Криптопоэтика романа В. Набокова «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»

Роман В. В. Набокова “The Real Life of Sebastian Knight” («Подлинная жизнь Себастьяна Найта») под избранным нами углом зрения интересен сразу в нескольких отношениях. Во-первых, в рассказе об одном из романов Себастьяна Найта приводится конкретный пример криптопоэтики этого героя-писателя. Во-вторых, роман содержит размышления В. о криптопоэтике Себастьяна, в которой, разумеется, звучат собственные откровения Набокова об этой стороне его творчества. Наконец, в-третьих, сам этот роман представляет собой любопытный образец криптопоэтики самого Набокова, в которой оказались затушеваны и кардинально преображены многие конкретные обстоятельства его личной жизни, причем особую роль в ней играет скрытая шахматная символика романа.

Что касается первого аспекта, то прежде всего он намечен в характеристике, данной В. роману Себастьяна «Утерянные вещи»:

«И я не возьмусь назвать другого писателя, искусство которого способно так заморочить, — заморочить меня, стремящегося высмотреть за писателем живого человека . Трудно различить свет личной истины в неуловимом мерцании выдуманного мира, но еще труднее постичь поразительный факт — человек, пишущий о том, что он взаправду испытывает в минуту писания, находит в себе силы, чтобы одновременно создать — и как раз из того, что гнетет его душу, — вымышленный и слегка нелепый характер»¹ (здесь и далее выделено мной. — С. К. ).

Конкретный пример претворения в жизнь такой криптопоэтики Себастьяна В. сопровождает следующим замечанием:

«Я верю, что если отвлечься в этом вымышленном письме от всего, относящегося до личности его подразумеваемого автора, то окажется, что многое в нем прочувствовано Себастьяном или даже написано им к Клэр. Была у него причудливая привычка наделять даже самых гротескных своих персонажей какой-то идеей, впечатлением или желанием — из тех, которыми он тешился сам . Письмо его героя было, возможно, шифром, прибегнув к которому он выска зал нескольк о истин о своих отношениях с Клэр» ( Набоков : 116)².

Речь здесь идет о письме, найденном среди «останков мешка с воздушной почтой», «разбросанных по полю» в результате «крушения самолета»: «…последний конверт адресован торговой фирме, но содержит неверное письмо, любовное» ( Набоков : 114). И далее следует прощальное письмо Себастьяна к Клэр, в котором он признается в том, что «не перестал любить» ее, но предлагает «расстаться» ( Набоков : 115). В качестве причины Себастьян называет появление в его жизни «другой женщины» ( Набоков : 115).

Хотя, по его собственным словам, он «отчаянно несчастлив» с этой «другой», Себастьян предлагает Клэр расстаться навсегда:

«Прощай. Уходи, уходи. Не пиши. Выйди за Чарли или за другого хорошего человека с трубкой в зубах. Забудь меня нынче, но помни потом, когда забудется горчайшая часть» ( Набоков : 116).

Судя по упоминанию в конце «осла Мортимера» и тому, что «третье» из найденных писем «адресовано женщине, но начинается словами: "Дорогой Мортимер…"», — автор этого письма ошибочно вложил свое личное, «любовное» послание к Клэр в «конверт», адресованный «торговой фирме» ( Набоков : 114).

В смысловой структуре романа Набокова этому письму принадлежит существенная роль. Именно оно отвечает на важный вопрос: почему Себастьян порывает с Клэр? Из-за своего увлечения этой «другой», русской женщиной, или потому, что знает о своей скорой смерти?

Ответ на этот вопрос первым из предложенных способов превращает роман в банальный рассказ о встрече с «роковой женщиной», которая разрушает былое личное счастье героя. Ответ на этот вопрос вторым из предложенных способов превращает роман в повествование о высокой любви.

Как же обстоит дело на самом деле? То, как рассказано об этом в романе, оставляет как будто бы возможность для разных толкований. Впрочем, обращает на себя внимание, что, когда еще «в один из летних дней 1926 года» ( Набоков : 94) на «морском немецком курорте» Клэр почувствовала «в его повадке» что-то «не вполне натуральное», Найт призналс я ей:

«У меня чертовски разболелась грудь и рука…» ( Набоков : 96). Далее следует авторская ремарка:

«Думаю, Себастьян знал уже, какой сердечной болезнью он страдает. Его мать скончалась от того же недуга — довольно редкой разновидности грудной жабы, некоторыми докторами называемой "болезнью Лемана"» ( Набоков : 96).

