"Колониальный вопрос" В европейской коллективной памяти: обзор новейших исследований

DOI:

Цитирование. Нелаева Г. А. «Колониальный вопрос» в европейской коллективной памяти: обзор новейших исследований // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регио-новедение. Международные отношения. – 2024. – Т. 29, № 5. – С. 199–210. – DOI: jvolsu4.2024.5.17

Введение. Исследования исторической памяти в странах Европейского союза многочисленны и принадлежат как авторам стран Западной Европы (необходимо отметить немецкую исследовательницу памяти Алейду Ассманн, французов Анри Руссо и Беньямина Стора, итальянца Анджело Дель Бока, англичанку Каролину Элкинс и др.), так и Центральной и Восточной Европы [25]. Однако в отличие от холокоста и коммунистического прошлого, по поводу которых существует некий консенсус, выраженный в форме «мемориальных законов» [8], дней поминовения, памятников и музейных экспозиций и т. д., память о колониальном насилии до сих пор не стала частью коллективной памяти.

В европейской историографии о колониальном прошлом и коллективной памяти можно обозначить два периода: 1980–1990-е гг., когда появляются первые труды историков, например многотомное исследование «Итальянцы в Восточной Африке» (А. Дель Бока, 1982) и «Гангрена и забвение» об алжирских событиях 1954–1962 гг. (Б. Стора, 1991). Авторы критиковали дискурс о цивилизаторской миссии европейских стран в колониях, до сих пор преобладавший в общественном сознании. В огромной степени дискуссию о роли евро- пейцев в Азии и Африке поддержали специалисты по имперскому прошлому (тема, не пользовавшаяся популярностью в тот период), среди них британский историк Джон Маккензи, написавший фундаментальный труд «Пропаганда и империя: манипуляция британским общественным мнением, 1880–1960», вышедший в 1986 г. в издательстве манчестерского университета и до сих пор остающийся одной из наиболее известных и цитируемых книг. Именно с изучения империи и имперского наследия начинается дискуссия о колониальном прошлом. Серия книг, опубликованных в университете Манчестера под редакцией Маккензи, называется «Изучение империализма» (Studies in Imperialism) и в настоящее время включает более двухсот наименований. Большая часть исследований посвящена истории британской империи, однако встречаются и труды по взаимодействию европейских держав (Великобритании, Франции, Германии и др.) в колониях.

Гораздо позднее, в конце 1990-х – 2000-е гг., начинаются исследования памяти об имперском прошлом европейцев. Этот «мемориальный бум» отчасти связан с переосмыслением истории XX в., особенно двух мировых войн, доступностью архивов и интересом мо- лодого поколения к прошлому [18]. В исследовательских работах появляются термины «мемориальные войны», «мемориальная политика», сопровождающиеся дискуссиями о репрезентации прошлого в музеях, в школьных учебниках, в медийном дискурсе и в межгосударственных отношениях [23]. Среди исследований, в том числе компаративных, можно отметить «Кембриджские имперские и постколониальные исследования» (Cambridge Imperial and Post-Colonial Studies), первые книги которых вышли в 1991, 1995 и 1996 гг. и были посвящены имперской политике Великобритании, но в дальнейшем затрагивали множество других сюжетов. Однако исследования памяти о колониальном прошлом, несмотря на то что эта тема так или иначе возникает в различных контекстах, довольно немногочисленны. Посредством использования сравнительно-исторического метода можно выделить три группы стран-членов ЕС: крупные колониальные державы, такие как Португалия, Франция и Великобритания, в которых дискуссии о колониальном прошлом, несмотря на все трудности и сопротивление многих акторов, все же присутствуют в публичном поле и в академической среде. Вторую группу составляют относительно небольшие (на сегодняшний день) страны, также владевшие колониями, но чей имидж на протяжении второй половины XX в. строился на роли жертв германской агрессии, а также на роли инициаторов европейской интеграции и проводников европейских ценностей. К таким странам относятся, безусловно, страны Бенилюкс, Бельгия и Нидерланды, в которых тема колониального прошлого поднимается неохотно и зачастую не находит отклика среди местных исследователей. И, наконец, третья группа стран – это те, которые отрицают свою роль в поддержании колониального правления, подчеркивают, что не владели колониями и по этой причине не имеют отношения к колониальным преступлениям [16]. В этих странах нередко утверждается, что они сами были объектом колониальных захватов и эксплуатации (например, Ирландия) [22]. В эту же группу входят и страны Центральной и Восточной Европы [15].

