Концепция красоты в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»

К атегория красоты в творчестве Ф. М. Достоевского в исследовательской литературе истолковывается преимущественно в дуализме ее физических и духовных проявлений. Так, Н. В. Кашина писала о том, что, согласно Достоевскому, человек может лелеять в душе одновременно два идеала красоты: «мадонский» («высокий, духовный, в эстетическом воплощении — слитый с этической высотой») и «содомский» («низкий, греховный, связанный с красотой телесной, чувственной») [Кашина: 159]. Аналогичным образом охарактеризовала понимание красоты Достоевским Л. И. Мосиенко: «…красота таит в себе трагическую раздвоенность, уходящую своими корнями, по-видимому, во внутреннюю противоречивость человека: в нем Божественное борется с Дьявольским, Аполлоновское с Дионисийским, рациональное — с иррациональным» [Мосиенко].

В «Словаре языка Достоевского» красота, во-первых, — это «правильность, гармония, соразмерность (красок, черт, линий); то, что приятно, радует взор, слух, доставляет удовольствие уму»; во-вторых, «глубина внутреннего содержания, благородство, высоконравственность»; в-третьих, «идеал, совершенство» («вечная», «высшая» красота) [Шепелева, Караулов]. Авторы словаря подчеркивают, что «особое внимание писателя уделено проблеме "положительной" и "отрицательной" красоты» [Шепелева, Караулов].

В другом терминологическом словаре красота определяется как одна из самых важных категорий в тезаурусе Достоевского и тезаурусе его «евангельского текста» [Борисова и др.]. С одной стороны, это необыкновенная, восстанавливающая, преображающая, спасающая мир и человека «красота Христова»; с другой — красота демоническая, ослепляющая, сладострастная, зверская, развратная, страшная, мистическая, таинственная, инфернальная, странная, болезненная, невыносимая, униженная. В эстетике Достоевского категория красоты раскрывается в онтологическом, религиозном, аксиологическом и нравственном значениях [Борисова и др.]. По утверждению писателя, «красота присуща всему здоровому, то есть наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого», «без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете», «в красоте есть и гармония и спокойствие»1. Высшая ступень красоты, высшее проявление прекрасного у Достоевского — это Христос как «идеал человека во плоти» (Д30; т. 20: 172), как «чудесная и чудотворная красота» (Д30; т. 21: 10). По Достоевскому, «на свете есть только одно положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть чудо» (Д30; т. 282: 251) (см.: [Захаров]).

Наряду с христианским представлением о Красоте как идеале, неразрывно связанном с Добром и Истиной, в произведениях Достоевского преломляется традиция восприятия красоты в свете зла, аморализма, демонизма. Отсюда трагическая антиномия «двух образчиков красоты» ( Д30 ; т. 9: 222). Они особенно показательны в характеристике амбивалентной и, как назвал ее Достоевский, «странной» красоты Настасьи Филипповны Барашковой ( Д30 ; т. 8: 68).

В ряде работ последнего десятилетия подчеркивается ее физическая красота, которая соблазняет и губит мужчин: «В романе "Идиот" много раз говорится о Настасье Филипповне как о женщине необыкновенно красивой, однако красота эта чисто внешняя, внутри ее испепеляет губительный огонь нравственного сладострастия» [Мехед: 145] (см. также: [Манукян: 752]). Думается, это слишком однозначная характеристика героини Достоевского, хотя ее красота действительно пробуждает страсть в Рогожине, чувство вожделения у «ценителя красоты» Тоцкого ( Д30 ; т. 8: 34) и у генерала Епанчина, корыстные чувства у Гани. Такую красоту Евгений Павлович Радом-ский называет «демоническою» ( Д30 ; т. 8: 482), полагая, что ею околдован Мышкин, решившийся жениться на Настасье Филипповне.