Ни о какой «другой женщине» здесь нет еще и помина.

Встреча Себастьяна с «мадам де Речной», по-видимому, произошла уже в 1929 г., когда он один отбыл на лечение в Блау-берг, а затем, прервав его, уехал на неделю в Париж. Именно после этого, возвратившись в Лондон, Себастьян, по словам Клэр, «обезумел», «перестал» с ней «разговаривать», «получал русские письма от женщины, которую встретил в Блауберге» и, наконец, в сентябре 1929 г. «опять оставил Англию и отсутствовал вплоть до января следующего года» ( Набоков : 113–114), после чего произошел его окончательный разрыв с Клэр. Сразу после этого и приводится его прощальное письмо к Клэр, причудливым образом оказавшееся письмом героя Себастьяна, помещенным в его роман.

Судя по тому, чтó за этим последовало, данное письмо имеет в романе ключевой характер: оно свидетельствует о том, что Найт не перестал любить Клэр, а только решил избавить ее от совместного существования с ним в немногие оставшиеся ему годы болезни, неминуемо и скоро ведущей к смерти.

В этом нас убеждают, в частности, размышления на сей счет В., который, отвечая для себя на вопрос, мог ли Себастьян увлечься мадам де Речной, полагает так:

«Женщина такого пошиба начала бы действовать ему на нервы незамедлительно. Ибо к чему свелись бы ее разговоры, когда бы она и впрямь ухитрилась познакомиться в отеле "Бомон" с тихим, несходчивым и рассеянным англичанином? Разумеется, после первого же изложения ею своих воззрений он стал бы ее избегать. Я знаю, он говорил, что у вертлявых девиц неповоротливые мозги и что ничего нет скучнее хорошенькой женщины, обожающей повеселиться; и даже больше: если толком приглядеться к самой прелестной девушке, когда она пахтает сливки банальности, непременно отыщешь в ее красоте какой-то мелкий изъян, отвечающий складу ее мышления. <…> Его могла позабавить молоденькая потаскушка, мирно наливающаяся пивком, но grande cocotte с намеком на пристрастие к бхангу он бы не вытерпел» (Набоков: 145).

Познакомившись с мадам де Речной, которая предстала перед ним уже под именем мадам Лесерф, В. по-прежнему не может понять, «чем могла такая женщина увлечь» его брата ( Набоков : 156). Размышляя затем об обеих из двух оставшихся кандидаток на роль роковой «русской женщины» Себастьяна: Нине Речной и Елене фон Граун (которые в действительности представляют собой одно лицо), — В. думает:

«Особенно выбирать между ними не приходилось. Нина пуста и пленительна, Елена — коварна и жестока; обе взбалмошны, и обе совсем не в моем вкусе — да и не в Себастьяновом, насколько я понимаю» ( Набоков : 155).

Вспомним при этом, что В. обладает «внутренним пониманием» характера Себастьяна:

«…представляя его поступки, о которых мне довелось услышать лишь после его кончины, я наверное знал, что в том или в этом случае поступил бы в точности как он» ( Набоков : 50–51).

Тем не менее В. едва не становится любовником мадам Лесерф, а Себастьян им, скорее всего, был. Впрочем, если и был, то таким же временным и случайным любовником, каким для Mademoiselle Blanche был Алексей Иванович в «Игроке» Достоевского. Гипертекстуальность романа Набокова по отношению к «Игроку» и, шире, к целой галерее русских и европейских произведений о любовных романах с куртизанками очевидна и несомненна3.

Когда действие переносится в загородное поместье мадам Лесерф, читателю сразу бросается в глаза это его дважды повторенное название «Леско»:

«…я просто уведомлял в нем, что буду гостить у ее подруги в Леско …», — писал В. в своем письме, посланном Элен фон Гра-ун, а ниже сообщал: «Я выехал в девять утра, дабы попасть в Леско около полуд ня, как было условлено» ( Набоков : 157).

Хотя в английском написании этого слова (“Lеscau x ”) есть небольшие отличия от французской фамилии известной литературной героини (“Lescau t ”) — оно, разумеется, актуализирует интертекстуальные связи “The Real Life…” с романом аббата Прево «Манон Леско» [Люксембург: 568], герой которого, кавалер де Грие, шел на все ради своей страсти к куртизанке.

