Концепт «счастье» в прозе А. Битова 1960-1980-х годов

Проблема внутренней несвободы, разлада между сознанием и обстоятельствами жизни героя – сквозная в творчестве А. Битова. Мимолетные настроения, оттенки мыслей и чувств, психологические реакции дезориентированных персонажей, чья жизнь по воле автора полна не-сбывшихся ожиданий, не раз становились предметом исследования: М. Абашева связывала дисгармоничность мироощущения битовских героев с феноменом «утраченного я» [1: 94], Л. Аннинский – с «драмой безбытия» [3: 708], И. Роднянская – с «постепенным убыванием» в них жизни [7: 10]. Между тем утверждать, что суждения А. Битова о жизни сводятся исключительно к негативным трактовкам, значило бы упростить проблему. Несмотря на то что в битовских рефлексиях о «мучении быть человеком» (60)1 вопрос о счастье порой отступал на второй план, он никогда не был для писателя риторическим. Он не раз подчеркивал собственную вне

находимость по отношению к счастью («Любовь и счастье – это только в опыте, только те мгновения, когда меня не бывало» (293)) и в то же время не исключал возможности обретения счастья своими героями («Был ли счастлив Пиросмани? Конечно нет, но и не было человека счастливее его» (381)). «Счастливая измученность» (428) воображения в сочетании с незаурядным интеллектом, парадоксальность художественного мышления повлияли на особенности репрезентации битовского концепта. С одной стороны, писатель исходил из концепции, в которой соединялись гедоническая и эпикурейская концепции, «возводящие этимологическую семантику концепта к воле / желанию»2, а с другой – из специфической модели бытия, в которой, для того чтобы что-то принять, «нужно сначала это отбросить, осознать его в качестве отброшенного, для того, чтобы родиться, нужно сначала умереть» [4: 156]. Множественность битовских интерпретаций счастья существенно расширяет поле фелицитарного дискурса современной прозы и литературоведения, в котором концепт «счастье» представлен в ряде оригинальных исследований [2], [8], [10], [13], [14], [15].

СТРУКТУРНО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ КОНЦЕПТА «СЧАСТЬЕ» В ПРОЗЕ А. БИТОВА 1960–1980-х ГОДОВ

Ядро и ближняя периферия концепта «счастье» в произведениях А. Битова совпадают с соответствующими им компонентами в русской картине мира, где счастье определяется как «чувство высшего, глубокого, полного довольства» жизнью³. К ядру битовского концепта принадлежат общие для всех языковых реализаций концепта базовые понятия «счастье» (55), «радость» (23), «восторг» (55), «везение» (186), «удовольствие» (173), «радость» (314), «наслаждение» (317), « удача» (381). К периферии – дополненные признаками индивидуального опыта и личного воображения описания сопутствующих состояний души: «головокружение полета» (50), «музыка сфер» (50), «высший порог» (50), «сладкая мука» (53), «блаженное опустошение»⁴, «пик, вершина, взрыв»⁵. Счастливый человек характеризуется как «баловень мира» (148), «любовник, чемпион, артист» (148), «счастливый дурак» (253). Можно предположить, что именно периферийные значения обусловят специфику индивидуально-авторского истолкования концепта. Но сначала обратимся к его базовому слою, отражающему универсальные, недоступные чувственному познанию характеристики счастья в текстах А. Битова.

Счастье как переживание полноты бытия, причастность к чему-то светлому и высокому

В повестях «Одна страна» (1960), «Призывник» (1959 – 1961), созданных в период оттепели в «счастливом», по словам Н. Ивановой, для А. Битова жанре «путешествия молодого человека» [6: 171], герои переживают упоение юношеской свободой, верят в братство и любовь людей друг к другу. Изумление и восторг сближают геолога Бориса Мурашова и вчерашнего студента Кирилла Капустина, открывающих неизведанный, яркий, пьянящий мир со всеми его запахами, цветами и красками. Не чувствуя зазора между иллюзией и реальностью, герой «Одной страны» видит небо, «как увидел его князь Андрей на Праценской горе»⁶, Кирилл Капустин испытывает радостное удивление, когда миг его жизни вдруг разрастается до беспредельности:

«Он стоял выше всего. Он мог смотреть в любую сторону, и ничего не заслоняло ему взгляда <…>.