Исследования показывают, что в странах ЕС до сих пор существует ностальгия по имперскому прошлому [7], а сам колониализм часто рассматривается как положительное явление [11]. Отмечается, что в современной внешней политике Европейского союза проявляется все та же колониальная логика, представляющая неевропейцев как варваров, а сам Европейский союз как оплот цивилизации и пример для подражания [20]. В учебниках и монографиях история Европейского союза зачастую дана как линейный процесс, связываемый с разрушениями и тяготами двух мировых войн и желанием европейцев избежать подобных трагедий в будущем [4]. Упускается из виду или умалчивается то обстоятельство, что страны, стоявшие у истоков создания первых европейских интеграционных объединений в послевоенные годы, были колониальными державами, некоторые из которых вскоре начали военные операции, столкнувшись с призывами о независимости в колониях [13]. Желание сохранить колонии в условиях новой политической и экономической реальности, налаживание связей с ускользавшим из-под контроля неевропейским миром было немаловажной движущей силой европейской интеграции, ничуть не меньше, чем идея «европейского единства» [10]. Таким образом, неудивительно, что единой общеевропейской политики памяти не существует, несмотря на попытки европейских институтов разработать единый подход к пониманию «памяти» [14].

Публичные протесты, вспыхнувшие в США и Европе в рамках «Black Lives Matter», кампании по сносу памятников (такие как Rhodes Must Fall в ЮАР) подтверждают, что память о колониальном прошлом является противоречивой и затрагивает интересы разных акторов, в частности потомков жертв, африканские и азиатские диаспоры, белых переселенцев, вернувшихся из колоний, ветеранов колониальных войн, дипломатов, историков и других лиц. Немаловажным является и то обстоятельство, что европейские страны до сих пор владеют обширными «заморскими территориями», которые по сути остаются «последними колониями», хотя, конечно, имеют другие названия [3]. По поводу данных территорий периодически возникают правовые, политические и этические споры, из которых наиболее известным является война Аргентины и Великобритании вокруг Фолклен- дских островов (1982), но есть и менее известные случаи, например спор по поводу суверенитета архипелага Чагос, отторгнутых от Маврикия и переданных США с целью создания на островах военной базы [9].

Таким образом, «колониальный вопрос» в той или иной форме поднимается в СМИ, в массовой культуре, в исторической науке, в политике диаспор, в извинениях официальных лиц. Как показывает база данных Political Apologies Across Cultures, шквал извинений европейских стран приходится на конец 1990-х – 2000-е гг., хотя этот «шквал» зачастую не сопровождается никакими конкретными мерами, например выплатами потерпевшим от насилия и их потомкам [27]. Случаи компенсации являются единичными и, скорее, исключением из правил, так как никакого механизма взыскания компенсаций за преступления, совершенные в ходе колониального правления, не существует, кроме обращения в национальные суды, которые неохотно принимают подобные иски [2]. К таким исключительным случаям можно отнести выплату компенсации ветеранам кенийского восстания Мау Мау, пострадавшим от пыток британцев [26], а также выплату вдовам погибших от рук голландцев в ходе резни в Равагеде (Индонезия) [6].

Методы и материалы. В этом контексте хотелось бы рассмотреть несколько исследований памяти о колониализме в европейских странах, в частности в бывших крупнейших имперских державах Великобритании и Франции, а также малых странах, таких как Нидерланды и Бельгия, которые вышли в 2020-е годы. Мы анализируем три монографии европейских авторов, дополняя их обсуждение информацией из исследовательских статей, также опубликованных в последние годы. Поиск монографий проводился с использованием научных баз данных за период 2020– 2023 годов. Были отобраны три индивидуальные монографии, вышедшие в зарубежных издательствах (Палгрейв Макмиллан, Издательство амстердамского университета и издательство университета Лёвена). Отбор монографий производился исходя из их тематики. Важным аспектом при отборе была возможность сравнения механизмов взаимодействия с историческим прошлым в крупных бывших державах (Франция и Великобритания), а так- же в относительно небольших странах (Нидерланды и Бельгия), однако мы не ставили своей целью провести сравнительный анализ политики памяти во всех странах-членах ЕС и на уровне Евросоюза в целом. Наша задача скромнее: рассмотреть вышедшие в 2020-е гг. монографии, посвященные коллективной памяти о колониальном прошлом в отдельных европейских странах. Коллективные монографии, вышедшие в тот же период, мы не рассматривали, так как они затрагивают более широкий круг вопросов [14; 16]. Применялся метод аннотирования текстов, их критический анализ, обобщение и ситнез. Проводились сравнение содержания изучаемой литературы, выделение наиболее значимых и интересных аспектов и их контекстуализация в свете современных исследований, подведение итогов и обобщение.