Прием, к которому прибегает здесь Набоков, также находит прямые параллели в романе Достоевского: один из героев «Игрока» Де-Грие носит имя главного героя романа Прево кавалера de Grieux. Последняя буква в названии поместья мадам Лесерф у Набокова может даже показаться отражением последней буквы в фамилии кавалера de Grieu x из романа Прево, которая не произносится и потому, естественно, отсутствует в транслитерированном имени героя-француза у Достоевского. При этом аллюзия Набокова имеет, как это и вообще присуще прозе XX в., и в особенности его собственной прозе, более скрытый, криптографический характер.

При восприятии этого названия как указания на гипертекстуальность “The Real Life…” по отношению к «Манон Леско» между двумя этими произведениями сразу начинают ощущаться серьезные различия. У Прево речь шла о героине, искренне любящей кавалера де Грие и лишь по необходимости делящей его любовь с вниманием к ней ее содержателей. Современная Манон, то есть мадам Лесерф, всего лишь играет в любовь с Себастьяном (а впоследствии пытается делать это и с В.), от скуки и из любопытства. В свою очередь Себастьян, если и влюблен в нее, то отнюдь не готов идти ради своей любви до конца. А вообще-то, судя по всему, он заводит этот роман только потому, что смертельно болен и именно по этой причине — чтобы не ранить Клэр своей неминуемой скорой смертью — рвет с ней.

Получается, что эта гипертекстуальность имеет саркастический характер. Причем роман Набокова оказывается не менее саркастической репликой на роман Прево, чем «Игрок» был по отношению к «Манон Леско» и «Даме с камелиями». Ведь «Игрок», как и роман Александра Дюма-сына, представлял собой своего рода актуализацию сюжета Прево на период середины XIX в. В «Игроке» тоже есть Де-Грие — но не пылкий и страстный, а холодный и расчетливый. Соответственно,

M-lle Blanche отнюдь не любит Алексея Ивановича (как Маргерит Готье Армана Дюваля в нашумевшем романе Дюма-сына), а всего лишь помогает ему освободиться от выигранных им денег (cм. подробнее: [Кибальник, 2013: 248–256]).

Так что название поместья «Леско» мы вправе воспринять как скрытую актуализацию интертекстуальных связей «Подлинной жизни…» не только с «Манон Леско», но и с «Игроком», «Дамой с камелиями» и даже «Травиатой» Дж. Верди — то есть с целым рядом произведений о роковой любви молодого героя к куртизанке, который породил роман Прево (см. об этом: [Кибальник, 2021]). И вначале она кажется вполне уместной, ведь любовь к мадам Лесерф, на первый взгляд, и стала для Себастьяна такой вот роковой страстью. «Она его угробила…» ( Набоков : 121), — говорит в романе Набокова о русской возлюбленной Себастьяна Рой Карсуэлл.

Однако сам В. твердо сознает, что никак не мог бы полюбить такую женщину, как она. И окончательно склоняет весы в сторону именно такого понимания романа прощальное письмо к возлюбленной в романе Найта — то есть своего рода «тайнопись» романа Набокова4.

Почему Набоков прибегает в этом случае к криптографии?

Прежде чем ответить на этот вопрос, нам нужно обратиться к шахматным аллюзиям романа. «Правильно оценить позицию на доске книги», утверждал А. А. Долинин, читатель сможет лишь в том случае, если «сумеет расшифровать и остальные — иноязычные — шахматные намеки в романе: если будет знать, что две фамилии главной героини — Туровец и Лесерф — тоже отсылают к названиям фигур, но только русским, "туре" и "ферзю"…» [Долинин: 401]. Впрочем, большинство этих ал люзий доволь но прозрачны, а вот другой, более серьезный

Криптопоэтика романа В. Набокова… ²²⁵ вопрос: какой смысл имеет в романе вся эта аллюзивная шахматная символика — до сих пор по-настоящему даже не поставлен. Соответственно, никто из многочисленных исследователей этого романа на него и не ответил.

Правда, сам Набоков указывал, что, «если не считать неясных очертаний шахматной партии в одной главе, в книге нет никакого развития шахматной идеи»5. Опираясь на это признание писателя, некоторые исследователи полагают, что «шахматная тема — ложный след, сбивающий охотника с толку» [Барабтарло: 157]. Возможно, так оно и есть. Однако всегда ли в таких случаях стоит доверять авторам романа? Развитие шахматной символики в “The Real Life…” все же есть, и она весьма значима.

