Кризис искусства конца XX века в ракурсе философско-эстетического категориального ряда Н. А. Бердяева

КРИЗИС ИСКУССТВА КОНЦА ХХ ВЕКА В РАКУРСЕ ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКОГОКАТЕГОРИАЛЬНОГО РЯДА Н.А. БЕРДЯЕВА

Среди понятий и терминов, определивших самосознание культуры и движение гуманитарных наук конца ХХ века, как и его начала, особое место занимает понятие «кризис». Определения различных областей культуры как переживающих кризисные состояния венчались ощущением «заката» культуры в целом (начало века), «смертью» культуры (конец века). Подобные переживания обусловлены потоком новаторских процессов в культуре ХХ века. Традиционно исток этих процессов связывают с установкой Ф. Ницше на «переоценку ценностей». Безусловно, творчество Ницше, его антропологическая теория во многом предопределили специфику самосознания европейского человека ХХ века. Очевидно влияние идей философа и на творчество русских художников и мыслителей.

Полагая, что всякая идея сама по себе есть только умственное окошко, русский философ В. С. Соловьев отмечает: «из окна ницшеанского “сверхчеловека” прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаясь без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть, то ведь такие направления ни для кого не представляют безусловной необходимости, и всякий волен выбрать вон ту верную и прекрасную горную дорожку, на конце которой уже издалека сияют средь тумана озаренные вечным солнцем надземные вершины» [1, с. 285].

Внимательно всматриваясь в ницшеанское окошко, Н. А. Бердяев увидел именно «прекрасную и горную дорожку», что позволило ему в ситуации бурных перемен в социальной жизни и художественной практике начала ХХ века дать оптимистический прогноз наступления новой творческой эпохи.

В этом контексте мы попытаемся посмотреть на кризис искусства конца ХХ века через «умственное окошко» «пророка своего Отечества», нашего замечательного философа Н. А. Бердяева, оставившего обширное наследство осмысления мира и культуры в целом и русской культуры и ис- кусства в период их кризисного состояния в частности.

Что же важно для нас в рассуждениях Бердяева, что видим мы через его «умственное окошко», какой ракурс дали открывается через него?

Во-первых, глубокое переживание чудесности мира и человека в нем. «Тайна» – одна из основных категорий, сопровождающая весь спектр размышлений Бердяева («тайна бытия», «тайна жизни», «тайна человека», «тайна индивидуальности», «тайна творчества»…).

Во-вторых, неутолимая жажда постижения тайны. Жажда, позволяющая среди хаоса ощутить нарождающийся порядок, в единичном и частном обнаружить всеобщее. При этом мистика, которой пронизаны размышления Бердяева, требует корректного описания границы Тайны, без попытки «структурировать» ее – и в то же время без попытки умолчать о ее существовании.

В-четвертых, задача воплощения добра и красоты в жизни признается чисто творческой, индивидуальной задачей. Бердяев убежден, что нужно индивидуально творить добро, а не ремесленно выполнять приказ разума. В нравственных муках человек ищет самого себя, свое трансцендентное «я», а не пути к упорядочению жизни и взаимных, обыденных отношений людей, как это утверждают рациональные моралисты.

В-пятых, в экзистенциальной диалектике Бердяева искусство предстает как своеобразная духовная лаборатория, в силу исходной «виртуальности» своего продукта не предполагающая подлинной свободы творчества. «Лабораторная работа» искусства имеет смысл только с точки зрения оценочного вопрошания о добре и зле.

И как результирующая вышеописанных посылок – предвестие наступления творческой эпохи, скачка, который, с его точки зрения, должен осуществить человек, преодолевая кризис культуры, создавая новый, прежде неведомый мир. Это скачок из царства необходимости в царство свободы.

Под кризисом, который очевиден для философа, он понимает «острое переживание и острое сознание на вершинах культуры внутренней противоположности и внутренней несоизмеримости между культурой и бытием, между культурой и творчеством» [2, с. 48]. Бердяев выносит понятие кризиса в субъективный план, несмотря на то, что рассматривает кризисные состояния философии, религии, искусства в их объективных предпосылках, причинах; обнаруживает, описывает признаки кризиса; ищет пути выхода из него.

