Конфликт менталитетов в женской уральской провинциальной школьной среде в 1920-е - середине 1930-х гг.

Интересная сама по себе проблематика исторических изменений содержания и структуры ментальностей получает все большую актуальность в связи с тем, что информационно-психологические войны становятся неотъемлемым признаком современной политической жизни. Почти сорок лет, отделяющих нас от времен ортодоксального социализма, принесли с собой не только глубокие социально-экономические и политические преобразования в жизнь советских поколений, но и кардинально изменили представления о мире и базовые ценности молодежи и людей среднего возраста постсоветской эпохи. Поэтому история формирования сознания, история изменения структуры сознания, попыток и результатов воздействия на него все больше привлекает внимание исследователей, и не только философов, филологов, социологов и историков-методологов, но и авторов прикладных исторических исследований.

Мы понимаем менталитет как совокупность фундаментальных (базовых) ценностей и механизмов поведения, воспринятых личностью в процессе воспитания. В настоящее время возвращается интерес к советскому периоду истории России, происходит новая «переоценка ценностей», стоит задача укрепления единства российского общества. В этих условиях важно понять, как формиро- валось единство советского общества, важно проследить, как проявлялась «несоветскость» в противостоянии с «советскостью» в обществе, изначально не бывшем монолитным. Ведь в первое пятнадцатилетие новой власти, власти трудящихся, советское общество именовалось так не столько по числу сторонников, разделявших советские идеи, сколько по ведущей роли пассионариев, а также – в широком смысле – по названию периода, в котором для большинства населения в силу force major и ряда отдельных причин (различных в каждом конкретном случае) существующее положение сложилось именно таким образом, а не иначе.

Обзор литературы

Сознание представителей отдельных слоев населения, живших в 1920-е – начале 1930-х гг., в рамках такого относительно нового направления исторического познания, как история ментальностей, пока еще мало изучено. Историков ментальности привлекал в первую очередь человек Средневековья, и труды корифеев-методологов ментальной истории Марка Блока [1], Люсьена Февра [2], Петера Динцельбахера [3], R. Sprandel [4], А. Я. Гуревича [5, 6], Л. Н. Пушкарева [7] и др. связаны с реконструкцией сознания и механизмов поведения людей именно этого исторического периода. Историографических фактов в этой области было накоплено столько, что уровень исторического познания поднялся до историографических исследований [8].

Как объект когнитивного анализа категория менталитета привлекает широкое внимание философов. Они изучают сущность и особенности формирования менталитета [9]; содержание и роль цен-ценностных ориентаций в структуре менталитетов этнических общностей [10]; бессознательное в структуре менталитета [11]. Филологи, изучая женский нарратив, реконструируют специфическую модель женского восприятия [12, с. 106].

Выделяя наличие общих мотивов, стабильность композиционных схем наряду с общим характером колористических разработок, к проблемам ментальности обращаются искусствоведы [13, с. 67–68].

Со второй половины 1990-х гг. интерес российских историков, активно включившихся в изучение представлений, структур мышления, коллективного бессознательного, постепенно начинает распространяться и на соотечественников эпохи Нового времени (в первую очередь из среды горожан [14], особенно купечества и предпринимателей [15]; интеллигенции [16, 17]). Прямо называет предметом своего исследования менталитет народных учительниц и учителей в 90-е гг. XIX в. – 1914 г. Н. В. Бандура, он рассматривает эту проблему в региональном аспекте на примере Вятской губернии [18]. Ю. И. Кирьянов изучает особенности менталитета рабочих этого периода [19].

Постепенно в зону исследований попадает не только рубеж XIX – XX вв., но и советский этап, в том числе его первые десятилетия. А. В. Богданов на материалах крупнейших индустриальных гигантов Урала (Челябинского тракторного завода и Магнитогорского металлургического комбината) рассматривает особенности восприятия иностранными рабочими и специалистами советской повседневности 1929–1933 гг. [20]. Анализ когнитивной составляющей менталитета, эмоциональных и поведенческих реакций населения Урала в послевоенный период позволяет отнести к группе исследований по истории ментальности работы А. В. Трофимова и А. Н. Сперанской [21, 22].