После того, как В. открывает для себя, что мадам Лесерф и есть одновременно Элен фон Граун и Нина Речная, он начинает называть ее Ниной:

«Вопрос, который я собирался задать Нине , так и остался невысказанным» ( Набоков : 166).

Вопрос этот — «приходило ли ей когда-либо в голову, что человек с серым лицом, чье общество она находила таким утомительным, был одним из замечательнейших писателей своего времени» — кажется ему теперь бессмысленным:

«Я совершенно уверен, что Себастьян никогда не упоминал при ней о своей работе: это было то же, что толковать с летучей мышью о солнечных часах» ( Набоков : 166).

Тем самым В. окончательно удостоверяется в том, что все, что говорил ему о своей первой жене Пал Палыч Речной, чистая правда: «…да вы ее в любом романе найдете, это же тип, тип» ( Набоков : 143).

Выйдя замуж за господина Лесерфа, Нина Туровец-Речная сама произвела себя (если только не самозванно назвалась так при встрече с В.) из ладьи в «ферзя», «анаграмматически зашифрованного» в фамилии «мадам Лесерф», «если отбросить французский артикль "ле"» [Люксембург: 553]. Кстати, артикль “le” мужского рода, что, возможно, призвано дополнительно подчеркнуть изначальную принадлежность этой фамилии господину Лесерфу, от которого ее, скорее всего, получила Нина Туровец.

Вдобавок мадам Лесерф изначально не «Королева»: в ее новой фамилии зашифрован «Ферзь», то есть название той же самой фигуры мужского, а не женского рода. Между тем в имени «Клэр», хотя фамилия ее и означает «Слон», заключена — во всяком случае по-русски — сокращенная анаграмма именно слова « К о р о ле ва».

Мнимая француженка мадам Лесерф на деле оказывается, как бы она ни старалась это скрыть, русской — Ниной Туро-вец-Речной. Тем самым мнимая «королева» снова становится ладьей, какой она была изначально («турой», как именуется эта фигура в шахматной партии между Речным и Черным).

Партия этой героини в романе заканчивается, следовательно, тем, что она все же оказывается не самой главной фигурой в ней. И это еще раз — уже на языке шахматной криптографии романа — подтверждает, что отнюдь не она была главной любовью Себастьяна.

Все это заставляет читателя снова задуматься над партией, которую ранее Пал Палыч Речной разыграл с « Черным » (“Black”) — партией, которую сам Набоков упоминает в процитированном выше письме к Э. Вильсону.

В самом начале этой сцены Речной приглашает В. войти, «указывая конем на отворенную дверь». Возвращаясь к своей партии, он «хватил по столу черным конем (“the black knight ”. — С. К .), и у коня отлетела головка . Черный аккуратно прикрутил ее на место» ( Набоков : 139).

Этот момент игры, возможно, внутренне соотнесен с тем, что в романе, встретившись с бывшей женой Речного, «конь» (“knight”) Себастьян — как ранее сам Речной — потерял голову, и ему не так просто было оправиться от этого потрясения. Далее партия развивается так:

«— Я бы мог взять твою туру (“take your rook”. — С. К .), если бы захотел, — мрачно сказал Черный, — но у меня есть ход получше.

Он приподнял ферзя и бережно втиснул его в пригоршню пожелтелых пешек, из коих одна изображалась наперстком.

Молниеносно двинув слона , Пал Палыч ферзя снял (“took the queen with his bishop”. — С. К .). После чего зашелся от смеха.

— Ну так, — спокойно сказал Черный, когда Белый (“ White ”. —

С. К .) отсмеялся⁶, — вот ты и влип. Шах , голубчик» ( Набоков : 140).

«Шах» — угроза королю, и, судя по словам Черного и дальнейшим фразам романа, мат королю «Белого» теперь не за горами. Взятие белого ферзя оказывается для него роковым.

Ранее Черный не хотел «взять» «туру» Белого. Если принять во внимание, что когда-то Нина поцеловала Черного ( Набоков : 164, 141), тот, возможно, и в самом деле мог «взять», а, может быть, и «взял» жену Пал Палыча. Впрочем, фраза Черного, судя по всему, имеет скрытый смысл, вложенный в нее автором: имея такую возможность, он, скорее всего, все же этого не сделал.