По-другому выразилась Дебора Мартинсен: «В соревновании между мужчинами сталкивается сострадание со страстью: Мышкина трогает страдание Настасьи, Рогожина — ее красота. Мышкин видит сквозь закаленную опытом внешность Настасьи неуверенного, доверчивого ребенка внутри. Рогожин, ослепленный ее физической красотой, желает обладать ею»2.

Действительно, именно Мышкин обращает внимание на внутреннюю красоту Настасьи Филипповны, много страдавшей и потому способной на сострадание:

«И разве одну только страстность внушает ее лицо?» ( Д30 ; т. 8: 191).

Князь чутко подмечает противоречивое сочетание гордости и простодушия в лице Настасьи Филипповны:

«Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо сильнее еще поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!» ( Д30 ; т. 8: 68).

Вслед за Мышкиным Аделаида Епанчина, всматриваясь в портрет Настасьи Филипповны, говорит:

«Такая красота — сила <…> с этакою красотой можно мир перевернуть!» ( Д30 ; т. 8: 69).

Эти слова обычно истолковывают как указание на инфернальную красоту героини, способную «перевернуть», нарушить порядок в мире и в душе человека. Однако необходимо учитывать двойной подтекст этих слов Аделаиды: какой «переворот» имеется в виду — в лучшую или в худшую сторону?

Мы уже отметили, что красота Настасьи Филипповны амбивалентна: героиня одновременно воспринимается как ин-фернальница и как мадонна. Соответственно, сила ее красоты может «перевернуть», повернуть мир и человека и к гибельному мраку, и к свету воскресения. Поэтому неоднозначную красоту Настасьи Филипповны можно объяснить как коле бание между д обром и злом.

В классической западноевропейской эстетике красота и добро традиционно отождествлялись. В Древней Греции калокагатия (καλοκἀγαθία) — совершенная добродетель, в которой соединяются καλόν (прекрасное) и ἀγαθόν (доброе), считалась высочайшим качеством человека. Цитируя древнегреческого философа Дионисия, итальянский философ Фома Аквинский в «Сумме теологии» демонстрирует и свой взгляд на красоту: “Pulchritudo est idem bono” («Прекрасное то же, что и доброе»)3.

В Новое время Иммануил Кант дифференцировал категории красоты и добра, выделяя так называемую «чистую красоту» и красоту как «символ нравственно доброго»4. Фридрих Шиллер, в эстетическом плане во многом повлиявший на Достоевского (см. об этом: [Зеньковский]), восстановил кало-кагатию в своей эстетике (см. об этом: [Utitz: 44–49]). Отмечая влияние немецкого поэта на русского писателя, С. А. Шакин также соотнес дуализм мадоннского и содомского идеалов или физической и духовной красоты героев Достоевского с категориями добра и зла [Шакин: 20].

На первый взгляд, подобное истолкование эстетики Достоевского в этическом контексте выглядит достаточно убедительным. Однако необходимо учитывать, что в творчестве писателя красота и добро не всегда однозначно отождествляются, как это происходит в западноевропейской эстетике, и красота может колебаться в своей соотнесенности с добром или злом. Об этом прочувствованно говорит, например, Шатов из романа «Бесы»:

«Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно» ( Д30 ; т. 10: 201).

Так и красота Настасьи Филипповны поляризована между добром и злом. Мышкин, взглянув на ее портрет, произносит:

«Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы доб ра! Всё было бы спасено!» ( Д30 ; т. 8: 32).

Давно отмечена связь слов Мышкина с формулами из записных тетрадей Достоевского: «Мир красотой спасется» ( Д30 ; т. 9: 222) и «Мир спасает Красота Христова» (см. об этом: [Розенблюм], [Гаричева], [Евлампиев ], [Федорова], [Тарасова: 212]). Писатель имеет в виду красоту Христову — красоту, «соединенную», по мысли Т. Киносита, с состраданием [Киносита: 100].

