Леонид Бородин: к проблеме творческой индивидуальности

DOI:

П остановка проблемы. Актуальность обращения к творчеству Л.И. Бородина (1938–2011) определяется несколькими обстоятельства. Первое из них делает необходимым возвращение к разговору о литературе Сибири в целом – возникновение в поле публичных общественных и научных дискуссий давней номинации Сибири как «колониального проекта» России. Причина этого возвращения в условиях обострившихся информационных конфликтов понятна, связана с активной разработкой воздействующих тактик и стратегий, направленных на разрушение аксиоматичности установки на незыблемость территориальной целостности России. В контексте этого обострения актуализация не проблемы даже, а варианта деструктивной, пусть и периферийной номинации – проявление вербальной интервенции, о воздействующей силе которой пишут исследователи медиаречи.

Только казалось, что обсуждение проблемы этой давным-давно было закрыто Н.Я. Данилевским, предложившим неопровержимые аргументы для доказатель- ства особого характера русской политической деятельности, проявившейся в отсутствии владений и колоний. Выдающийся мыслитель еще во второй половине позапрошлого века писал: «Русское государство… есть сама Россия, постепенно, неудержимо расширяющаяся во все стороны, заселяя граничащие с нею незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственные границы инородческие поселения» [Данилевский, 1991 (1871), с. 485]. Аналогичное видение проблемы продемонстрировал на исходе советской эпохи киргизский писатель Ч. Айтматов, не раз называвший политику СССР на национальных окраинах цивилизаторской (см. опубликованную в 2019 году статью: Тураев В.А. Цивилизаторская миссия русского народа в культурном пространстве Тихоокеанской России и проблема постсоветской интеграции. URL: (дата обращения: 31.07.2020)). Но это политика и социология.

Второе обстоятельство, для нас определяющее, – нереализованность обозначенной в разгар перестройки задачи создания максимально полной истории русской литературы ХХ века. Как правило, при выполнении этой задачи действующими оказываются две исследовательские стратегии. Первая – максимально объективная презентация только двух тенденций послевоенного литературного развития, которые со всей очевидностью были зафиксированы в научно-публицистическом диалоге Ф. Абрамова и А. Синявского – в статьях «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» (1954) и «Что такое социалистический реализм» (1957). Ф. Абрамов отстаивал как генеральную линию литературного развития – возвращение русской прозы в поле литературной традиции, Ф. Синявский как о генеральной говорил о необходимости модернизации литературных техник [Цветова, 2020].

Вторая литературоведческая тенденция проявляется в разного рода попытках если не уничтожить память об этом литературном противостоянии, то представить только одно из обозначенных направлений литературного развития как бесспорную доминанту без учета сложнейшего контекста. В результате реализации обоих подходов исчезают из поля зрения историков литературы значительные явления, одним из которых можно считать литераурное наследие Л. Бородина, представляющее третью идеологическую платформу демократизации общественного пространства, существование которой было зафиксировано А. Амальриком («Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (1969)). А. Амальрик писал о «христианской идеологии славянофильского типа», создатели которой предложили свой вариант осмысления нового «городского» порядка, основанный «на стремлении человека к благополучию и инстинкте самосохранения» [Амальрик, 1969]. Эта платформа прежде всего была представлена в «христианской доктрине развития общества», принятой тайной политической организацией ВСХОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов) [Целовальников, 2005, с. 265–268]. Членом ВСХОН был Л.И. Бородин, в творчестве которого третья идеологическая платформа была представлена с наибольшей очевидностью.

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

Наша цель – попытка целостного прочтения «Третьей правды» Л.И. Бородина с привлечением актуальных методик мифопоэтического анализа, которые, на наш взгляд, дают максимальные возможности для приближения к смысловой структуре традиционного литературного текста [Цветова, 2018]. Такого рода методики предполагают особое внимание к сильным текстовым позициям, к персонажным рядам, концептуальным метафорам, к топике повествования, т.е. к тем элементам поэтики литературного текста, которые чаще всего используются для проецирования мифологических сюжетов, символов и мотивов. В нашем случае – прежде всего, к названию, художественному пространству , персонажному ряду, в которых проявилась не только авторская индивидуальность, но и многие типологические черты сибирской прозы – сибирского литературного текста, присутствие которого для национального культурного пространства во второй половине ХХ века становится определяющим.

Обзор научной литературы. Несмотря на то, что Л. Бородин обрел право на существование в российском литературном дискурсе после двух тюремных сроков по политическим статьям только в начале 1990-х, он не приобрел статуса ни выдвиженца от либерально-литературной тусовки, ни представителя защитников «патриотической» идеи, он ушел в журнальное дело – создавал новую «Москву». Но именно в 1990-е о нем начали писать как о прозаике заметные критики и литераторы: Л. Аннинский, А. Агеев, Е. Шкловский, С. Куняев, В. Бондаренко, А. Варламов, Ю. Кублановский и др. Двухтысячные были ознаменованы появлением целого ряда диссертационных исследований. Ряд этот открывался в 1996 году диссертацией И.А. Казанцевой, посвященной соотношению романтических и реалистических ценностей в прозе писателя. Новое поколение историков литературы и литературоведов сосредоточилось на «философских исканиях автора и героев» (Л.А. Нестерова), на проблеме национального характера (В.И. Дружинина), на жанрово-стилевом своеобразии прозы Л. Бородина (Н.Л. Федченко).