Переломный период начального этапа советского строительства был отмечен преодолением послевоенного хаоса, развертыванием масштабного промышленного строительства, радикальными преобразованиями в сельском хозяйстве. Советское общество только еще формировалось, оно не было единым, оставались «осколки старого мира», еще не смирившиеся с тем, что они «осколки», ещё отстаивающие свои взгляды, убеждения, право передавать свои убеждения детям из среды единомышленников – и это представляет интерес и с позиций истории ментальности. Кто они, советские и несоветские женщины ранней советской эпохи? Какие они? Как они реагировали на глубокие реформации, резко изменявшие их жизнь? Задача статьи – выявить особенности менталитетов различных категорий женщин в уральской провинции, связанных со школьной средой; показать на примере относительно узкой, но важной с точки зрения формирования взглядов на мир сферы школьной жизни сложность, многогранность, противоречивость умонастроений, склада мышления участников и свидетелей становления советской эпохи.

Основу источниковой базы статьи составили документы советских органов (материалы исполнительных комитетов и съездов советов; докладные записки и отчеты исполнительных комитетов сельских советов), отложившиеся в ведущих архивохранилищах Урала (Государственном архиве Свердловской области, Центре документации общественных организаций Свердловской области, Объединенном государственном архиве Челябинской области, Государственном архиве Курганской области). Были проанализированы также материалы периодической печати, публицистические труды, воспоминания.

Методы исследования

Теоретико-методологическую основу статьи составили методологический потенциал истории повседневности, истории ментальностей и системный подход, в котором основное внимание уделено связям между элементами, взаимоотношениям между людьми. Это позволяет показать столкновение особенностей склада мышления представительниц различных социальных групп, возникавших на основе различных «моделей мира». Мы разделяем мнение А. П. Огурцова о том, что менталитет выражает также умонастроение социальных групп, что определяет его регулирующую роль в поведении индивида [23]. Своеобразие толкований действительности предопределило конфликт ментальностей, ярко выявившийся в процессе формирования единой начальной и средней советской школы.

Результаты и дискуссия

В первые десятилетия советского периода учительство не было единым. Часть учителей, в том числе и на Урале, не приняли советскую власть и отступили с белыми, эмигрировали. К примеру, в Полозовской волости Сарапульского уезда учительский персонал ушел с белыми, на 21 августа 1919 г. в волости осталось всего два учителя [24, с. 199].

Изменилась институциональная среда. Ранее в крупных поселках оренбургских казаков имелись мужская и женская казачьи школы [25]. Женская школа для нагайбаков (полубайкалинцев) была до революции на одном из хуторов в районе их проживания на Южном Урале [26, с. 375]. Позиции учительства зависели во многом от личного опыта. Н. К. Крупская упоминала о встрече летом 1919 г. на Урале с молодой девушкой, мать которой – учительница – была засечена белогвардейцами [27, с. 9].