Недаром, вместо того чтобы «взять» «туру», он устраивает из своего «ферзя» ловушку для Пал Палыча, в которую тот попадает. В сущности, именно это произошло и в реальной жизни Речного — с той только разницей, что «ловушку» из Нины Ту-ровец ему устроил не Черный, а судьба.

Правда, ни один из героев не знает, что теперь у Нины фамилия «Лесерф», но автору-то это хорошо известно. Не зная о том, что Нина Туровец стала уже мадам Лесерф, то есть как бы превратилась из ладьи в ферзя, Пал Палыч берет «ферзя» Черного. То есть он снова берет Нину и снова попадает в ловушку, но теперь не в жизни, а в шахматах — ловушку, ведущую к поражению в шахматной партии. А она в свою очередь может рассматриваться как скрытый символ той ловушки судьбы, которой оказался для него брак с Ниной Туровец.

В том, что Речной берет ферзя Черного слоном, также можно усмотреть своеобразный символический смысл: «слон» (значение фамилии Клэр Бишоп), будучи не такой сильной фигурой, как « ферзь» (анаграмматическое значение фамилии

«Лесерф»), все же побеждает его. В сущности, так и происходит в романе. Эта шахматная символика криптографически вновь знаменует, что главной фигурой в жизни Себастьяна была и осталась Клэр Бишоп.

Итак, читатель постепенно приходит к выводу, что Клэр до самого конца романа остается единственной настоящей любовью Себастьяна. «Есть лишь одно действительное число: единица» — эта мысль из его собственного романа недаром повторена в “The Real Life…” дважды ( Набоков : 115, 109).

Не все, однако, так просто. Казалось бы, «слон» (Клэр Бишоп) побеждает «ферзя» (мадам Лесерф). Однако в действительности эта победа оказывается пирровой. В результате своего хода Пал Палыч не в состоянии уберечь короля. В романе этому, быть может, соответствует также то, что, хотя Себастьян по-прежнему любит Клэр, он оказывается в связи с мадам Лесерф и в конце концов погибает.

Между прочим, как известно, Себастьян умирает в «больнице Сен-Дамье». Давно замечено, что по-французски “damier” — это «шахматная доска» [Люксембург: 553]. Впервые название этого местечка мы находим в главке 17-й, в которой В. едет в поместье мадам Лесерф «Леско»:

«Я уже садился в вагон, как вдруг меня поразила мысль, что дорогой я буду проезжать Сен-Дамье, где умер и похоронен Себастьян » ( Набоков : 157).

Шахматная доска не случайно довольно четко представляется читателю и в главе, в которой играется партия между Речным и Черным, как бы символизирующая судьбу Себастьяна.

Шахматная символика в романе Набокова может обрести свой настоящий смысл, только будучи воспринятой во всей ее динамике и в соотнесении с общим развитием центральной сюжетной линии романа. Недаром в «Алисе в Зазеркалье» (досл.: «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса» / “Through the Looking-Glass, and What Alice Found There”) Л. Кэрролла героиня скоро понимает секрет Зазеркалья:

«Весь этот мир — шахматы (если только, конечно, это можно назвать миром)! Это одна большая-пребольшая шахматная партия»7.

Как известно, Набоков сам перевел в 1922 г. эту книгу Л. Кэрролла. Своего рода шахматную партию, в которой принимает участие главная героиня, составляет лишь вторая книга Кэрролла об Алисе — “Through the Looking-Glass…”. К этой книге в первом англоязычном романе Набокова есть многочисленные отсылки (подробнее см.: [Мейер: 82]). И они также не случайны.

Аллюзивное соотнесение героев романа «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» с теми или иными шахматными фигурами, разумеется, генетически связано с тем обстоятельством, что на страницах этой второй книги Кэрролла шахматная партия разыгрывается открыто. При этом Алиса принимает в ней непосредственное участие. Вначале она становится в этой партии «Белой Королевской Пешкой», а в конце книги добирается «до восьмой линии» и становится Королевой , увенчанной «золотой короной» ( Кэрролл : 205).

В самом же начале книги Алиса видит:

«А вон две Туры взялись под ручки и шепчутся о чем-то!» ( Кэрролл : 133).

Затем Королева предсказывает ей:

«Значит, седьмая клетка вся заросла лесом, но ты не беспокойся. Там будет Рыцарь на Коне , который проведет тебя через лес» ( Кэрролл : 143).