Анализ. Книга Итая Лотема, историка из Университета Вестминстера, «Память о колониализме в Великобритании и Франции. Грехи молчания» посвящена исследованию памяти о колониализме в крупнейших европейских державах – Великобритании и Франции в период деколонизации 1960-х гг. до середины 2010 гг. [12]. Автор выделяет два раздела, посвященные Франции и Великобритании соответственно, и сравнивает эти две страны, основываясь на широком круге литературы и источников: материалов СМИ и соцсетей, интервью, официальных документов, телепрограмм и т. д. Лотем пытается проследить трансформации публичного дискурса о колониализме начиная с 1960-х гг., выделяя различные группы акторов, принимавших участие в процессе, таких как историки, режиссеры-документалисты, журналисты, лидеры левых и правых партий, писатели и активисты. Он не пытается написать историю колониального периода двух стран (задача, непосильная для одного автора и одного издания), а делает акцент лишь на том, как колониальное прошлое воспринимается данными акторами и какие стратегии выбирают эти акторы для продвижения своей точки зрения. Также Ло-тем не пытается описать межрасовые отношения в двух странах или историю европейского расизма, делая акцент на современных дебатах колониального прошлого и политики памяти.

Автор исследует феномен «молчания» или «замалчивания», когда некоторые вопросы не обсуждаются в публичном пространстве. Это «публичное молчание» является сознательной стратегией, которую другие акторы, выступая в публичном поле, пытаются опротестовать и нарушить.

Отмечается, что отправной точкой дебатов о колониальном прошлом во Франции можно считать 2005 г., когда в стране начались протесты, вызванные гибелью подростков арабского происхождения в парижском пригороде Клиши-Су-Буа, хотя некоторые вопросы, например алжирская война, никогда и не исчезали из публичного поля. В то же время в Великобритании серьезные публичные дискуссии о колониальном прошлом начались гораздо позднее, в 2015–2016 гг., под влиянием кампании Rhodes Must Fall, начавшейся в ЮАР и распространившейся в Великобритании.

Как показывает Лотем, намеренно утаивать действия Франции в Алжире было бы невозможно, так как в период с 1954 до 1962 г. около двух миллионов солдат французской армии участвовало в алжирских событиях. Более того, около миллиона человек вернулись во Францию после окончания войны – поселенцы европейского происхождения, среди которых были арабы-христиане и евреи, воевавшие на стороне Франции [12, p. 79]. Однако журналисты, историки и политики не хотели связывать фактор миграции с колониальной политикой Франции, предпочитая обсуждать текущие события без учета колониального контекста, считая, что колониальное прошлое не играет никакой роли в понимании текущих проблем. Следует отметить, что в 1960–1970-е гг. миграция не была негативным явлением. Считалось, что мигранты (в основном выходцы из других европейских стран, например стран Южной Европы) нужны экономике страны. Политизация миграции, представление мигрантов как угрозы начинается в 1990-е гг. с появлением этой повестки в программах политических партий [12, p. 46–50].

Несмотря на то что в 1960-е гг. вышел знаковый фильм «Битва за Алжир» (1966) итальянского режиссера Джилло Понтекорво, а историки стали подчеркивать важность devoir de memoire («обязанность помнить») по типу за- падногерманского Vergangenheitsbewältigung, процесса обращения к прошлому и примирения с ним, обсуждение прошлого начинается не с колониализма, а с коллаборационизма. Большую роль в этом процессе сыграла книга «Синдром Виши» (1987) А. Руссо. Роль историков в инициации публичных дебатов о колониализме была огромной. Одним из наиболее известных историков колониализма является уроженец Алжира Беньямин Стора, «нарушитель молчания», призывавший к признанию войны и ее последствий. Его исследования истории Алжира стали ключевыми для понимания контекста франко-алжирских отношений [12, p. 119].

