Культурно-религиозная составляющая концептов "милосердие" и "жестокость" (на примере "Конармии" И.Бабеля)

В современной филологии в последнее время особое значение уделяется изучению концептов языка. «Концепт – это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт – это то, посредством чего человек – рядовой, обычный человек, не «творец культурных ценностей» – сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее» (Степанов 1997:40).

Вполне естественно, что концепты будут создавать в художественном тексте некую

языковую, национально-культурную (а в некоторых случаях – социально-культурную) и религиозную (в качестве духовно-ментальной составляющей) картину мира. Мы рассмотрим, как проявляются концепты «жестокость» и «милосердие» (и понятия, порождаемые ими) в «Конармии» И.Бабеля.

Еврейский интеллигент Лютов и казаки-конармейцы стоят не только на разных национальных, но и социальных, религиозных и культурных платформах. Стремление «оказачиться», т.е. внешне подражать поведению и мышлению казака, приводит рассказчика к внутренней раздвоенности. Сознательно выбрав себе псевдоним – Лютов, герой подсознательно эту раздвоенность отразил. В Словаре древнерусского языка XI– XIV вв. у прилагательного «лютый» выделяется не только значение «жестокий», «свирепый», но и «вызывающий сострадание», «достойный сожаления» (СДЯ 1982: 488). Лютов стремиться быть подобным казакам в их свирепости и беспощадности, но чаще всего его слова и поступки, стремление противостоять напору конармейцев вызывают лишь жалость.

Непонимание и неприятие творимого казаками «всемирного погрома» Лютов ощущает не только на уровне сознания, но и на подсознательном уровне, сформированном другим типом культуры. Это вытекает, прежде всего, из противопоставления основных религиозных постулатов в их исконном значении.

И в еврейской Библии, и в Талмуде, и в высказываниях Мудрецов более поздних поколений неоднократно говорится о единстве человечества, о том, что всякий человек вообще создан по образу и подобию Бога, о любви ко всему человечеству. Однако иудаизм категорически настаивает на том, что любовь к человечеству должна быть не однородной, но градуированной, иерархической. Следует любить свою семью больше, чем других людей вокруг, а свой народ – больше, чем другие народы. Стремление же любить равно все человечество приводит к неизбежным попыткам навязать соседу свое понимание жизни. Такую «любовь» несут всему миру казаки-конармейцы.

Характерный пример тому новелла «Гедали». Старый еврей в рамках своих религиозных воззрений хочет видеть «сладкую революцию», «чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории», каждую душу – и еврейскую, и нееврейскую. Гедали желает жить по Закону, где эта мысль высказана очень четко: «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; не мсти и не храни злобы на сынов народа твоего, а люби ближнего своего, как самого себя» [Левит, 19:17–18]. Но «злые» люди этот закон не соблюли, украв у Гедали самую ценную вещь (явная перекличка с Библией: «Злые люди не разумеют справедливости» [Притчи Соломоновы, 28, 5]).

Казаки, «реквизировав» у Гедали граммофон, как это ни парадоксально, также действовали по своим нравственным и культурным законам, закрепленным в Новом Завете. Ведь именно в этой книге предпринята попытка отказаться от установления справедливости и сконцентрироваться сразу на повышенном благочестии. В христианской культуре выше закона человеческого общежития стоит закон Божий. Требуется сначала поверить в Бога, а потом уже идти по пути, указанном Богом. Спасение души христианина посредством веры – едва ли не основной догмат христианства. Апологет данной религии Апостол Павел так выразил эту мысль: «Мы признаем, что человек оправдывается перед Богом только верою [в Иисуса], независимо от дел Закона» [Послание к Римлянам, 3:28].

Иудаизм утверждает, что для Всевышнего поступки людей важнее, чем их вера. Талмуд подчеркивает: «В крайнем случае, пусть лучше евреи оставят [Меня], но будут верны Моему Учению» [Иеремия, 16:11]. Именно дела, а не вера сама по себе, являются главным критерием, по которому оценивается человек в иудаизме. А Учение – это Закон. Следовательно, выполнение Закона для еврея – это сама жизнь. Для казака же, христианина и воина Христа (девиз казачества – «За веру, царя и отечество», причем вера – на первом месте) Закон – нечто вторичное, то, что можно нарушить во имя веры, в данном случае - во имя новой религии-коммунизма.