А за теми горами – еще озера и еще горы. И все это – без конца. И вперед – без конца. И назад – без конца. Кирилл стоял как бы немного внизу и смотрел на себя вверх…»7

Счастье ассоциируется с понятиями «солнце», «небо», «полет», «улыбки», «радость», «тепло». В рассказе «Солнце» (1959) веселое и восторженное светило символизирует «сущность самой жизни» [11: 45]. Цепочка солярных образов, сопровождающих на протяжении дня юного героя (золотые прямоугольники на полу, солнечные блики на асфальте, блестящие кнопки на переходе, в которых загораются новые солнца), в совокупности с развернутым сравнением солнечных лучей с теплой, пульсирующей, как сердце, птицей выражают идею универсальной связи явлений мира, обогащают концепт семантикой жизнесозидания, всеведения, бессмертия. С образом солнца «рифмуется» образ шара из рассказа «Большой шар» (1961). Центральную его часть составляет история путешествия Тони по сказочному городу. Волшебство момента усиливают ирреальный Недлинный переулок, звуки колокольчика, огромный шар с золотым корабликом, на фоне голубого неба напоминающий об огромном Земном шаре. Космические ассоциации, сближающие поля концептов «детство» и «счастье», подчеркивают значимость для писателя незамутненного, «преображающего взгляда на действительность» [5: 301]. Писатель дарит мечту о счастье не только Тоне, но и живущему «краденой жизнью» герою рассказа «Бездельник» (1961), ведь в детстве «живой был до самой последней клеточки», «чистый и хороший»8. Сюжет картины М. Шагала, оживающий в сознании инфантильного персонажа, помогает автору выразить тоску по идеалу:

«Я шел, шел – и вдруг полетел <…> Вижу женщину и пикирую… “Откуда вы?” – говорит она удивленно. “Оттуда, – говорю и показываю вверх. – Хотите, полетим вместе?” – “Хочу”, – говорит она. И мы летим, взявшись за руки. Ветер, простор, свобода!»9

Вместе с тем стремление к небесной высоте уже в ранних битовских произведениях сталкивается с осознанием неотвратимости жизненных утрат. В реальной жизни воздушные шары лопаются и висят, как «шкурка», а большие красные шары – «с брачком»10. Способность к счастью оказывается принадлежностью детства и исчезает вместе с ним. Путешествие в среднеазиатскую страну разрушает стереотипы, почерпнутые из книг Э. Хемингуэя и Дж. Сэлинджера. В противоположность увлеченным производственными успехами персонажам «молодежной прозы» В. Аксенова и А. Гладилина герои

А. Битова не в состоянии объяснить, почему мертвая пустыня называется целиной, тоненькая голубая полоска – морем, а лес фанеры – парком культуры и отдыха. Мечту о гармоничности и стройности мироздания, как отмечает Л. Аннинский, уже в первых битовских текстах «оплетает некая пустота» [3: 702], что подтверждает эпиграф к «Одной стране», взятый из книги о Пржевальском: «Вернувшись из путешествия, он впал в глубокую тоску по бескрайним просторам своих пустынь. Жизнь в имении была ему постыла»11.

Близость переживания счастья к аффекту любви

«Я любил, я был любим. Невиданное счастье!» – восклицает герой травелога «Наш человек в Хиве» (210). В ранних произведениях А. Битова точкой пересечения концептов «счастье» и «любовь» становится универсальный топос райского сада. В рассказе «Бабушкина пиала» (1958) ужасам войны и эвакуации противопоставлен рай бабушкиного дома. Бабушка, хозяйка рая, «царит, ласкает, смеется»12, излучая любовь: «Тут меня обняла какая-то ласковая, теплая волна и увлекла»13. Счастье передается через вкусовые и цветовые апперцепции. Герой радуется, видя «золотой стаканчик», из которого выглядывает «настоящий», «белый» сахар, и бабушкину пиалу, по которой, «крадучись, ходят парами странные ежики»14.

