Космический пессимизм Г.Ф. Лавкрафта и некоторые параллели к нему

Общеизвестным является интерес целого ряда современных философов к проблематике ужаса и, соответственно, к творчеству писателей, работавших в сфере хоррор-литературы и weird fiction. Собственно, рождение такого популярного современного направления, как спекулятивный реализм, по словам одного из его сооснователей Грэма Хармана, проходило под знаком интереса к творчеству американского писателя Говарда Филипса Лавкрафта: лишь две вещи изначально объединяли самого Хармана с К. Мейясу, Р. Брасье и Й.Х. Грантом – любовь к книгам Лавкрафта и антикорреляционистская установка [1, с. 54].

И этот интерес вполне понятен, ведь налицо сходство тех проблем, которые волновали Лавкрафта и над которыми размышляют спекулятивные реалисты. Неудивительно, что лавкрафтианские мотивы просачиваются в так называемый «тёмный» философский дискурс, насыщая его собственным пафосом и служа художественными иллюстрациями и аналогиями для сложных построений «постантропоцентрической» эпохи. Сам Харман в одной из своих статей предлагает (пусть и в несколько ироническом тоне) «вопреки образу философии как синонима здравого смысла и архивной рассудительности, … в качестве единственной цели философии – weird-реализм. Философия должна быть реалистической, поскольку ее задача – раскрывать структуру мира как он есть; она должна быть weird, потому что такова реальность» [2, с. 179]. В настоящей статье мы постараемся бегло наметить контуры этой «странной фи- лософии» и продемонстрировать одну литературную параллель к ней.

Результаты исследования.

Г.Ф. Лавкрафт в одном из самых известных своих рассказов «Извне» (“From Beyond”) пишет, что науку и философию «следует оставить на усмотрение холодного и безличного исследователя, поскольку они предлагают две одинаково трагические альтернативы человеку чувства и действия: отчаяние, если он потерпит неудачу в своих поисках, и невыразимые и невообразимые ужасы, если он преуспеет» [3].

Отчаяние в результате неудач научного исследования – это ещё вполне понятное чувство, но ужас в случае успеха объясним лишь при том условии, что мы используем линзы специфического лавкрафтианского мировоззрения. Этот ужас обусловлен возможным проникновением науки в те области, которые расположены за пределами человеческого восприятия и осмысления. Этот тезис о несоответствия значительной части Вселенной принципам и формам человеческого восприятия и мышления является фундаментальным: «космический ужас» проистекает из того, что вызывающие его объекты не могут быть схвачены в привычных параметрах человеческой интерпретации материальной природы. С одной стороны, это не тоже самое, что ужас, выражающий «опыт Ничто», о котором писал Хайдеггер в «Что такое метафизика?», опыт, приоткрывающий Ничто в мгновенном «проседании» бытия [4]. Скорее, наоборот, герои Лавкрафта имеют дело именно с бытием (да- же Древние Боги материальны), но, возможно, это еще более жуткий и более чудовищный опыт, поскольку он приоткрывает такие формы бытия, которые невозможно представить в человеческом мире – то есть в мире, каким его привык воспринимать и мыслить человек. Можно сказать, что в каком-то смысле это тоже «опыт Ничто», поскольку ничто из описываемого Лавкрафтом не может адекватно вместиться в человеческое переживание и описание, точно так же как не соответствуют возможностям человеческой артикуляции слова на непонятных языках, призывающие Древних Богов.

Гностическая оппозиция материальному миру, известная нам из истории христианских ересей, предполагает не только изначальное зло в акте творения мира и, как следствие, по-врежденность всего сущего, но и наличие некоего высшего духовного Царства, достижение которого возможно для немногих избранных (пневматиков). Однако мировоззрение Лавкрафта не гностично по своему духу. Как отмечает В. Ханеграаф, «Лавкрафт … не играл на духовных верованиях в своей прозе. Вместо этого, сделав шаг вперед в экзистенциалистско-нигилистической перспективе, он поднял страх Паскаля на новый уровень и в процессе создал новый вид ужасов. В некотором смысле этот дополнительный шаг можно рассматривать как переворачивание гностической позиции. “Запредельное” действительно может существовать, но оно не имеет ничего общего с духовным царством добра, истины и красоты; напротив, за пустым и бессмысленным миром материальной реальности скрывается нечто еще худшее» [5, с. 88-89]. Соответственно, человеку сложно справиться с приоткрываемой истиной: неслучайно герои Лавкрафта, как правило, либо гибнут, либо сходят с ума.

Впрочем, открытие нечеловеческих миров может осуществляться, как говорит сам повествователь в вышеупомянутом рассказе «Извне», не только средствами экспериментальной науки, но и философии. Иными словами, с помощью спекулятивных процедур можно также выявить нечеловеческие измерения бытия.