Как утверждают авторы многих исследований, посвященных мифологии славянства, истории русского права, культуры и языка, понятия «жестокость», «лютость» непосредственно связаны с таким культурным феноменом, как мужские постинициационные «волчье-песьи» союзы и присущей им обрядовой и языковой практикой. «Для всех этих сообществ, зафиксированных как древними памятниками, так и этнографическими исследованиями – от античных до современных, – характерны три основных признака: 1) изолированность от основного человеческого сообщества; 2) ограниченность в правах; 3) крайняя жестокость, носящая демонстративный характер <…>

Типологически сходным явлением можно считать также русское и украинское казачество, которое складывалось в период феодализма, но воспроизводило «волчье-песью» систему отношений как внутри себя, так и по отношению к остальному этносу» (Агранович 2003).

Конармейцы представляли собой большую «стаю», противостоящую другим «стаям»: белым, полякам, махновцем и пр. А Лютов в этой стае оказался на положении «чужака». Пожалуй, доминантным мотивом для осознания его «чуждости» стал мотив, озвученный Акинфиевым в новелле «После боя»: «… Виноватить я желаю тех, кто в драке путается, а патронов в наган не залаживает…».

В «Смерти Долгушова» смертельно раненый телеграфист просит Лютова: «Патрон на меня надо стратить». Но за Лютова «патрон тратит» Афонька Бида, мгновенно из друга рассказчика превратившийся в его врага: «… Убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…». На подсознательном уровне Бида противопоставил свою «стаю» («наш брат») чужой, представителем которой в его глазах был Лютов. В этой новелле вряд ли речь идет о том, что казак выше в своих нравственных константах, чем еврей-отступник. Речь идет о глубинном диалоге, глубинной пропасти между константами разных культур.

Для Биды, выросшего в недрах христианской культуры, убийство тела не является убийством души, убивая тело, он спасает душу телеграфиста. Лютов же не может уничтожить тело, ибо иудаизм учит, что в человеке физическая и духовная составляющая одинаково важны, уничтожив одно, уничтожишь и другое.

Более того, «среди идеалов ранних мудрецов, связанных с идеей самопожертвования (исторической необходимостью, превращенной в идею национальную), ни один идеал не имел большего значения, чем идеал мученичества» (Полонский). Долгушов в глазах Лютов являет собой как раз образец мученика за правое дело. Но с другой стороны, Долгушов в глазах Биды тоже мученик, но уже «замещающий» собой Христа. Если Лютов видит в Долгушове человека-мученика, умирающего лишь единожды, то Бида – прообраз Христа, пожертвовавшего собой ради Революции, поэтому и «ускоряет» гибель телеграфиста, лишая того физических и моральных мучений.

И еще на одной новелле хочется остановиться, когда речь идет о жестокости. Это новелла «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча». И здесь мы вновь видим, как поведение красного героя регламентируется «волчье-песьими» законами. Помещик Никитинский воспринимает красного героя Павличенко как часть стаи: «Шакалья совесть… Я с тобой, как с российской империи офицером говорю, а вы, хамы, волчицу сосали… Стреляй в меня, сукин сын». Да и сам Матвей Родионыч, поэтически описывая свои злоключения, оговаривается, что он вел себя как лютый зверь: «Не писаря летели в те дни по Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу с одного шагу дистанции, Матвей Родионыч лежал тогда на крови [выделено мной – А.П. ] под Прикумском…». Звериное (архетипическое) начало берет вверх в командире над началом религиозно-духовным. Не случайно Бабель сделал своего героя пастухом в прошлой, дореволюционной жизни (нигде в дневниках писателя этот факт не зафиксирован). Павличенко в чем-то сродни Христу, только последний был пастухом «человеков». Одна из ключевых доминант христианства отражена в следующих словах человеческого пастыря: «Вы слышали, что сказано: «око за око, зуб за зуб». А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» [Мтф., 5:38-39]. Одним из аргументов проявления жестокости в отношении Никитинского для Павличенко стала пощечина, полученная от барина: «С щекой-то что мне делать?... С щекой как мне быть, люди-братья?». Получается, что мотивы поведения Павличенки носят архетипический характер, а не опираются на христианскую доктрину. Не получилось у Матвея Родионыча стать новым Христом, пастырем новых человеческих душ, ибо и душу он «изучал» далеко не по-христиански: «И тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой, – я так выскажу, – от человека только отделаться можно: стрельба – это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…».

Таким образом, в художественных текстах данные концепты маркируют национальное сознание и становятся частью национальной языковой и образной картины мира.