В 2005 г. появился законопроект, в котором предлагалось преподавать имперское прошлое, подчеркивая его положительные аспекты. Тут же в историческом сообществе и в СМИ возобновились жаркие дебаты о колониальном прошлом. Протесты, начавшиеся в Париже из-за гибели подростков, заострили внимание общественности на необходимости обсуждения вопроса миграции в контексте колониальной политики Франции. К «битве памяти и истории» подключились политические активисты и общественные деятели, что в итоге привело к тому, что спорную фразу о «положительных аспектах имперского прошлого» из закона убрали, а дискуссии вокруг колониального прошлого заняли прочное место в публичном пространстве.

Если для французов война в Алжире стала ключевым моментом распада империи, Британская империя прошла более длительный и поэтапный путь распада, который, по мнению многих историков, не завершился до сих пор. Так как в Британии не было какого-либо значимого момента, символизирующего окончательный разрыв с имперским прошлым, память об имперском прошлом становится предметом публичного обсуждения гораздо позднее, чем во Франции. Даже такое событие, как Фолклендская война, не подтолкнуло британцев к критическому осмыслению колониальной политики. Дискурс о межрасовых отношениях строился вокруг политики «мультикультурализма», без учета колониальной истории. Расистские взгляды считались индивидуальным выбором человека, на который необходимо повлиять. Британские антираси- стские активисты делали упор на репрезентацию своих «мультикультурных» взглядов, а не на изучение глубинных причин расизма.

Инициатива обсуждения проблем прошлого принадлежала в первую очередь активистам африканского и афро-карибского происхождения. В начале 2000-х гг. продолжаются дискуссии по поводу работорговли. Несмотря на то что аболиционистский дискурс, подчеркивавший «благородную роль» некоторых европейцев, таких как Уильям Уилберфорс, в отмене рабства, доминировал в общественном пространстве, сообщества африканцев, проживающих в Британии, выступили с критикой такого подхода к истории рабства. Последняя получила отображение в музейных экспозициях в центрах трансатлантической работорговли, Бристоле и Ливерпуле, а в 2004 г. Ливерпуль по собственной инициативе объявил 23 августа (день начала революции на Гаити) днем поминовения жертв работорговли, единственная инициатива в своем роде. Извинение со стороны Церкви Англии (2006) о своем участии в порабощении африканцев широко обсуждалось в СМИ, но было раскритиковано как неискреннее представителями африканской диаспоры. Как считает Лотем, публичные дискуссии о необходимости извинений за работорговлю начинаются именно с этого момента [12, p. 280]. Вскоре британский премьер Тони Блэр выразил «глубокое сожаление» по поводу того, что работорговля имела место, что опять же было подвергнуто критике как неискреннее, половинчатое признание. Были и те, кто заявлял, что бессмысленно извиняться за события, случившиеся 200 лет назад [12, p. 281]. В целом, как прослеживает автор, дискуссии об ответственности за работорговлю, вскоре сместились к обсуждению современных форм рабства, тем самым «размыв» вину Великобритании за это явление и представив торговлю людьми как проблему, существующую где-то далеко на периферии, или как преступление, совершаемое иностранцами [12, с. 325].

В 2013 г. была достигнута договоренность о выплатах компенсации пострадавшим от пыток в ходе подавления восстания Мау Мау в Кении, а в 2015 г. страны Карибского бассейна выступили с требованием о репарациях против Великобритании и других евро- пейских стран (требование, оставшееся до сей день неудовлетворенным). Эти события оказались предметом широкого обсуждения в СМИ, и стало ясно, как подчеркивает Лотем, что в Британии нет необходимого политического языка для обсуждения травм прошлого [12, p. 348]. Дискуссии об имперском прошлом разворачивались вокруг таких тем, как: «плохой» или «хорошей» была Британская империя, должны британцы гордиться своим прошлым или стыдиться его, кому следует платить за «грехи предков» [12, p. 400].

Протесты, повлекшие за собой свержение и осквернение памятников, показывают, что поляризация общества по вопросу исторической памяти продолжается и что проблема расовой справедливости требует обращения к колониальной истории.

Что касается стран Бенилюкс, то до недавнего времени они строили свою идентичность вокруг травмы немецкой оккупации и торжества европейской интеграции. Позиционируя себя как открытые, демократические и толерантные государства, эти страны неохотно обращаются к своему колониальному прошлому.