Среди оставшихся в Советской России учителей наиболее четко выделяются группы «красных учителей», интеллигенток, толстовок. Понимая роль учительства в стране, где, по данным на 1920 г., неграмотными были 52,2 % мужчин и 74,2 % женщин, советская власть через курсовую систему приступила к подготовке «красных учителей». В 1918 г. такие курсы были организованы в селах Уральской области. Выпускницы ценились высоко. Например, после окончания подобных курсов в Лопатках (крупном селе Курганского уезда) в 1919 г. Ирина Алексеевна Савищук была направлена окружным отделом народного образования сразу директором начальной школы в деревню Александровка Курганского уезда, где она проработала до 1923 г., одновременно проводя и занятия с детьми [28, л. 1]. Первые четырехмесячные педагогические курсы в г. Кургане прослушала А. С. Белых-Гаврилова (1903 г. р., из села Иковского Белозерского района Курганской области). Она пришла на курсы, не только имея хорошее образование (окончила Иковскую начальную школу, потом Падеринское двухклассное училище, затем семиклассное Курганское смешанное высше-начальное училище), но и свои убеждения. Когда в 1920 г. в селе Иковском организовали комсомольскую ячейку, она не только вступила в нее, но и была секретарем. А. С. Белых-Гаврилова получила диплом первых красных учителей. Ее послали в село Спорное Саломатов-ской волости. Как вспоминала А. С. Белых-Гаврилова, хозяйка квартиры в Кургане и другие женщины смотрели на нее и смеялись, считали, что из-за одежды (одета не по-городскому) и по возрасту («девчонка») она никакая не учительница [29, л. 3 об.]. Здесь сыграл свою роль образ учительницы-народницы, сложившийся в сознании сельчан к началу XX века. Учительницы-народницы были взрослыми женщинами из интеллигентной среды, с иными манерами, с кружевными платочками в рукаве. И в сознании крестьян они стояли выше, а не наравне или ниже, как могло показаться по первому впечатлению - встречают по одежке - в случае с А. С. Белых-Гавриловой. В октябре 1921 г. был проведен прием слушателей на педагогические курсы в Ирбитском уезде [30, л. 13]. Подобные курсы, а с 1925 г. курсы по переподготовке, стали организовываться и в дальнейшем. Месячные курсы по переподготовке учителей работали с 1 августа по 1 сентября 1926 г в Челябинском округе [31, л. 189 об.].

Просоветски настроенная молодежь работала в сложных условиях, но с огромным энтузиазмом. Так, в первой школе на три класса (для детей от 10 до 15 лет), которая была открыта в селе Спорном в крестьянской избе, не было книг, бумаги, чернил, парты насобирали разновеликие, помещение освещалось коптилкой. Но А. С. Белых-Гаврилова занималась «упорно и с великим желанием». Работа учителем в уральской провинции в то время была опасной. Во вспыхивавших кулацких восстаниях (как, например, в начале 1920-х гг. в Сало-матской волости) учительницы - как одиночки и как комсомолки и коммунистки - входили в число первых целей [29, л. 3-3 об., 5].

Учителя («очутили», как их называли некоторые крестьяне) оказались одной из наиболее уязвимых социальных групп в условиях голода начала 1920-х гг. Вопрос о школьном и учительском питании часто решался путем коллективного засева огорода для школьных нужд. Проблемы снабжения продовольствием учителей («учителев») рассматривались на женских собраниях. Так, эту проблему подняло первое же женское собрание в Бакальском поселке 24 декабря 1920 г. с участием 64 женщин [32, л. 11].

В 1921 г. родители школы деревни Катавки Ба-кальского уезда Саткинской волости в марте 1921 г. были недовольны не только тем, что в школе нет горячей пищи (горячих завтраков), так как не было котлов, но и тем, что детей заставляли мыть пол, что было признано недопустимым и было единожды по болезни технички [33, л. 29 об.].

Особенно тяжелое положение сложилось в первой декаде 1922 г. Традиционно учителей кормило городское или деревенское «общество», хозяева той избы, куда учителя определялись на постой. Но в условиях голода еды не было и у самих хозяев. На Западном Урале - в Верхотурском уезде Екатеринбургской губернии - учителя в уездном центре нищенствовали, вынуждены были побираться, чтобы не умереть с голоду, а в других уездах этой губернии ученики по очереди выходили на улицу просить милостыню для учителей. В годы «военного коммунизма» практиковалось также прикрепление учителей к заводам, но переход на хозрасчет с введением НЭПа с марта 1921 г. затруднял эту практику [30, л. 38]. В октябре–марте 1922 г. в уездах было проведено деление на волости, снятые с государственного снабжения, и волости, находившиеся на государственном снабжении. В 1922 г. в связи с неурожаем в Ирбитском, Красноуфимском, Камышлов-ском уездах, Каменск-Уральске, Надеждинске, Нижнем Тагиле, Шадринске проводилось сокращение учителей. При увольнении был положен паек, но его уволенному персоналу не выдавали. Закрытие школ вызвало недовольство граждан. Во многих местах не был создан фонд для работников просвещения. Такой фонд создавался самообложением. В Екатеринбургском и ряде других уездов самообложение было проведено неправильно, разверстка была разложена не на всех трудящихся, а только на родителей, посылавших своих детей в школу. В Ирбитском уезде фонд, собранный для работников просвещения, был расхищен волисполкомом на другие надобности. Бы- ли случаи халатности, например, председатель Фоминского волисполкома Ирбитского уезда Буданов сорвал кампанию по самообложению, в этой волости школы закрывались. Неоднократные обращения учителей в уездный отдел народного образования результатов не давали. В конечном итоге одна учительница сошла с ума, остальные нищенствовали, это дело было передано в народный суд Ирбитского уезда [30, л. 42].

