Коллективная память и история в контексте нарративного подхода

Автор: Ажимов Феликс Евгеньевич, Сабанчеев Рустам Юнусович, Щедрина Ирина Олеговна

Журнал: Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке @gisdv

Рубрика: Теоретическое измерение общества

Статья в выпуске: 4 (46), 2018 года.

Бесплатный доступ

Понятия «коллективная память» и «история» уже почти век находятся на острие гуманитарных дискуссий. Но несмотря на такой продолжительный период исследований их границы по-прежнему остаются размытыми, и на этом фоне постоянно предпринимаются попытки их сближения. Оправданы ли эти попытки? Ответить на этот вопрос попытались авторы данной статьи, опираясь на анализ концепций М. Хальбвакса и П. Нора. Кроме того, авторы обратились к методологическому потенциалу нарратологии, проецируя на ее концептуальную сетку признанные в специальной литературе сходства и различия феноменов «коллективной памяти» и «истории». По мнению авторов, обращение к нарратологии позволяет сделать еще более основательной точку зрения, согласно которой «коллективная память» и «история», несмотря на глубокую взаимную связь, представляют собой два разных, а в некоторых случаях и противоположных друг другу феномена.

Еще

История, коллективная память, места памяти, морис хальбвакс, пьер нора, проблема ментальности, эпистемологический анализ

Короткий адрес: https://sciup.org/170175877

IDR: 170175877   |   DOI: 10.24866/1997-2857/2018-4/65-72

Текст научной статьи Коллективная память и история в контексте нарративного подхода

У каждой социальной группы есть память о своем прошлом. Эта память, словно каркас, прочно удерживает пусть даже зачастую мнимое, но единство коллектива. Обращаясь к прошлому своей социальной группы, люди приобщаются к системе надындивидуальной памяти, одновременно формируя ее. Надындивидуальная память, таким образом, выполняет чрезвычайно значимую социальную функцию. И прежде всего именно по этой причине она оказывается сегодня в поле зрения социально-гуманитарных наук. Причем горизонт исследований этого феномена весьма широк. Но для наших целей, коль скоро речь ниже пойдет прежде всего о философско-методологической оценке сходства и различия феноменов коллективной памяти и истории, особо отметим социологические, когнитивно-психологические и культурологические подходы. Именно они образуют содержательный фон данной статьи, поскольку в их рамках достаточно отчетливо обнаруживается тенденция сближения надындивидуальной памяти и исторической науки.

Эту тенденцию можно обнаружить в рамках социологических исследований, среди которых выделяются теоретические и практические, что обнаруживается в вариациях указанной тенденции. Среди теоретиков коллективной памяти – Т. Адорно, П. Бергер и Т. Лукман, Э. Дюркгейм, Дж. Олик, М. Хальбвакс, Н. Элиас [1; 7; 12; 23; 25; 26; 30]. Эмпирические исследования коллективной памяти в социологическом ключе проводили Т.П. Емельянова и А.В. Мишарина, Р. Карагезов, А. Стрельникова, Г. Шуман и Э.Д. Корнинг [13; 14; 17; 24; 29]. Исследования коллективной памяти в психологии и когнитивных науках впервые были представлены в трудах П. Жане, Ф.Ч. Бартлетта [15; 33]. Здесь следует особо отметить разработки концепций функционирования «трансактивной памяти» – памяти небольших социальных групп. Эта тема отражена в работах Н.Т. Кадирова и Н.И. Мер-кушовой, И. Рена и Л. Арготе, Д. Вегнера [16; 36; 37]. В рамках психологического подхода осуществляются и когнитивные исследования феномена коллективной памяти. Они отражены в работах А. Бейма, Т. Анастасио, К. Эренбер- гера, П. Уотсона и В. Чжана [31; 32]. Культурологическое направление исследований коллективной памяти широко представлено в работах Ю.А. Арнаутовой, Я. И А. Ассманов, А. Васильева, Ю.М. Лотмана, П. Коннертона [3; 4; 5; 6; 9; 19; 34].

Помимо указанных выше подходов, следует также отметить и работы общефилософского характера, в которых авторы рефлексивно анализировали темы, связанные с феноменом коллективной памяти. Так, его изучение в контексте истории характерно для работ П. Хаттона [27]. Эпистемологический анализ проблематики памяти разрабатывает А. Мегилл [21]. Феноменологический подход характерен для трудов П. Рикера. Комплекс этических проблем коллективной памяти описывает А. Маргалит [35].