Пол Дулан, написавший книгу «Коллективная память и голландская Вест-Индия» по материалам своего диссертационного исследования, представленного в Университете Констанца (Германия) и опубликованного издательством амстердамского университета, задается вопросом, почему деколонизация бывших территорий голландской Вест-Индии долгое время была и продолжает оставаться непопулярной темой в Нидерландах [5]. Основываясь на различных источниках, таких как мемуары, статьи в СМИ, радио- и телепередачи, фильмы, он пытается проследить конструирование дискурса о деколонизации на протяжении пятидесяти лет (1945–1995). Он выделяет несколько ключевых акторов в процессе формирования памяти о деколонизации: ветераны военных действий, репатрианты и профессиональные историки.

Автор выделяет несколько ключевых периодов: первый период – «нация на войне» (1940–1949), в который Нидерланды были оккупированы нацистами (1940–1945), а колонии Нидерландов – японцами (1942–1945), и война Индонезии за независимость (1945–1949).

Второй период (1949–1969) характеризуется возвращением на родину солдат, мобилизованных для участия в военных действиях, а также белых поселенцев и метисов, проживавших в колониях. Белые поселенцы (totoks) и метисы (Indos), родившиеся в смешанных браках, отправились в Голландию сразу после начала Bersiap (период после 1945 г. по 1947 г.). Вместе с ними отправились молук-канцы, жители островов Малуку (12 500 человек), воевавшие на стороне голландцев против индонезийцев. Подразумевалось, что со временем они смогут вернуться обратно, чего не произошло [16].

Как ветераны боевых действий, бывшие солдаты Королевской голландской ост-индской армии (KNIL, Koninklijk Nederlands Indisch Leger), так и переселенцы были недовольны холодным приемом на родине. Первых оскорбляло то, что к ним относились как к проигравшим, а впоследствии как к военным преступникам, а вторые долгое время не могли интегрироваться в экономическую жизнь общества. Как подчеркивает голландский историк Г. Оостиндие, страна была не заинтересована в возвращении переселенцев, а наоборот, пыталась стимулировать миграцию в Канаду и Австралию, так как Нидерланды и без того «переполнены». Тем более, страна оказалась не готова к прибытию большого количества мигрантов неевропейского происхождения из бывших колоний [19].

Террористические акты, совершенные молукканцами в 1970-е гг. (захват пассажирского поезда, нападение на индонезийское посольство), шокировали общество и поставили его перед необходимостью обсуждения ситуации с мигрантами и их интеграции в общество. Несколько десятилетий молукканцы пробыли на территории Нидерландов, не имея гражданства, расселенные по бывшим военным баракам, заброшенным монастырям и другим малопригодным для жизни помещениям.

В этот период не было ни одного серьезного исторического исследования, посвященного деколонизации. Исполнение требований о компенсации за потерю собственности, которые выдвигали вернувшиеся в Голландию поселенцы, все время затягивалось, а сами переселенцы, «восточные голландцы», воспринимались населением как консерваторы и ко- лониалисты. То обстоятельство, что многие из них пережили бесчеловечное обращение от рук японцев, размещавших европейцев в специальные концлагеря, и от индонезийцев в ходе революции, мало кого интересовало [5, p. 64].

Автор показывает, как постепенно, с трудом начинают развенчиваться официальные мифы о деколонизации в период с конца 1980-х гг. и в 1990-е годы. Данный процесс, как он неоднократно подчеркивает, запускают в действие ветераны, а не историки, которые предпочитают избегать острых тем. Телевидение становится площадкой, на которой все больше очевидцев и участников событий начинают выражать свои мнения и делиться воспоминаниями. В частности, в телевизионном интервью 1969 г., Юп Хюетинг (Joop Hueting), ветеран событий, признался, что участвовал в совершении военных преступлений, таких как нападения на гражданские объекты, не имеющие военного назначения, расстрел военнопленных и т. д. Данное интервью становится отправной точкой, от которой можно вести отчет дискуссиям о памяти в голландском обществе. Автор подчеркивает, что мобилизация 150 000 солдат для борьбы с японской оккупацией была крупнейшей в голландской истории. Однако, когда солдаты прибыли в Индонезию, оккупация через пару дней завершилось, и им пришлось воевать не с японскими агрессорами, как они считали, а с индонезийцами, которых они должны были защищать от японцев. Некоторые солдаты участвовали в Сопротивлении против немецких оккупантов в Нидерландах и по идеологическим соображениям добровольно отправились в Индонезию сражаться с Японией. Однако вскоре у солдат начинается разочарование и непонимание, за что они должны сражаться.