25 марта 1923 г. общим собранием женщин поселка Каракульского с участием 60 чел. при обсуждении вопроса о засеве «огорода школьных нужд» было решено отдельного участка не засевать, а передать для школы часть овощей с собственных огородов [34, л. 43 об.]. В 1926 г. в одной из школ Свердловского округа учительница жаловалась на то, что школе мало отпускалось дров, в классах холодно: форточки не закрываются, двери не обиты и не оклеены [35, с. 13]. Положение учителей еще долго оставалось тяжелым. Так, две учительницы Верхне-Куренской средней школы за неимением другой обуви в ноябре 1935 г. вышли на занятия в одних резиновых калошах [31, л. 49].

«Красным» учителям приходилось преодолевать впечатления о старой школе, оставшиеся разными. Как вспоминала Екатерина Григорьевна Лагун-Неустроева: «Мама насильно тянула меня за руку в школу. Я боялась школы. Сестра сказала, что в школе учитель бьет смыком по голове. Ставит в угол на горох. Что священник очень строгий, если не выучишь молитву, ставит на колени и заставляет молиться, кланяться до пола». В 1923 г. в этой школе она вступила в пионеры [36, л. 8, 9, 13 об.]. Поддержку советской власти оказывали учительницы из среды бывших ссыльных. Такой была Лидия Андреевна Галанова (1876–1956 гг.) родом из села Заинское Мензелинского уезда Уфимской губернии (ныне Сарапульский район Удмуртской Республики). Она работала учительницей в женской гимназии Мензелинска в 1898– 1903 гг., в 1903–1905 гг. училась на Высших женских курсах в Москве, в 1905 г. за участие в студенческих волнениях была выслана в Уфу под надзор полиции. С 1918 г. (по 1939 г.) Л. А. Галанова была директором школы № 11 г. Уфы, в 1922 г. она получила нововведенное почетное звание Героя Труда Башкирской Автономной Советской Социалистической Республики [37, с. 220].

Особыми были настроения в среде «интеллигенток» – так в 1920-е гг. называли аполитично или антисоветски настроенных учительниц, выпускниц гимназий. Некоторые из них не хотели учить сопливых, оборванных, голодных детей рабочих, солдатских сирот [36, л. 8, 9, 13 об.]. К тому же среди школьников были широко распространены инфекционные заболевания, особенно такое опасное, как туберкулез, который, по данным 1923 г., был отмечен медиками у 50 % детей младшего возраста и подростков до пятнадцати лет [38].

На собрании организаторов от губернских отделов профессиональных союзов 4 марта 1921 г., на котором обсуждался вопрос о подготовке губернской конференции 20 марта 1921 г. и выборе на нее 7 делегаток от Союза работников просвещения, отмечалось, что «женщины интеллигентные несерьезно относятся к собраниям» [39, л. 7 об.]. Эти настроения были связаны также и с тем, что дополнительной нагрузкой легла на учителей общественная работа.