И сегодня, опираясь на рассмотрение современных социально-гуманитарных исследований, можно сделать вывод о том, что попытки сближения феномена истории и феномена коллективной памяти превалируют. В результате и философы, и историки признают: «…Конечно, память и история – это разные и даже противоположные формы “воскрешения” ушедшей реальности. Однако современные исторические исследования обосновывают нерасторжимость их “брачного союза” и описывают условия его возможности» [28, c. 236]; «…Память и история взаимно дополняют и обогащают друга, соотнося отдельные факты и события с образами и символами, многообразными историческими явлениями и процессами» [10]. Конечно же, сложно не согласиться с этими утверждениями. История и коллективная память и вправду имеют много схожих черт. Поэтому, как нам представляется, отличия этих феноменов как бы проступают через их сходство, что и позволяет эксплицировать нарратологический подход.

Со времен Аристотеля существует классическое представление, что память психологического субъекта есть память о прошлом. И, хотя этот аргумент сегодня вполне можно подвергнуть критике, ведь помнить мы можем и о событии, которое состоится в будущем (опираясь на опыт прошлого), но все же главное следствие этого тезиса заключается в том, что память сопряжена со временем. Это суждение относится не только к индивидуальной памяти, но и к исследуемым нами феноменам. Сомнительно было бы утверждать, что для них не характерна обращенность к прошлому. При этом не важно, говорим мы в данном случае о реальном событии или нет. Когда мы подразумеваем «обращенность к прошлому», то имеем в виду не конкретное событие или его образ, а особого рода интенцию. Коллективная память и история всегда дискурсивно направлены в прошлое как в хронологически предшествующее настоящему. Такова их суть: и история, и коллективная память служат для поддержки диалога культур и поколений.

Подобную мысль подчеркивали философы XX в., обратившиеся к социальному в контексте памяти, истории и прошлого. Выражается это во многих, даже, казалось бы, мелких проявлениях. «Если мы посмотрим, – пишет Лиотар, – на форму поговорок, пословиц, максим, которые представляют собой как бы крохотные сколки с возможных рассказов или матрицы старинных рассказов и которые все еще продолжают циркулировать на некоторых уровнях современного общества, то сможем обнаружить в ее просодии печать этой странной темпорализа-ции, которая полностью расходится с золотым правилом сегодняшнего знания – не забывать. Итак, должна существовать конгруэнтность между, с одной стороны, такой функцией нарративного знания как “забвение” и с другой – функциями формирования критериев, унификации компетенций и социальной регуляции, о которых мы говорили выше. Для простоты мы могли бы сказать, что коллективность, которая делает из рассказа ключевую форму компетенции, вопреки нашим ожиданиям, не имеет потребности в воспоминаниях о своем прошлом. Она находит вещество своей социальной связи не только в значении передаваемых рассказов, но и в самом акте их рассказывания» [18, c. 59–60].

Еще одна черта, позволяющая говорить о сходстве, на фоне которого проступают различия коллективной памяти и истории, – их нарративный характер. Передавая знание о прошлом, человек пользуется различными «инструментами», будь то фотографии, видеозаписи, картины, тексты. Однако в основе всего этого лежит рассказ. В настоящее время с историей и нарративом связывается феномен медиа, причем как в положительном, так и в отрицательном ключе. Способность выстраивать нарратив, переда- вать знания в актах коммуникации – вот главные составляющие механизма коллективной памяти. Недаром ученые пытались моделировать формы нарратива о прошлом (П. Жане), а философы видели угасание коллективной памяти и связывали его с кризисом жанра рассказа (В. Беньямин). В конце XX в. нарративная тематика пережила настоящий подъем, вызванный одновременно интересом и потоком критики со стороны представителей постструктурализма («постистория» и «искусственная память» Ж. Бодрийяра [8, c. 71], кризис «метанарратива» Ж.-Ф. Лиотара [20]). Эти процессы имеют исторические корни. Начиная с XX в. проводятся эксперименты со словом – акцентуация «потока сознания», использующаяся не только в философии, но и в литературе (Дж. Джойс, М. Пруст), в музыке (модерн, додекафония), в кинематографе («В прошлом году в Мариенба-де» А. Рене и др.), превращает читателя (зрителя, слушателя) в соавтора, призванного не столько понимать авторскую мысль, сколько самому додумывать сюжетные повороты. Читатель сам становится рассказчиком историй (или, выражаясь современным исследовательским языком, нарратором). И в этом смысле усиление роли читателя по отношению к рассказываемому проявляется в более широком масштабе, не только в рамках отдельных нарративов, но в рамках восприятия истории как нарратива в целом.