Первый миф официальной пропаганды строился на том, что индонезийский национализм – продукт японской пропаганды времен оккупации, а лидеры индонезийской борьбы за независимость, Хатта и Сукарно, лишь японские марионетки. Второй миф был связан с тем, что потеря Нидерландами Индонезии стала результатом некомпетентных и злонамеренных действий внешних акторов, в частности британцев, не сумевших сохранить порядок после окончания японской оккупации, США, «предавших» Нидерланды в ООН, и самой ООН, вмешивавшейся во «внутренние дела Нидерландов», к которым относились действия Нидерландов в колониях. Обвиняли и СССР с его растущим идеологическим влиянием в азиатском регионе. Следующий миф был связан с тем, что преступления, совершенные голландскими солдатами, были «эксцессами», исключением из правил, и это было не только голландской проблемой, а вполне могло случиться с солдатами любой армии [5, p. 104]. В терминах «эксцессов» трактовались и действия Капитана Рэймонда Вестерлинга и его кампании по «умиротворению Южного Сулавеси», когда тысячи мирных жителей были уничтожены его «специальными войсками». Политики в Гааге были осведомлены о том, что происходило, но ничего не предприняли, чтобы остановить Вес-терлинга, ему даже не было предъявлено обвинений. Еще в 1952 г. он опубликовал мемуары, где похвалялся своим геройством.

Оживленные дискуссии по поводу деколонизации начинаются с момента выхода книг известного голландского историка Лу Де Йонга (Lou De Jong), касающиеся политики Нидерландов в колониях. Его многотомное издание (29 томов) по истории Нидерландов периода Второй мировой войны пользовалось огромной популярностью в обществе, поэтому тома, посвященные событиям в Азии, тоже получили большое распространение. Впрочем, в появляющихся исследованиях, документальных фильмах, художественных произведениях события были представлены в основном с точки зрения голландцев, без учета мнения индонезийцев. Голландский империализм, насчитывавший несколько веков, участие голландцев в трансатлантической работорговле – эти темы по-прежнему отсутствовали в публичном поле и в исследовательских работах. А события в Индонезии воспринимались скорее как результат некомпетентной политики центральной власти в Гааге, недооценившей влияние индонезийского национализма на население колоний [5, p. 217], что объясняет неготовность голландцев к войне с Японией и хаотичную политику 1945 года.

В 2011 и 2013 гг. судебные иски с требованием о компенсации за совершение военных преступлений в Равагеде и Южном Сулавеси были инициированы в голландских судах, а в

2017 г. потомки погибших в ходе освобождения заложников 1977 г., когда было убито шесть молукканцев и двое заложников, также обратились в суд. Эти события привели к тому, что в 2020 г. Король Нидерландов Виллем-Александр принес извинения Индонезии за применение «чрезмерного насилия». Автор, впрочем, довольно критически оценивает перспективы вовлечения судов в процесс восстановления исторической справедливости, так как суды плохо приспособлены для этой роли. В их задачу входит установление вины за совершенное преступление, а дихотомия «преступник – жертва» не способствует комплексному анализу исторической реальности [5, p. 302]. До сих пор в голландском обществе, как подчеркивает Дулан, имеет место нежелание обращаться к событиям прошлого, и это нежелание вполне разделяется историками. Следует отметить, что в 2021 г. вышел отчет специальной комиссии по истории рабства «Цепи прошлого», созданной Министерством внутренних дел и дел Королевства, где эксперты рекомендовали признать свою роль в работорговле, принести извинения и создать специальный фонд, из которого бы выплачивались репарации [21]. Таким образом, процесс обсуждения колониального прошлого идет, хотя не всегда его результаты оказываются приемлемыми для ключевых акторов процесса и других заинтересованных групп.

Что касается Бельгии, исследование американского историка М. Станара «Леопард, лев и петух. Колониальная память и памятники в Бельгии» посвящено изучению памяти о колониальном прошлом и ее репрезентации в городском пространстве бельгийских городов [24]. Автор проводит анализ монументов, бюстов, надгробных памятников, памятных табличек и других объектов мемориальной культуры. Книга была опубликована в 2023 г. Университетом Лёвена. Станар, как и проанализированные выше авторы, строит свое исследование по хронологическому принципу: он подразделяет изучаемый период (1960– 2010-е гг.) на несколько периодов и прослеживает изменения дискурса о колониализме в бельгийском обществе. Начинается исследование с момента, предшествовавшего деколонизации, хотя автор также дает и характеристику исторического контекста.