Общественной работой стали нагружаться не только учителя, но и врачи и библиотекари. Не всеми это было воспринято однозначно. Вопросы обсуждались на страницах газет, профессиональных журналов, на трибунах региональных съездов. Так, в 1922 г. в Челябинске состоялся очередной губернский съезд учителей. На съезде три делегата от Златоустовского уезда (Т. А. Борисова, Н. С. Жмаев и А. А. Дрочнева) открыто проголосовали против ряда его решений. Эти события были восприняты не как высказывание личного мнения, а как организованное оппозиционное выступление против советской власти, за которое осенью 1922 г. все трое выступавших стали «лишенцами». «Оппозиционеры» не смирились и обратились в Профессиональный союз работников просвещения РСФСР за защитой своих прав. Они выступили и на общем собрании членов профсоюза и опротестовали решение. Дискуссия проходила бурно, большинство участников собрания потребовали удалить «оппозиционеров» с собрания. Во время выдворения Т. А. Борисова, Н. С. Жмаев и А. А. Дрочнева призывали остальных учителей также покинуть собрание в знак протеста. Горячая молодежь расценила эти действия как бесчинства и антисоветские выступления. На своевольных делегатов было заведено уголовное дело. Однако решение для большинства стало неожиданным – по суду в связи с отсутствием общественной опасности деяния избирательные права «оппозиционерам» были возвращены [40, л. 1]. Такие оправдательные приговоры народных судов были типичны для первой половины 1920-х гг., кампания по поиску «врагов народа» еще не развернулась и суды выступали еще объективно.

Но тенденция к загрузке учителей общественной работой усиливалась. Так, в декабре 1923 г. граждане деревни Коутино Бродокалмакской волости на общем собрании, посвященном осуждению самогонщиков, попросили местную учительницу устраивать в школе по воскресеньям чтения [41]. В 1923 г. 8 ноября школьники села Выльгорт под руководством учителей послали телеграмму В. И. Ленину с пожеланием скорейшего выздоровления [42]. Общей практикой становилась подготовка к празднованию 7 Ноября: школы украшались флажками, ветками березы или хвойных деревьев, строились арки, учительницы готовили с детьми стихотворные речовки, монтажи, декламации и проч.

Иногда выявлялись противоречия между женотделом и учительством. К примеру, в Кунгурском окружном отделе по женской работе в феврале 1925 г. высказывались сомнения в возможности вести через учительство работу среди женщин-нацменок в связи с решением духовенства о допущении мусульманок в мечеть, поскольку некоторые коммунистки учителям не доверяли [43, л. 9.].

Требование привлекать учительниц к организации делегатской работы, к женской работе было выдвинуто на Первом Верхне-Камском окружном съезде женщин-выдвиженок, избранных депутатами городских и сельских советов, который состоялся в начале октября 1927 г. в окружном центре Верхне-Камского округа г. Усолье [44, л. 15 об.].

В результате учительство оказалось между двух огней. Характерна в этом отношении ситуация, отмеченная в газете «Советская правда»: в станицах Долгодеревенского района население было недовольно учителями за новшества, которые они вводят в школе, а местные власти – за «реакционность». Учителя оказались между двух огней: они вели и учебную работу, и общественную работу, но все равно выслушивали недовольство со всех сторон. Начавшаяся борьба с церковью привела к поискам священников в родне учительниц (половина которых по социальному происхождению были выходцами из семей духовенства), даже встречи с родителями-священниками трактовались как «влияние церкви». Любая, даже опосредованная связь с церковью (например, учитель работал псаломщиком в голодный год) считалась «контрреволюционностью». Требование уволить учительниц из семей священников могло привести к оголению школ. В заметке в поддержку учительниц из среды духовенства, опубликованной в газете «Советская правда» в 1923 г., подчеркивалось, что при принятии решений об увольнении учительниц – родственниц духовных лиц исполнительным комитетам сельских и станичных советов и волостным комитетам ВКП(б) следует смотреть по делам, а не по родству, что других, «чистых», учительниц нигде не найти [41]. В Челябинском округе также вставал вопрос о нежелании учителей выполнять общественные поручения. Здесь на первом окружном форуме работниц и крестьянок, который проходил в начале октября 1927 г., отмечалось вновь: «Учителя мало ведут общественную работу, “Хочу работаю, хочу нет”» [45, л. 18].

Многие школы были совсем небольшими. К примеру, на станции Анатольская в школе, открытой в 1924 г., по данным всесоюзной переписи учащихся 1928 г., училось 67 человек [46, с. 93]. Учительские коллективы в таких школах были невелики и формировались в основном уже новыми учителями, прошедшими подготовку через советские учительские курсы. Всегда оставались актуальными проблемы дисциплины. Как указы- валось на III окружном съезде Советов Свердловского округа, который проходил в 1926 г., трудности в школьной работе, в общении с учащимися нередко испытывали учителя «старой закваски», которые не могли направить учеников «по новому пути» [35, с. 13].