Ж. Бодрийяр писал: «История была могучим мифом, возможно, последним великим мифом наряду с бессознательным. Это тот самый миф, который поддерживал одновременно возможность “объективной” связности причин и событий и возможность нарративной связности дискурса. Век истории – это также и век романа, если можно так выразиться. Именно эта сказочность, мифическая энергия события или рассказа, теряется сегодня, кажется, еще в большей степени. За перформативной и демонстративной логикой – одержимость исторической достоверностью, совершенным воспроизведением <...>, эта негативная достоверность одержима материальностью прошлого, настоящего (той или иной сценой прошлого или настоящего), реставрацией абсолютного подобия прошлого или настоящего, заменившей собой все другие ценности, ‒ к этому причастны все мы, и это необратимо» [8, c. 69]. Однако, проблема исторического нарратива куда более сложна, ведь нарратором в данном случае выступает историк. А это значит, что фактические утверждения, выстроенные в историописании, связаны еще и с субъективной позицией исследователя. Отсюда возникает эпистемологическая проблема: можем ли мы говорить об объективном характере истории?

Третья общая черта коллективной памяти – ее образность и символичность. Пожалуй, любое знаковое для социальной группы событие связано с символами и образами. Социальная группа обладает собственной системой символов. К примеру, вокруг события могут формироваться облака слов-символов, позволяющих более образно интерпретировать произошедшее. Отношения в коллективе могут регулироваться посредствам символических ритуальных действий. Значение этих действий может меняться или утрачиваться. Однако если они и продолжают существовать, то именно за счет постоянных репрезентаций. Обращаясь к постструктуралистским тенденциям, можно говорить об амбивалентности этих репрезентаций с помощью концепта «деконструкции» Ж. Деррида. В перманентности социального, в перманентности коллективной памяти скрывается опасность самозабвения: «Деконструкция с необходимостью осуществляется изнутри; она структурно (то есть без расчленения на отдельные элементы и атомы) заимствует из прежней структуры все стратегические и экономические средства ниспровержения и увлекается своей работой до самозабвения» [11, c. 141]. Однако такого рода «самозабвение» может быть преодолено за счет выхода за рамки классической философии, «…поскольку такого рода мышление замыкается на самом себе (о чем говорили и Кожев, и Адорно, и сам Деррида)» [2, c. 196].

Эйдетичность мышления и памяти ‒ одна из ключевых черт, даже в рамках индивидуального. Мы помним уже отсутствующее, упущенное, прошедшее событие или действие, которое теперь являет собой образ. Коллективная память также не исключение. Она, как и история, насыщена образами: будь то идеализированные образ героя или образ врага. В гуманитарных и философских исследованиях, посвященных памяти в современном контексте (рассказываемое в медианарративах ‒ через кинематограф, блоги, интернет-ресурсы), ученые во многом опираются на традицию, в рамках которой «несуществующее существующее» (определенный исторический образ) предстает как «медиум», как связующее звено между человеком и коллективом, коллективной памятью. Это далеко не все общие черты коллективной памяти и истории. Но несмотря на кажущуюся схожесть феноменов, между ними есть существенные отличия. Это неоднократно пытались доказать в своих работах представители французской мысли. В их числе – ученик Эмиля Дюркгейма Морис Хальбвакс и последователь метода Школы «Анналов» Пьер Нора.

Нора наследует и продолжает идеи, которые впервые были представлены в текстах Хальб-вакса. Две авторские концепции различаются исследовательскими задачами, которые ставили перед собой ученые. К ним мы вернемся позже, а теперь, основываясь на размышлениях Нора и Хальбвакса, очертим границы двух исследуемых нами феноменов и постараемся ответить на вопрос: в чем разница между коллективной памятью и историей?

Итак, во-первых, коллективная память тесно связана с индивидуальной . Хальбвакс пишет, что индивидуальная память служит опорой для коллективной памяти. Если нам требуется уточнить или подтвердить какое-либо воспоминание, то мы можем «погрузиться» в коллективную память, «на короткое время слиться с ней» [25, с. 8]. Очевидно, что выдвигая такие тезисы, Хальбвакс считает, что любая память a priori имеет социальную природу и формируется в отношениях индивид-общество. На это явно указывают и другие суждения французского мыслителя, например, основанные на личном опыте: «…чаще всего я вспоминаю о чем-то потому, что к этому побуждают меня другие» [26, c. 28].

Для того, чтобы прояснить взаимосвязь коллективной и индивидуальной памяти, Хальбвакс вводит понятие «рамки». Его можно интерпретировать как опорные точки. Они существуют вовне – в интерсубъективной среде. К ним, по мнению Хальбвакса, мы «привязываем» свои личные воспоминания. Рамки – это в том числе и воспоминания, только «более устойчивые», как пишет Хальбвакс. С их помощью мы можем реконструировать свое индивидуальное прошлое, фрагменты биографии. Но пустые рамки, не имеющие связи с нашей памятью, не могут наполняться сами собой. Они для нас просто абстрактное знание, коим и является, по сути, история, ведь «коллективные рамки памяти не сводятся к датам, именам и формулам, а, напротив, представляют течения мысли и опыта, в которых мы находим наше прошлое только потому, что оно ими пропитано» [25, с. 15].