Важно отметить то обстоятельство, что в Бельгии сильны региональные различия и лингвистические противоречия. Станар подчеркивает, что обсуждение колониального прошлого нельзя рассматривать в отрыве от дебатов о бельгийской идентичности, так как участие бельгийцев в колониальном правлении очень разнородно. В руководстве колонией были задействованы в основном франкоязычные бельгийцы и коммуникация с колонией осуществлялась на французском языке, в то время как фламандцы присутствовали в колонии, как правило, в качестве миссионеров, не участвуя в принятии ключевых политических решений. Значительным было и присутствие других европейцев в бельгийской колонии.

Колониальное прошлое Бельгии в основном связывают со временем Леопольда II, который управлял этой территорией как частное лицо (хотя физически никогда там не был) и его безжалостными методами наживы. О бесчеловечном обращении бельгийцев с местным населением было известно еще в XIX в., когда появились первые отчеты, написанные иностранными дипломатами [17], и в целом этот период хорошо изучен в историографии. Хотя, как замечает Станар, бельгийский период господства (1908–1960) длился гораздо дольше, чем правление Леопольда, а изучен он гораздо хуже. Отсутствие интереса к теме исторического прошлого Станар связывает с несколькими факторами: во-первых, с тем, что мало бельгийцев имело непосредственный контакт с колонией. Экономически Бельгия мало зависела от колонии, и у бельгийцев не было необходимости отправлять туда специалистов. Это, в свою очередь, объясняет тот факт, что после начала беспорядков 1960 г., в Бельгию вернулось небольшое количество переселенцев, в отличие от Франции или Португалии, столкнувшихся с массовой реэмиграцией в метрополию [24, с. 28]. Во-вторых, в Бельгии не было историков, имевших непосредственный контакт с колонией, таких как француз Беньямин Стора, родившийся в Алжире, или англичанин Джон М. Маккензи, выросший в Северной Родезии.

В-третьих, конголезская диаспора в Бельгии была небольшой и маргинализированной. Автор подчеркивает, что конголезс- кая диаспора в Бельгии до сих пор является малочисленной и не имеет большого политического веса в обществе, а оспаривание дискурса памяти часто исходит не от конголезцев или других африканцев (выходцев из Руанды или Бурунди), а от других групп, например арабской диаспоры, возмущенной мифами о том, как герои-бельгийцы во времена Леопольда II пытались спасти беззащитное население от торговцев рабами, под которыми понимали арабов-мусульман. Негативное представление арабов как работорговцев и эксплуататоров отражено не только в дискурсе, но и в памятниках, которые до сих пор сохраняются в городском и музейном пространстве бельгийских городов. Автор подмечает то обстоятельство, что данный сюжет неизменно изображает жертв – африканских безымянных женщин и детей (часто обнаженных или полуобнаженных, чтобы подчеркнуть их «примитивность») и определенных мужчин-европейцев, изображенных в форме и названных по имени. Африканские мужчины, если они представлены в скульптуре, также изображаются полуобнаженными и безымянными. Бельгийцы изображены как бравые солдаты, хотя, как подчеркивает исследователь, большинство из них умерло не в бою, а от болезней, так как климат Центральной Африки был крайне неблагоприятным для европейцев.

Дискуссии о роли бельгийцев в африканских событиях начинаются не с обсуждения деколонизации 1960 г., а с событий в Руанде 1994 г., когда в Бельгии появляется большое количество беженцев, спасавшихся от геноцида. Также к началу 1990-х гг. происходит смена поколений, события отодвигаются по времени, и молодые историки начинают работать над вопросами колониального прошлого. Столетняя годовщина (1985) провозглашения Леопольдом II Свободного государства Конго также стала толчком к началу дискуссий о прошлом.