Далее ее пытаются взять в плен «закованный в черные латы Рыцарь» (“Knight dressed in crimson armour”), сидящий на «Черном Коне» (“Black Horse”) и «Белый Рыцарь , сидящий на Белом, как снег, Коне» (“White Knight”) ( Кэрролл : 194).

Вот откуда, по-видимому, и пришла в роман фамилия героя «Подлинной жизни…» “Knight”, как известно, означающая одновременно и «рыцаря», и «коня».

Еще более очевидным это становится, если учесть, что Белый Рыцарь в книге Кэролла говорит Алисе:

«Я провожу тебя до опушки, а потом вернусь обратно — такой у меня ход!» ( Кэрролл : 195).

То есть, скорее всего, у Рыцаря ход шахматного коня.

По аналогии с книгой Кэрролла можно сказать, что Нина-«тура» пытается стать в романе в глазах Себастьяна, а затем и в глазах В. «Королевой» («ферзем»). Только у нее это так и не получается. Она остается для них обоих «турой» — фигурой, уступающей по силе единственной любви Себастьяна, — Клэр Бишоп (то есть «слону»), фигуре, более слабой и чем ладья, и чем ферзь.

К тому же по самой семантике своего имени Клэр — «Светлая», то есть, по всей вероятности, Белая Королева⁸. Или во всяком случае белый слон. В то время как Нина Речная, по всем приметам, если и Королева (пусть даже самозванно), то Черная: «…его последняя, темная любовь» ( Набоков : 135). Причем «темная», разумеется, не только потому, что она брюнетка: «…маленькая, хрупкая, бледнолицая молодая дама с гладкими тёмными волосами» ( Набоков : 146). Как выразилась вторая жена Пал Палыча Варвара Митрофанна, она просто «дурной сон после просмотра дурной фильмы» ( Набоков : 144).

Шахматная партия Пал Палыча с его двоюродным братом, в ходе которой первого, судя по всему, играющего белыми, В. называет «Белым», а второго, играющего черными, — «Черным» ( Набоков : 140), в какой-то степени, возможно, внутренне соотнесена с IX главой «Алисы в Зазеркалье» «Королева Алиса», в которой та оказывается в обществе Черной и Белой Королев.

Как известно, роман “The Real Life of Sebastian Knight” был написан Набоковым вскоре после его кратковременной любовной связи с Ириной Гуаданини. В изображении Клэр как преданной спутницы писателя Себастьяна Найта давно замечено немало деталей из супружеской жизни Набокова с Верой Слоним (см. об этом, напр.: [Бойд: 574, 580–581], [Шифф: 7–23]).

Между тем исследователи не обратили внимания на то, что фамилия жены Набокова « Слон им» представляет собой криптоним английской фамилии Клэр « Bishop ». То, что он так долго оставался неразгадан, объясняется очень просто. Никому не приходило в голову связать эту фамилию с семейными обстоятельствами, в которых Набоков создавал этот роман. Впрочем, сама жена писателя, скорее всего, его разгадала.

Тем более что, как обычно, перепечатывала роман и не могла не обратить внимания на строки о том, как «жизнь Клэр четырнадцать лет тому назад обратилась для нее "в белые листы, заползавшие в каретку, чтобы выкатиться наружу сплошь в черных и лиловых буковках". Вводя эти лиловые слова, Набоков наделяет Клэр увлеченностью Донном, любимым поэтом своей жены» [Шифф: 135].

Сам Набоков на это очень рассчитывал. Образ Клэр Бишоп и написан так, чтобы показать Вере Слоним, как много она для него значит. В этом смысле он стал логическим продолжением образа Зины Мерц в «Даре», в котором достаточно очевидным образом изображена жена Набокова.

Более того, «Дар» создавался на протяжении всего увлечения Набокова Ириной Гуаданини и почти вплоть до окончательного разрыва с ней в письме от февраля 1938 г. В этом своем романе он «как бы напоминает себе о сути своего брака»: «Набоковский портрет художника завершается эмоциональным крещендо — утверждением разливающегося счастья, — которое, как оказалось, полностью совпало с обновленным погружением в супружескую жизнь» [Шифф: 128].

Соответственно, в Нине Туровец-Речной-Лесерф в этом случае можно видеть какое-то преломление личности Ирины Гуаданини. Вот только вопрос — какое? Судя по всему, недавняя возлюбленная Набокова представлена в «Подлинной жизни…» в значительной степени в кривом зеркале пародии. Цель этой пародии, по-видимому, — уверить жену Набокова Веру Слоним в несерьезности его увлечения9.