Указывая выход из кризиса искусства, философ акцентирует внимание на тех моментах, которые подчеркивал, говоря о выходе из кризиса культуры вообще. Это констатация изначальной свободы и необходимости дерзновения. Аксиоматично для него, что искусство должно быть свободно от норм моральных, общественных, религиозных. Но свобода не есть пустота. Она не означает, что художественное творчество может или должно быть оторвано от духовной жизни и от духовного развития человека. Свободное искусство вырастает из духовной глубины человека, как свободный плод. Человек с расщепленным ядром «я», разорванный на клочья, не может создать сильного и великого искусства.

Акцентирует он внимание и на том, что возможно лишь имманентно-творческое, а не внешне нигилистическое преодоление искусства, как и всей культуры, во имя высшего бытия. Путь этот жертвенен и лежит через упадок.

Что касается творчества, то понимание его природы, согласно Бердяеву, возможно лишь в различении от рождения и в противоположении рождению. В рождении, с его точки зрения, отделяется и перераспределяется сила бывшего. В творчестве же возникает абсолютно новое. «Творчество есть переход небытия в бытие через акт свободы». Творчество, как его понимает философ, есть «преодоление мира». «В творческом акте не устраивается “мир сей”, а созидается мир иной, подлинный космос» [3, с. 384].

В ситуации осознания всей сложности и хаотичности бытия в культуре начала ХХ века философ усматривает её мощную потенциальность. По крайней мере, в наступлении цивилизационных процессов, губительных для культуры, ввергающих её в кризисное состояние, он предполагал не только возможность смерти культуры, но и погружения её в глубину. Фатум, исторический рок не есть единственное, что стоит перед человечеством. Дух может побеждать рок.

Н.А. Бердяев жил и творил «под властью притяжения горной высоты и бесконечности», ровно так же, как он ощущает это притяжение в творчестве Ницше и Ибсена. Учение Бердяева о наступающей эпохе творчества учитывало дерзновения человека нравственного, а не морального, человека индивидуального, но не эгоистичного, человека как метафизическую сущность, раненного тоской по трансцендентному. Мистическую потребность единения с Богом, Универсумом, потребность преображения данности, творческого дерзновения предполагает он в человеке, и это позволяет философу осознать кризис культуры как кризис роста.

В конце ХХ века понятие «кризис» вновь стало составным компонентом едва ли ни самых устойчивых и самых распространенных словосочетаний. И как часто бывает при многократном употреблении, изначальный смысл выражений слегка утратился. Понятие «кризис» употребляли и продолжают употреблять как синоним безвыходности, тупика, остановки в развитии. Что касается «кризиса искусства», нередко это словосочетание звучит как отрицательная эмоция, вызванная несоответствием эстетических потребностей и вкусов оценивающего с тем эстетическим зарядом, который несут в себе плоды современной художественной практики.

Констатация же кризисности искусства, с нашей точки зрения, требует определенной ответственности: необходимо уточнить смысловое поле не только понятия «кризис», но и понятий «искусство» и «творчество» (лишь в подобном контексте можно выразить адекватность оценки той художественной практики, которую оценивают).

Итак, мы уточняем понятие кризиса культуры как критического состояния, в которое ввергается каждая живая культура, критикующая себя, обладающая даром саморефлексии. Кризис означает, что культура вышла на последнюю грань своего существования, готова уже расстаться с исходными предпосылками, утратить себя.

Существование «на грани» свойственно бурно развивающимся культурам. Проблематичность, бурное развитие вряд ли предполагает ее смерть, скорее, отмирает бескризисная культура, поскольку смерть начинается с того, что культура утрачивает многомерность, критическое отношение к себе.

Мы являемся свидетелями бурного развития культурных процессов в ХХ веке, художественная практика этого периода включает в себя не только искусство и его произведения, но и новообразования, которые войдут в сознание современников под специфическими названиями: арт-прак-тика, арт-акция, арт-продукт и др. Эти новообразования отличаются от искусства своими истоками и бытованием, творческими усилиями (в языке не бывает случайностей). Потому их оценка в контексте категориального ряда оценки искусства, с нашей точки зрения, не совсем корректна.

• Н.    А. Бердяев явил отличный пример соотнесения оценки изменяющейся художественной практики с уточнением понятий «искусство» и «творчество». Следуя его примеру, в размышлениях о судьбе культуры ХХ века мы видим необходимость обратить особое внимание на специфику языка художественных практик и специфику их творческих усилий.