Изучая памятники, эти lieux de memoire бельгийцев, Станар отмечает и то, что цивилизаторский дискурс до сих пор присутствует на мемориальных табличках. Несмотря на то что часть памятников была демонтирована (часто не из-за запроса общества, а по прозаичным причинам, например из-за необходимости расширения автотрассы или строитель- ства какого-то объекта инфраструктуры), десятки памятников колониалистам до сих пор стоят в бельгийских городах. Цивилизаторский дискурс о том, что Бельгия принесла в Конго «труд и прогресс» (лозунг времен Леопольда II) до сих пор присутствует в неизмененном виде на некоторых пояснительных табличках у памятников. «Имперская ностальгия» участников событий также играет свою роль: памятники используются ветеранами и очевидцами событий для проведения различных церемоний.

Насилие в ходе деколонизации, убийство Патриса Лумумбы, вмешательство США, заинтересованных в конголезских залежах урана, – все эти события слабо отражены в коллективной памяти бельгийцев. Лишь в 2018 г. было принято решение назвать сквер в Брюсселе в честь Лумумбы, хотя еще в 2002 г. правительство признало, что бельгийцы несут «часть ответственности» за гибель конголезского лидера, правда, не назвав имен виновных.

Станар считает, что извинения такого рода нужно рассматривать в контексте европейских событий, таких как признание британцами факта использования пыток против участников восстания Мау Мау, дискуссии о геноциде племен гереро и нама, совершенном немцами в начале XX в., бесчеловечное обращение австралийцев с местным населением и т. д. [24, p. 191–193]. Все эти публичные акты раскаяния являются попыткой показать, что акты насилия в прошлом были неуправляемыми, но они остались в прошлом, и эта страница перевернута. В действительности же, несмотря на то что Бельгия прошла долгий и сложный путь признания своего колониального прошлого, очень много вопросов остается без ответа (даже расследование убийства П. Лумумбы все еще не завершено). Для исследователей и обывателей других европейских стран Бельгия также не представляет большого интереса, так как, в отличие от крупных колониальных держав, ее владения были относительно небольшими и были утеряны одномоментно. Кроме того, политика центральноафриканских государств попадает в поле зрения европейских СМИ лишь в связи с некими кризисами, войнами и другими катастрофами, поддерживая миф о том, что бель- гийцы несли в Конго «цивилизацию», а с их уходом там воцарился хаос. Сам дискурс о центральноафриканских государствах как о неудавшихся, провальных (failed states) подтверждает тезис о том, что расизм до сих пор является ключевым принципом международных отношений [1].

Результаты. Проанализировав работы зарубежных ученых по данному вопросу, можно сделать следующие выводы: во-первых, процесс признания и принятия травмирующего прошлого в европейских странах во многом зависит от наличия сплоченной и организованной африканской и азиатской диаспоры в бывших метрополиях и степени их влияния на современные политические процессы. Немаловажным фактором является стремление представителей потерпевших добиваться компенсации за причиненный ущерб в судебном порядке и требовать публичного признания и извинения от элит. Во-вторых, как показывают рассмотренные исследования, государства не всегда способны разрешить конфликты, возникающие между различными группами общества, вовлеченными в этот процесс, такие как потомки белых поселенцев, вынужденных вернуться в метрополию, диаспоры, общественные активисты, представители культурной элиты, бывшие дипломаты, историки, и т. д., так как интересы этих групп зачастую диаметрально противоположны. В-третьих, большую роль в процессе признания прошлого играют непосредственные участники событий и ветераны боевых действий. Современные технологии позволяют создавать новые формы репрезентации прошлого с использованием визуальных методов подачи материала и поддерживать интерес общества к теме истории. В-четвертых, исторические события не теряют актуальности в межгосударственных отношениях, что объясняет попытки европейских стран найти приемлемую форму извинения за «эксцессы» колониального периода, хотя зачастую такие извинения не рассматриваются бывшими колониями и активистами африканских и азиатских диаспор как искренние акты раскаяния.

Важность подобных исследований, на наш взгляд, еще и в том, что изучение африканских и азиатских стран зачастую начинается с анализа современности, без учета ко- лониального контекста, что приводит к поверхностным, предвзятым выводам об их политике и экономике.

Стоит отметить высокий уровень проведенных исследований, широкий круг источников и литературы, на которые опираются авторы, доступный стиль изложения, что делает книги понятными и интересными для широкого круга читателей, а не только для узких специалистов по истории Европы. К недостаткам можно отнести то обстоятельство, что исследования носят европоцентристский характер, в них не рассматривается память о колониализме в бывших колониях. Тем не менее книги представляют несомненный интерес и для академического сообщества, и для всех интересующихся проблемой исторической памяти в современной Европе.