Более светлое преломление эти отношения, как известно, получили в написанном в том же году рассказе «Весна в Фиаль-те» (1938). Впрочем, и в нем облик героини снижен неоднократным упоминанием о «ее быстрых связях». А о ее близости с героем-рассказчиком не раз предусмотрительно сказано: «Вновь и вновь она впопыхах появлялась на полях моей жизни, совершенно не влияя на основной текст», «никакого внутреннего разрыва чувств я не испытывал, ни тени трагедии нам не сопутствовало, моя супружеская жизнь оставалась неприкосновенной…»10.

С Ниной Туровец-Речной¹¹-Лесерф ее роднит при этом имя («Нина»), замужнее положение (не за одним, а даже за двумя мужьями поочередно, что более чем естественно в романе по сравнению с рассказом), ветреность, живость, непоседливость, отчасти внешность ( «маленькая узкоплечая женщина»¹², «она оказалась маленькой, хрупкой» ( Набоков : 146) ) .

Правда, сама Ирина Гуаданини была в недавнем разводе со своим мужем, а волосы у нее, в отличие от героини «Подлинной жизни…», были светлые. Зато, как и у мадам Лесерф, у нее была репутация обольстительницы. Марк Алданов даже называл ее “ femme fatale ” [Шифф: 120]. Ср. адресованную В. реплику мадам Лесерф якобы о своей подруге, а в действительности о себе самой:

«— Вы хотите сказать, — спросила мадам Лесерф, — что она кажется вам страшной, опасной женщиной? Une femme fatale ? Потому что она, знаете ли, совсем не такая. Она — чистое золо то» ( Набоков : 156).

Таким образом, скрытая литературная стратегия, использованная Набоковым при создании этого романа, судя по всему, была направлена на то, чтобы уверить жену в непоколебимости их союза и в случайности его любовного увлечения Ириной Гуа-данини. Недаром объекту мнимого любовного увлечения Себастьяна он дает рифмующееся с именем ее прототипа имя: «Нина». Всячески затушевывая серьезность увлечения Себастьяна Ниной Туровец-Речной, Набоков одновременно подчеркивает судьбоносность его отношений с Клэр Бишоп.

По этой же самой причине Клэр Бишоп соотнесена с Полиной из «Игрока» и Маргаритой Готье из «Дамы с камелиями», а Нина Речная-Туровец — с m-lle Blanche из «Игрока» и какой-нибудь Олимпией из «Дамы с камелиями». Стилизация героев “The Real Life…” под героев «Игрока», очевидно, входит в общую стратегию Набокова претворения этой криптографической темы в романе.

Учитывая, что жена Набокова знала о пережитом им любовном романе, и брак какое-то время подвергался серьезному испытанию, только в таком виде он и мог отразиться на страницах «Подлинной жизни…». Причем ни тогда, ни впоследствии писатель, разумеется, не мог расшифровать кому-либо эту шахматную криптографию романа, которая так сильно связана с перипетиями его семейной жизни.

В то же время не только читателя, но и отчасти самого себя Набоков убеждал, что его жена королева, а остальные женщины — не то чтобы никуда не годятся, но для него не могут представлять серьезного интереса. Так что этим романом он еще, кажется, и уговаривал сам себя, что сделал правильный выбор. Стало быть, в данном случае важна не только крипто-, но и психопоэтика романа13. В этом смысле роман имеет своей целью представить в качестве «подлинной жизни» самого автора то, что ни в коем случае таковым не являлось. Как известно, в действительности увлечение Набокова Ириной Гуа-данини было довольно сильным.

Итак, написанный вскоре после серьезного увлечения писателя Ириной Гуаданини роман Набокова “The Real Life of Sebastian Knight” выстроен таким образом, чтобы показать: единственной настоящей любовью Себастьяна Найта была Клэр Бишоп, а мадам Лесерф (Нина Речная) была всего лишь эпизодом, который объясняется тем, что Себастьян был смертельно болен и порвал отношения с Клэр, чтобы не травмировать ее своей смертью. В унисон этому организована и шахматная тайнопись романа, в которой ферзь (мадам Лесерф) оказывается побежден слоном (Клэр Бишоп). Между тем фамилия героини романа “Bishop” аллюзивно отсылает к жене писателя Вере Слоним.