Особую группу населения составляли толстовцы, последователи учения о непротивлении злу насилием Л. Н. Толстого. В созданных по стране, и в том числе на Урале, толстовских коммунах открывались свои, толстовские, школы. Учительницы-толстовки разделяли идеи безгосударствен-ного коммунизма; осуждая войну, поддерживали отказ от несения воинской повинности. Из «непротивленцев злу насилием» они превратились в «противленцев злу», но «злом» теперь воспринимались идеи классовой борьбы. Толстовские школы работали на Урале до 1930 г., в 1930 г. толстовцы вынуждены были переселиться в Сибирь. Так, группы уральских толстовцев образовали артель «Мирный пахарь», а после 1931 г. пополняли и толстовскую коммуну «Жизнь и труд». В советскую школу своих детей «противленцы злу» не пускали, обучали их в собственных школах, где был урок этики и морали, но не было обществоведения, советские учебники трактовались по-своему. В декабре 1935 г. была обследована школа (на 111 детей от 9 до 18 лет, которые учились в 7 классах), работавшая при толстовской коммуне «Жизнь и труд». Учительницы-толстовки открыто заявляли проверяющим, что советские учебники требуют воспитывать в учениках классовую ненависть: «Вы сеете вражду среди людей, а мы против всякой ненависти и вражды. От вашего воспитания у детей глаза горят злобой к ближнему, презрением». Дети в семьях толстовцев, как и их родители, были настроены против пионерского и комсомольского движения. Они ясно осознавали свою обособленность, также прямо заявляя об этом проверяющим [47]. В 1930-е гг. школы, не придерживавшиеся общих рекомендаций власти, постепенно закрывались.

В практике работы новой школы наблюдались как дискриминация пролетарскими учителями учащихся из непролетарских слоев, так и случаи унижения «буржуазными учителями» детей из бедных рабочих и крестьянских семей [48, с. 205– 208]. Вне какой-либо школьной системы оставались странники детского возраста и дети странниц.

Выводы

Таким образом, в 1921–1927 гг. – на первом этапе наступившего после окончания Гражданской войны мирного времени в самое свободное первое пятнадцатилетие советской власти (1917–1932 гг.), – когда государственного контроля в образовании еще не существовало, наряду с создаваемыми новыми школами продолжали функционировать прежние типы школ. В них учебный процесс был организован по-старому. В таких школах учи- теля передавали детям мировоззренческое наследие своей религиозной или социальной группы. На Урале наиболее ярко это проявлялось у старообрядцев, казаков, толстовцев, мусульман и меннонитов. В этих общностях учительницы, родители, школьники открыто отстаивали свои интересы в условиях проявления тенденции к универсализации образования. В обычных школах выявились группы новых учителей (в основном «красных учительниц») и более консервативно настроенных старых учителей, с дореволюционным образованием и стажем работы. Включение в учительский труд и школьную жизнь общественной работы рассматривалось либо как средство проведения принципиально неприемлемых идей, либо – в большинстве случаев – как излишнее обременение, поскольку она велась в свободное от работы время и не оплачивалась. Подобные протестные настроения и действия против вмешательства пролетарского государства были не часты, однако и не составляли исключения, представляя собой несоветский дискурс социально значимого поведения.

На втором этапе (с 1928 по 1932 гг.) этатистские тенденции в образовании усиливались, от учителей все настойчивее требовалось активное участие в агитационной, пропагандистской и другой общественной работе. Начавшиеся после 1927 г. новые процессы: поляризация общества (в связи с развертыванием коллективизации сельского хозяйства) и закрытие после 1932 г. обособленных школ, – привели к иным болевым точкам в столкновении менталитетов. Борьба мнений по вопросам о допустимости несоветского школьного образования в этих условиях затухает, ее острие сосредотачивается на кадровых проблемах и вопросах методики обучения в советской школе.