Сложно припомнить произведение Лавкрафта, где героем был бы философ в собственном смысле, однако если понимать фи- лософию предельно расширительно, то есть включать туда оккультные доктрины, магические практики и т.п., то таких «философов», читающих «Некрономикон» и иные «запретные книги» мы постоянно встречаем на страницах лавкрафтовских текстов. При этом в ряде случаев интерес к оккультной философии соединяется у этих персонажей с интересом к наукам – так, в частности, Уолтер Джилмен из «Грёз в ведьмовском доме» изучает неэвклидову геометрию и квантовую физику.

Этот синтез различных типов знания у Лавкрафта не случаен: он обусловлен его принципиальным материализмом. Нас не должен вводить в заблуждение мистический характер сюжетов Лавкрафта: никакие спиритуалистические идеи, включая идеи Бога, нематериальной души, посмертного существования в какой бы то ни было форме, не вписываются в этот радикальный космический нигилизм.

Поэтому даже там, где речь идёт о магии и неких, казалось бы, сверхъестественных существах, на самом деле разворачивается та же самая тема о том, что познавательный аппарат человека нерелевантен всему многообразию материальности этого мира. Все неимоверные создания у этого писателя сугубо материальны – даже если они невидимы или трудно описуемы. Просто это какие-то неведомые людям свойства и стороны материальности, причем всегда – угрожающие и вторгающиеся в наш мир внезапно.

С этой лавкрафтовской темой – в качестве дальней и неочевидной параллели – можно сопоставить мотив непредсказуемости Внезе-мелья из такого известного произведения позднесоветской фантастики, как роман Сергея Павлова «Лунная радуга». Атмосфера и общий тон повествования этой книги, конечно же, существенно отличаются от лавкраф-товских ужасов, однако некоторая общность прослеживается. Так, основой мировоззрения главного героя, которого зовут Фрэнк Полинг, является убеждение в том, что над человечеством, вышедшим за пределы собственной планеты, нависла некая угроза, которую оно себе представить не может, а значит, все усилия, предпринимаемые им для обеспечения собственной безопасности, в принципе, неадекватны и неэффективны. Возможные угро- зы, с его точки зрения, являются не просто случайными и неожиданными, но ещё и малопредставимыми. Опасности, которые таит в себе Космос, просто не могут быть предсказаны в силу того, что сознание человека сформировано в условиях жизни на планете Земля, а здесь он встречается с принципиально новой средой, о которой он знает крайне мало.

В одном из эпизодов романа Фрэнк, являющийся сотрудником службы космической безопасности, даже вступает в идейный конфликт со своим руководством: начальник главного героя в ходе дискуссии эмоционально заявляет, что тот «роется на свалках истории философии, подбирает изъеденный молью экзистенциализм и пытается взгромоздить эту пыльную рухлядь на космический пьедестал» [6]. Однако Фрэнка подобная риторика вовсе не переубеждает, а само развитие сюжета в романе скорее демонстрируют нам его правоту, поскольку основная интрига вращается вокруг судьбы группы космодесантников, испытавших воздействие неизвестных науке и совершенно необъяснимых факторов, принципиально изменивших их биологическую природу и даже придавших им нечеловеческие способности.

Заключение.

Проведенное сопоставление парадоксальным образом демонстрирует близость позиций столь разных авторов. С одной стороны, мы имеем американского писателя, творившего в области литературы ужасов и научной фантастики, чье мировоззрение обычно характеризуют как «космический индифферентизм»: Вселенная для него предстает как огромный, но бесцельный механизм, в кото- чительное место, что его, в принципе, можно вообще не принимать во внимание. Как пишет Стивен Марикондо, «космический ужас лавкрафтовских сочинений – ужас непознаваемых сил или существ, которые так же сметают в сторону человека, как человек муравьев – коренится в его философии» [7, 3]. Здесь будет уместным отметить, что в последнее время активно публикуются (и переводятся) не только художественные произведения Лавкрафта, но и те его тексты, которые имеют философский характер (см., напр. [8]).

С другой стороны, перед нами – советский писатель-фантаст, создающий своего рода «реалистический роман о будущем», и лавкрафтианская нигилистическая установка в целом противоречит тому утопическому техно-оптимизму, который был характерен для советской фантастики. Однако не будем забывать, что она была не однородна, и в ней встречались, в том числе, и элементы сомне- ния по поводу торжества человеческого разума. Материальная природа чаще всего представала в гораздо менее ужасающих аспектах, нежели у Лавкрафта, однако в романе Павлова «Лунная радуга» мы находим эти сомнения (в возможности человека противостоять непонятным силам Внеземелья) во вполне артикулированном виде и в яркой художественной форме. Как уже говорилось, этот мотив бессилия человечества перед угрозами космического масштаба звучит неоднозначно и пода- ется как мировоззренческие поиски одного из героев, в то время как другие герои стоят на более оптимистических позициях, однако эта ситуация постоянного «внутреннего диспута» в романе показывает, насколько значимой и тревожащей являлась данная тема.

ром человечеству отведена настолько незна-