Анализ специфики языковых форм художественности, с нашей точки зрения, задает достаточно определенные критерии смыслового поля искусства. Опираясь на исследования языка как феномена в трудах В. Гумбольдта, М. Хайдеггера, М. Мамардашвили, Е. Келебая, мы акцентируем внимание на языке как становящемся (порождении), как объективации обнаруженной гармонии. «Сказать – значит показать, объявить, дать видеть, слышать» [4, с. 265] – это уточнение принадлежит Мартину Хайдеггеру. И его же: «…там, где указывание осуществляется нашей речью, этому указанию как демонстрации предшествует открытость самопоказывающего» [4, с. 266].

Мир, явленный в искусстве, не существует вне выражающего его субъекта, но он выражен как сущность не самого субъекта, а Бытия или той области Бытия, которая открыта субъекту. К области искусства мы предлагаем относить то, что является результатом объективации гуманитарного дискурса языка, напряжения (претерпевания) духа, – «объявление» гармонии или указание на модус её отсутствия. Все результаты объективации рационального дис- курса языка, построение образа по заранее и извне заданным каналам, использование языка исключительно как ставшего мы не склонны относить к искусству.

Что касается понятия «творчество», то мы остаемся на традиционной для русской культуры позиции признания за ним особого, феноменообразующего (М.К. Мамардашвили) или антропогенного (В.И. Самохвалова) характера.

В порыве творческого дерзновения находит свое выражение глубоко скрытое в человеке стремление не только явить себя миру, утвердиться в нем как преобразующая сила, как дух постигающее преобразующий, но и стремление «явить сущее путем оставления его сокрытым» (М. Хайдеггер).

В творчестве, понимая его по-бердяевски широко – как включающем творчество бытия, человек реализуется ни как биологическая сущность, способная к развитию и воспроизводству, а раскрывает свой феномен как существо метафизическое. Осуществляется переход в «избыточное бытие», в другой режим жизни и бытия, в пространство смыслов. Переживания состояний творчества связывают человека с духовно-метафизическим пространством, где ему доступны полнота высшего бытия и высшей свободы. В этом пространстве человек переживает целостность и единство своего существования с существованием мира, устраняется «провал в том месте, в котором сплетаются индивидуальное и универсальное» [5, с. 228], ему становятся доступны новые уровни понимания, новые возможности сбыться. Это эстетическое переживание по своей сути. То есть любой творческий акт – это результат эстетического переживания.

Традиционно постулировалось, что творчество изменяет мир, делает его иным. Мы же, будучи свидетелями того, к чему привел акцент на инаковость, будем строже (осторожнее) в определении и добавим, как необходимое уточнение, – творчество – это созидательная деятельность, имеющая в своей основе эстетическое благоговение. Мы полностью солидарны с высказыванием В.И. Самохваловой [6], что далеко не всякое изменение, произведенное в мире (даже впервые), есть проявление или результат творчества. Творчеством, во-первых, может считаться лишь созидание, а не разрушение и уничтожение; во-вторых, в творчестве создается ценность, а не просто какой-либо продукт или некое изменение.

Психология самоутверждения в про- странстве художественной практики через внесение изменения в избытке проявилась в ХХ веке в практике постмодернизма, но есть ли это творчество в его изначальном смысле?

Творческая деятельность, ориентированная на сиюминутный успех, а не на стремление к высшим ценностям и смыслам, утрачивает неотъемлемую конструктивную компоненту «вертикальной тяги», такая деятельность не является в полном смысле духовной, т.е. такой, когда творец непосредственно ощущает свою интимную связь со смыслами бытия и способен видеть неискаженной ценностную структуру мира.

При таком уточнении понятий мы убеждаемся, что культура второй половины ХХ века не умирает, она, как и предрекал мыслитель, «уходит в глубину». Этот период являет как утрату переживания мироздания как здания, инобытия как трансцендентного, сделав акцент лишь на инаковость, утвердив в художественной практике сплетение разрушительных сил с творческими (арт-практики), так и обнаруживает трансцендентную тягу к постижению тайны иерархичного мира (искусство). Искусство этого периода переживает не кризис, а ситуацию безмолвия на фоне многоголосья арт-практик, которые безосновательно отождествляются с искусством, что, в свою очередь, служит причиной для констатации смерти искусства и культуры как таковой.