Вторая особенность, отличающая историю коллективной памяти, – это непрерывность и целостность последней. В этом сходятся мнения и П. Нора, и М. Хальбвакса. Они оба подчеркивают «живой» характер коллективной памяти. Так, Нора пишет: «…Память – это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы» [22, c. 20]. В этом исследователь видит причину того, что коллективная память постоянно эволюционирует, она «… открыта диалектике запоминания и амнезии, ... подвластна всем использованиям и манипуляциям, способна на длительные скрытые периоды и внезапные оживления» [22, c. 20]. За счет такой «нестатичности» сохраняется ее целостность: социальная группа постоянно живет новыми воспоминаниями.

Разумеется, мы можем говорить и о целостности истории, ведь зачастую ее мы воспринимаем как единый нарратив о цепочке событий, которые произошли в тот или иной период. Но это была бы «ложная целостность»: история – это, по мнению Нора, неполная реконструкция. «Память – это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же – это репрезентация прошлого» [22, c. 20].

Однако, в отличие от истории , коллективная память менее строга и критична к фактам . И это третья черта, отличающая исследуемые нами феномены. Неоднократно вопрос о доверии к памяти поднимался среди специалистов по исторической эпистемологии. Например, А. Мегилл пишет, что вспоминающие склонны объединять в своих воспоминаниях то, что стало доступными только после того, как сами события произошли: «…Если мы придаем памяти абсолютную ценность, то мы открываем дверь опасной идее пытаться использовать неизбежные ошибки в воспоминаниях и тем самым полностью дискредитировать то, что говорят вспоминающие» [21, c. 106–107].

Так и коллективная память, по мнению Нора, «…в силу своей чувственной и магической природы уживается только с теми деталями, которые ей удобны» [22, c. 20]. С другой стороны, история служит для того, чтобы этот баланс нарушить: для истории характерен критический дискурс, тогда как коллективная память пытается придать сакральный характер воспоминанию, она не считает его прозаическим.

Коллективная память – это картина сходств, а история – картина изменений. Призвание истории, по мнению Нора, – показать нам, что общество постоянно меняется, поэтому история делит время на периоды и эпохи. Но в случае коллективной памяти это не так. Если социальная группа забывает собственное прошлое, то это значит, что мы уже имеем дело с совершенно другой социальной группой, которая сменила собой прежнюю, ведь коллективная память зависит от поколений: то, что было актуально и важно для отцов, уже не имеет такого значения для детей.

Когда мы говорим о коллективной памяти в этом свете, то можем сделать вывод, что она, в отличие от истории, служит индикатором сплоченности и единства социальной группы: «… Она представляет группе ее собственный образ, который, конечно, развертывается во времени, поскольку речь идет о ее прошлом, но таким образом, что она всегда узнает себя в сменяющих друг друга картинах» [25, с. 27].

Заключая изложенное выше, хотелось бы отметить еще одно отличие. История, по мнению П. Нора и М. Хальбвакса, возникает как потребность противостоять забвению коллективной памяти. Поэтому одной из целей исследования Хальбвакса и было выявить, где проходит грань между этими феноменами. А задача, которую ставил перед собой Нора, состояла в том, чтобы найти «места памяти», где история и коллективная память сливаются воедино.

Таким образом, между коллективной памятью и историей действительно существуют непреодолимые границы. Так сложилось, что история, как комплекс методов и знаний о прошлом, скрупулезно оценивает «единицы», с которыми ей приходится работать, – события или эпохи. Для нее они важны скорее не как феномены, а как факты. Коллективная память, напротив, лишена критической рефлексии, поэтому в ней могут сосуществовать воспоминания о реальных событиях и мифы. Помимо этого, важной чертой коллективной памяти является ее неразделимая связь с индивидуальной памятью и жизнью социальной группы. Разумеется, эти аспекты сегодня представляют огромный интерес и для исторической науки.

Список литературы Коллективная память и история в контексте нарративного подхода

  • Адорно Т. Что означает «проработка прошлого» // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. C. 36-45.
  • Ажимов Ф.Е. Влияние философского дискурса Г.В.Ф. Гегеля на творчество Ж. Деррида // Философские исследования. 2010. № 1-2. С. 187-197.
  • Арнаутова Ю.А. Культура воспоминания и история памяти // История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2006. С. 47-55.
  • Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
  • Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Статья научная