В ином ключе истолкован топос счастья в романе «Улетающий Монахов» (1960 – 1966):

«Был прекрасный сад, и они были там вдвоем <…> ощущение было прекрасным. В этом было сознание того, что этот сад приснится через десять, двадцать, тыщу лет, он случился с ними – счастье, но лучше не задумываться об этом»15.

Измена любви грозит Монахову ущербом в репутации (на это намекает эпиграф из Апокалипсиса к шестому рассказу) и изгнанием из сада-рая: «Сад как-то на глазах стал прошлым»16. Спустя годы в пустых лабиринтах детского сада в ожидании «вечной» своей возлюбленной Монахов будет вкушать оставшееся от полдника жесткое яблочко:

«Ева, – сказал он. – Адам <…>. Он укусил яблоко – ему показалось, что треск яблока раздался на весь этот мертвый дом. <…>. Он понял, что ничего не хочет и не ждет, и ему стало гадко от себя»17.

Мертвящее бесчувствие героя подчеркнуто и зеркальной соотнесенностью эпизодов романа, рисующих ожидание Алексеем Аси на лестничной клетке. Повзрослевшему Монахову становятся безразличны взгляды людей, которые могут подумать, что он ждет тут кого-то «как мальчик»: «В том-то и дело, что я уже не мальчик»18. В критических суждениях о романе справедливо подчеркивалось, что чувства Монахова в каком-то смысле – проекция чувств самого автора. Действительно, с обезличенностью скомпрометировавшего себя персонажа спорит подлинность авторского существования. Высшим приоритетом для повествователя является «любовь, которая в нас и выше нас»19. Однако очень скоро и этот постулат подвергается сомнению: «Ведь если говорить всерьез <…> то это все было мимо, мимо»20. Нельзя не согласиться с замечанием М. Эпштейна о том, что перебираемые и отбрасываемые рассуждения подобного рода (как в «Улетающем Монахове», так и в «Пушкинском доме») «демонстрируют смысл времени и мироощущения человека, существующего как бы в сослагательном наклонении» [12: 276].

Счастье-удача

В поисках везения, удачи герои А. Битова готовы взорвать упорядоченный мир. Накал страстей, эмоции, целиком зависящие от исхода азартной игры, скрупулезно исследованы в повести «Наш человек в Хиве» (1971 – 1972), в рассказе о действительности обманчивой, мнимой, неистинной: «Игра шла не на деньги, а на сюжет, на судьбу, на совпадение в реальности – на жизнь и ради чувства жизни» (243). Фантомное счастье игрока писатель противопоставляет счастью победы в спортивном состязании. В повести «Колесо» душа победивших на мототреке спортсменов «поет», их внешность пленяет девушек:

«За ними голубело небо и зеленело поле. Они шли высокие, стройные, бледные, в импортных черных кожаных куртках и черных кожаных брюках, с лицами, вымазанными гарью, со сбившимися, длинными темными кудрями, – они были все похожи на летчиков, потерпевших аварию за тысячу километров от жилья <…>. Они были романтичны» (171).

Аксиологический аспект концепта «счастье» в повести «Колесо» опирается как на взволнованно-романтическое, так и на мифологическое начало. Увиденный с высоты птичьего полета стадион напоминает рассказчику «серое гнездо с одним сверкающим яйцом, наверное, птицы Рух» (155). Образ птицы из «Тысячи и одной ночи» коррелирует с мотивом превращения ушедших из жизни гонщиков в «летучих голландцев» (203) и, спроецированный на судьбу легендарного Деда, вдохновенная душа которого, «совершив четыре ласковых непостижимых круга, не искрошив льда» (205), навсегда покидает трек, наполняет концепт «счастье» мыслью о бесконечности человеческого духа.

С апологией великих рекордсменов и большого спорта в «Колесе», однако, спорит скепсис в отношении достижимости счастья для автора и торчащих на трибунах болельщиков. Их жизнь крутится вокруг собственной оси. Неслучайно повесть венчают слова из гетевского «Путешествия в Италию»:

«И все же мир - только простое колесо, равное самому себе по всей окружности; оно кажется нам необычайным потому только, что мы сами несемся вместе с ним»21.