Первое монографическое исследование творчества Л. Бородина опубликовала И.А. Казанцева в 1999 году. Объект ее внимания – художественная философия писателя, ядром которой признается православная аксиология [Казанцева, 1999]. На сегодняшний день в определенном смысле итоговой можно считать монографию В.Д. Серафимовой, представившей творческую мысль писателя в широчайшем контексте, прежде всего, в связи с русской классической литературой [Серафимова, 2018].

В монографии В.Д. Серафимовой впервые центральное место в творчестве Л.И. Бородина отводится повести «Третья правда» (1979; 1981 – Германия; 1984 – издательство «Посев», 1991 – Россия).

Но до сих пор творческая индивидуальность Л.И. Бородина не рассматривалась в соотнесенности с литературными достижениями иркутян В. Распутина, А. Вампилова, М. Ворфоломеева; «Третья правда» – самая сибирская повесть писателя как одно из самых значительных явлений русской традиционной прозы второй половины ХХ столетия.

Результаты исследования. Название самой известной на сегодняшний день повести писателя вошло как национально-культурный стереотип в общественное и индивидуальное сознание наших современников, при аналитическом декодировании, прежде всего, соотносится с мировоззренческими константами, определявшими жизненное поведение писателя.

Ядерное положение концепта «правда» в жизненной и художественной философии Л.И. Бородина было подчеркнуто при вручении ему в 2002 году Солженицынской премии, присужденной «за последовательность и мужество в поисках правды» [Серафимова, 2018, с. 3]. Если читатель искушен, то он хранит и авторские признания о том, что «обуян» он поиском правды с молодости («Я готовился жить только по правде »), и авторскую подсказку из последующего откровения: «Русская правда… должна быть сохранена в душах для необходимого, сначала бы душевного возрождения. А там, глядишь, дорастем и до духовного» [Бородин, 2003, с. 16]. Идеологическую сущность «Третьей правды» расшифровывал Л.И. Бородин в комментарии, приведенном В.Д. Серафимовой: «поиск правды» – наиболее характерная черта моих героев: «Правда одна… И когда я писал эту повесть, слова „третья правда” у меня стояли в кавычках, это потом уже в издательстве их сняли. Селиванов не находит правды, и правда Рябинина тоже неполна, потому что он пришел в христианство в нечеловеческих условиях, и это тоже отразилось на нем, не случайна последняя вспышка гнева, которая приводит к смерти» [Серафимова, 2018, с. 28–29].

Словарь современного русского языка (Норинт, 2006) дает 4 основных значения существительного «правда»: 1. То, что соответствует действительности, истина. Реалистическое изображение жизненных явлений в произведениях творчества. 2. То, что исполнено, истины. 3. Справедливость, порядок, основанный на справедливости. 4. В составе средневековых названий сводов законов [Словарь современного русского языка, 2006, с. 594]. «Третья правда» Л. Бородина актуализирует первое значение, так как эта повесть – попытка предельно правдивой презентации не только жизненной философии писателя. Но правда в пожизненном диалоге Рябинина и Селиванова третья. Эпитет, рожденный из оценки собственной жизни отцом Селиванова, не просто транслирует количественную оценку, создает качественно новый код, который предполагает семантическую интерпретацию в духе В. Топорова, напоминавшего о том, что число три – «образ абсолютного совершенства… основная константа мифопоэтического макрокосмоса и социальной организации… точная модель сущностей, признаваемых идеальными» [Топоров, 2014, с. 474–475].

Именно поэтому, хотим мы того или не хотим, название повести Бородина - аллюзия скорее не к солженицынскому жить не по лжи или к песне на стихи Р. Рождественского из «Неуловимых мстителей» Э. Кеосаяна, в которой были такие строчки: «Много в поле тропинок, / Толь к о правда одна...» , но к Русской Правде, к шукшинскому Нравственность есть Правда, к Клятве о правде, которую в 1976 году записал в своем дневнике Ф. Абрамов . Х удожественное ко-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

дирование названия закладывает сюжетную интригу, над разгадкой которой и должен биться читатель, отвечая прямому призыву одного из ключевых персонажей: «А ты, поди, думал, что у тебя вся правда на ладошке?»¹ (с. 149).

Развитие сюжета, по сути, постижение этого сложнейшего художественного концепта, который, перефразируя Ю. Степанова, можно определить как «сгусток художественной философии», презентован в нескольких сюжетных элементах, транслирующих архетипическую основу повествования.