В первом восприятии князем образа Настасьи Филипповны красота и добро не тождественны. Более того, при всем сострадании к ней он, желая, чтобы она была доброй, избегает, как и автор, использования самого слова «добрая». Сама Настасья Филипповна не раз подчеркивает, что она «злая». На вечере в честь дня рождения она со злобой говорит о Тоцком. Ее злость также направлена на Ганю и Рогожина.

Совсем с другой стороны «живой образ» Настасьи Филипповны раскрылся перед князем, испытывающим к ней сострадание. Когда он упрекнул ее в жестокой насмешке над семейством Гани, она вдруг изменилась и, сказав: «Я ведь и в самом деле не такая» ( Д30 ; т. 8: 100), — поцеловала руку матери Гани. Двойственное чувство злости и сострадания Настасья Филипповна испытывает по отношению к Рогожину. Она замечает, что он по ее совету читает «Историю России» Соловьева, с жалостью говорит о матери Рогожина: «…много <…> верно, твоя мать горя перенесла» ( Д30 ; т. 8: 178).

Итак, красота Настасьи Филипповны в своих проявлениях динамична и амбивалентна, колеблется между добром и злом. Думается, в поисках ответа на вопрос «Что несет красота Настасьи Филипповны: добро или зло?» нужно учитывать его нерешаемость из-за постоянного колебания героини между ними.

Эту проблему «незавершенности» или «нерешенности» героев русского писателя поставил М. М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского» [Бахтин: 73]. По словам исследователя, в полифоническом мире писателя герои объективно не определяются, т. е. не «овеществляются» чужими оценками, остаются всегда «незавершенными» или «нерешенными». Бахтин писал: «Герой Достоевского всегда стремится разбить завершающую и как бы умерщвляющую его оправу чужих слов о нем. Иногда эта борьба становится важным трагическим мотивом его жизни (например, у Настасьи Филипповны)» [Бахтин: 68–69].

Я. Э. Голосовкер представил противостояние красоты Мадонны и содомской красоты в сердце героя как антиномию [Голосовкер: 80]. Как говорит Дмитрий Карамазов, в нем живут вместе содомский идеал и идеал Мадонны, и именно в этом проявляется противоречивая природа красоты: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» ( Д30 ; т. 14: 100). Исследователь утверждал, что «не в тезисе или антитезисе суть, а в их в е ч н о м п о е д и н к е, который и есть для Мити сочетание секрета с тайной, который и раскрывает ему жизнь, как трагическую (инфернальную) красоту. С у т ь в б и т в е, а не в п о б е д е той или другой стороны, суть в вечной ти-таномахии — в борьбе. И титаническая душа Мити восторженно приветствует и принимает эту жизнь» [Голосовкер: 84].

В целом необходимо отметить, что с Нового времени суждение о прекрасном стало субъективным. Это подчеркивал и Достоевский: «… на чей глаз и кто в силах ?» ( Д30 ; т. 23: 144). В этой связи справедливо замечание Т. А. Касаткиной о том, что «красота не является без смотрящего» и поэтому неизбежно «овеществляется», «он оформляет ее конкретное проявление» [Касаткина].

Таким образом, отклоняя категоричные оценки физической и духовной красоты Настасьи Филипповны, которая незавершенно колеблется между добром и злом, можно заключить, что героиню романа «Идиот» отличает динамичное противостояние физической красоты, вызывающей страсть, и духовной красоты, вызывающей сострадание. Это наглядно выражается в контрасте ожесточенной гордости и детского простодушия, которые князь Мышкин проницательно видит в ее лице. Так, красота Настасьи Филипповны символизирует незавершенность, отказывающуюся от овеществления. Это красота неопределимая, остающаяся загадкой.

Суть красоты Настасьи Филипповны не должна определяться только в нравственно противопоставленных категориях статуарной физической или духовной красоты, она — в незавершенности, неостановимом колебании между ними. Именно в этом проявляется динамизм красоты героини Достоевского, которая может «мир перевернуть», повернуть его как в «темную», «злую», так и в «светлую», «добрую» сторону.