Подчеркнуто литературный довод (перенос эпиграфа в финал повествования) акцентирует признак условности, мимолетности и непостоянства удачи-счастья, обнажает механизм авторской игры в «перевертыши».

Итак, при любом повороте фелицитарного сюжета в текстах А. Битова возникает ограниченность выбора, заводящая героев в тупик. С этой фатальной обреченностью спорит авторская «великая ностальгия духа, залетевшего ввысь» [3: 709]. В поиске не ограниченного внешними рамками счастья писатель стремится найти нечто, равное самому себе, - в творчестве, в путешествиях, в приобщении к жизни естественной, природной.

ИНДИВИДУАЛЬНО-АВТОРСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КОНЦЕПТА «СЧАСТЬЕ»

Счастье творчества

Описывая, возможно, не слишком убедительно простое человеческое счастье, А. Битов довольно уверенно размышляет о счастье творца. В повести «Жизнь в ветреную погоду» предчувствие «чего-то гениального»²² в душе начинающего писателя сравнивается с пребыванием «на каком-то высшем пороге, за которым все и начинается <.> пороге нового мышления, нового мира»²³. Оказавшись, благодаря порыву вдохновения, на оси, «совпавшей с взглядом и ветром»²⁴, герой воспринимает эту «счастливую симметрию» как «пик, вершину, взрыв»²⁵. Раздумьями о счастье признания творческой личности пронизаны «Уроки Армении» (1969). Выстроенный в форме уроков языка, истории, географии битовский травелог начинается с апологии создателя армянского алфавита: «Тот человек (Месроп Маштоц. - В. Ц. ) был подобен Богу в дни Творения» (16). В «Грузинском альбоме» (1980) писатель благословляет счастье неразрывности человека и искусства, рассказывая о творчестве трех великих грузин -Н. Пиросмани, Э. Ахвледиани, О. Иоселиани: «Их произведения так невыразимо и неуловимо ни на что не похожи, как народное слово.

Может, это и есть свобода, о которой художник может только мечтать?» (376). Понятие свободы в данном контексте синонимично понятию счастья.

Счастье слияния с землей

Путешествующий по Кавказу, автопсихоло-гический герой А. Битова неоднократно сравнивает себя с персонажами русской классической литературы, аутентичной самой себе. «Счастливый журчанием и похрустыванием армянской речи» (20), он открывает страну реальных идеалов, «где все было тем, что оно есть: камень - камнем, дерево - деревом, вода - водой, свет - светом, зверь - зверем, а человек - человеком» (60). Равенство означающего и означаемого (чисто битовский эквивалент счастья) акцентируется в народных рецептах обретения гармонии в «Грузинском альбоме». Это «касание и слияние с землей» (315); следование унаследованному от предков образу жизни («не торопиться жить, не торопиться понимать, не торопиться отвечать» (314)); укрепление нравственных начал («быть честным как материал - не перебродить и не закиснуть» (316)). Наиболее ярко данная модель счастья реализуется в рассказе «Осень в Заоди», герои которого - «трудовые миряне, пившие и беседовавшие так ровно и достойно, как не мог бы быть достоин ни один лорд» (315) - словно сходят с известной картины Н. Пиросмани «Пир князей». Завод по производству вина «цвета осеннего листа» (315), сакрализуясь, уподобляется «кораблю мира», «театру», «мавзолею», «храму» (314). Чувства, испытываемые путешественником, столь сильны, что все предыдущие «въедливые расследования, сомнения и самодопросы» [7: 18], казалось бы, должны отступить перед этим апофеозом счастья:

«От счастья нельзя уйти самому, нет сил <...>. Не может отвернуться от счастья человек. Неужели такое, ради чего всю жизнь жили, может кончиться? Нет! Никогда! Никогда не предадим мы этого счастья сами!» (317-318).

Однако в битовской душе, обращающейся вокруг собственной оси, в который раз берут верх ностальгические настроения: «Разбудит нас утро, и окажется, что счастье миновало» (318). Виноват в этом не только Гоги, который, уходя в перспективу, «уносит» с собой счастье, но и время, что «течет и точит, и торопит предательство именно этого мгновения» (318).

