор сказания об Ольги в Прологе, возник, скорее всего, в 1120–1150-х годах. Это была, скорее всего, либо «фиксация» исторической памяти о первой креститель-нице Руси, либо вклад одноименной княгини XII в. (например, дочери Юрия Долгорукого и, вероятно, византийской принцессы), уподоблявшей себя древней Ольге или даже возобновлявшей некий древний крест. Автор Пролога соединил выдержки из летописного рассказа с упоминанием креста Ольги, а также «историзовал» теперь и патриарха, ставшего под его пером Фотием, и создал таким образом не только новый нарратив о получении ею креста в Константинополе, но и основу всей дальнейшей агиографической традиции княгини.

Благодарю за ценные советы и замечания А.М. Введенского, Т.Л. Вилкул, А.А. Гиппиуса, Д.В. Каштанова, А.Ф. Литвину, П.В. Лукина, С.М. Михеева, П.С. Стефановича и Ф.Б. Успенского.

ACKNOWLEDGMENTS

I thank A.M. Vvedensky, T.L. Vilkul, A.A. Gippius, D.V. Kashtanov, A.F. Litvina, P.V. Lukin, S.M. Mikheev, P.S. Stefanovich and F.B. Uspensky for their valuable advice and comments.