Счастье приобщения к Божественной норме

Власть времени, по А. Битову, может быть преодолена в приобщении к дыханию Вечности.

У путешественника, оказавшегося в плену у вырастающего из простора Гехарда, благоговение перед чудом подавляет легкомысленный туристский восторг:

«Слева, как хор, поднимались скалы. Низкого, тенистого, плотного звучания внизу, они росли вверх, светлея и утончаясь, несколькими ступенями… наверху выветренные стрелы были уже как хор мальчиков; вправо и вниз, сворачиваясь спиралью, как раковина оркестра, лежало дно котловины: с духовым серебром ручья, зеленью, кудрявой, как флейта, спокойными и уверенными лбами ударных – валунов и глыб, – земная понятность придуманных инструментов, исчезающих в тайне человеческого голоса, как деталь в машине; как черта в лице, как лемех в земле – орудия труда и предмет того же труда. Все это пропадало в хоре скал» (91).

Рациональное начало, подвергающее мир «насилию анализа, расчленения, ограничения деталью» (455), терпит крах. Похожий путь проходит герой раннего творчества А. Битова. Писатель ищет иное «обоснование пути к счастью в смысле достижения совершенства» [9]. Обещанием счастья становятся «ожидание» (212) и неторопливое самопознание «Я» через «возможность другой жизни» (83). Включая свое бытие в нечто, превосходящее физическое время и пространство, восхищаясь «предвечностью» древнего царства, автор «Уроков Армении» испытывает катарсис от осознания своих глубинных связей с Творцом и Вселенной:

«И я стал подобен ЕМУ, та же немота, то же отсутствие себя, та же вера жила теперь во мне, потому что я был заключен в его честный и чистый мозг, в его веру, в его цельную и единственную мысль, где никакая другая уже существовать не могла. Это было ЕГО бессмертие» (96–97).

В «Грузинском альбоме» счастье вновь репрезентируется как тонкий баланс, «остановка в полете», «трепетная норма», «та форма чувствования, при которой разве что не сходишь с ума» (267). Это состояние иррационально («трудно доказать это чувство: как всякое чувство, оно – недоказуемо» (313)); мимолетно («Я мечтал бы жить сию минуту. В эту минуту и только ею. Тогда бы я был жив, гармоничен и счастлив» (332)), не терпит измены («Пиросмани сопутствовала удача, потому что он не изменил своему чувству счастья» (381)). Оно приходит к человеку лишь тогда, когда «усилие и результат обретают одно время и одну природу, соответствуют» (381–382).

ВЫВОДЫ

• 1.    Перемещая центр тяжести душевной жизни поколения с общественного на частное, А. Битов ставит вопрос не столько об удовлетворенности или неудовлетворенности своих персонажей жизнью, сколько о их способности быть счастливыми.

• 2.    Общее движение творчества А. Битова развивается как самоопределение. Обладающий богатым семиотическим ресурсом, концепт «счастье» находится в режиме постоянной актуализации. Выявить поэтическую уникальность феномена счастья через художественную универсальность в ранней прозе писателю помогают концепты «детство», «любовь», «творчество», «память», «игра», «судьба», «круг», ореол сопутствующих им ассоциаций, метафорических и метонимических значений. Утверждая, что ничто не существует само по себе, определяя истину через ложь, веру через неверие, любовь через нелюбовь, порой противореча общеизвестному, битовский герой ищет счастье в преодолении своей духовной разобщенности с миром.

• 3.    В репрезентации концепта «счастье» А. Битов находится на границе реалистической и постмодернистской систем: стремление найти компромисс между концепцией «управляемого» чувства и концепцией непредопределенности человеческой судьбы приводит его к сомнению в понимании счастья, сформированного реалистическим дискурсом. Инициируя символические и аксиологические поля фелицитарного концепта, писатель все более убеждается в легитимности гипотетических вариантов и нереализованных поворотов в его воплощении. Подлинным счастьем для А. Битова и его героев становится возможность говорить с самых разных идеологических позиций, двигаться от одной идентичности к другой.