Базовый из них, повторяем, персонажный ряд Рябинин - Селиванов - Оболенские. Иван Рябинин – персонаж, структура которого почти полностью соответствует лекалам традиционной прозы: имя, фамилия, портрет ( высокий, широкоплечий, кряжистый, силы и выносливости неисчерпаемой – с. 71; статный, крепкий – с. 68). Сравнения довершают описание русского богатыря, который от рождения получил огромную силу земли - как кедр-дубняк (с. 81), похож на медведя (с. 73). О том же давняя легенда о сказочной его силе - мальчишкой вытащил из болота корову за рога (с. 73). Служение богатырское - был Иван непримиримым, упрямым охранником рябиновской тайги, бежавшим суетной жизни (с. 68) . И судьба богатырская, которая начиналась со сказочной любви к заморской царевне-лебедь, светловолосой царевне (с. 136) , выразившейся не в любовной страсти, а в чистоте созерцания, уничтоженной неумолимыми тюремщиками . Но сказочный канон, которому подчинялось повествование о встрече лебедушки и богатыря, принципиально изменен.

Безоблачного счастья не случилось, лебедушка погибает, сын в детском доме вырастает не Иваном, как матери грезилось, а « Ванькой » (с. 191), как признает после смерти друга Селиванов. И все-таки встреча лебедушки и богатыря становится зачином жизненного пути в соответствии с формулой Г.П. Федотова, который когда-то написал: «Чтобы жить, человек должен найти утраченные связи с Богом, с душевным миром других людей и с землей. Это значит в то же время, что он должен найти себя самого, свою глубину и свою укорененность в обоих мирах: верхнем и нижнем» [Федотов, 1992, с. 250].

В неволе, в видениях, открывавшихся Ивану Рябинину в мученический жизни, иррационально восстанавливаются его связи с Господом, в снах метафорически фиксируется прозрение. Но истинное открытие собственной сути приводит к трагедийному завершению его жизни уже после того, как в мистических видениях однажды исчезли реальные признаки окружающего мира в знак разрушения его сокровенного пространства. Для прощания с этим миром он приходит в тайгу. Вопреки собственным ожиданиям и многочисленным знакам, которые он считывает по обочинам своей тропы, на мгновение ощущает родовое сходство с теми, кто показался ему новыми богатырями. Даже захотел проложить для них новую тропу и новое зимовье поставить. Но веселая, бездумная демонстрация молодого «механистически-машинного» (Н. Бердяев) могущества лишила его

• ¹    Бородин Л. Третья правда // Бородин Л.И. Повесть странного времени: повести. М.: Современник, 1990. С. 63–195.

В тексте статьи все ссылки на эту публикацию даются с указанием цитируемой страницы в круглых скобках.

сил, необходимых для восстановления целостности бытия, и открылись ему «новые пространства и времена» (В.Н. Топоров) – « сердце взлетело… и потянуло за собой ввысь» (с. 178).

Земное идеальное в характере удивительного человека, который в стремлении к справедливости прошел крестный путь вслед за автором, зафиксировал Селиванов, формулируя собственное представление о товарище, с которым сам он мечтал всю жизнь плечом к плечу пройти: «... чтоб человек был силен и добр, верен и надежен, умен и не болтлив… умел быть близким и не надоедал… чтобы не опасен был человек для твоего спокойствия » (с. 81).

Но сам Селиванов – по сравнению с Рябининым – герой-трикстер [Ковтун, 2011], в характере которого отсутствовала возможность превращения высоких душевных движений в этапы духовного роста. Андриан Никанорович Селиванов - даже внешне полная противоположность Рябинина: невысокого роста, щуплый, пронырливый, косой (с. 71), хилый и худосочный (с. 81), сучок трухлявый (с. 71) - одним словом, мужик невнушительный (с. 112). А радость жизни его состоит в стремлении жить по своему желанию и прихоти (с. 79).

Интересны ассоциативные концепты, которые дают представление о структуре этих персонажей. Первый – рябина. Фамилия Ивана Рябинин. Ж ивет он в Рябиновке. В практически беспредметном фоновом деревенском пейзаже подчеркивается: рябина росла в каждом проулке и каждой усадьбе, была красой и удовольствием для деревни (с. 65) . При изображении дома Ивана Л. Бородин подчеркивает, что дом окружен был рябинником. Специалисты утверждают существование связи рябины «с темой проклятия… трагической судьбой», напоминают о том, что у славян существовал «достаточно регулярный запрет сажать рябину возле дома»: «У кого рябина – у того несчастье», хотя есть легенды, которые закрепляют и защитную функцию этого дерева – апотропея. В соответствии со смыслом этих легенд дом Ивана все 25 лет его отсутствия скрывал и сохранял рябинник [Агапкина, 2009, с. 516].

Второй ассоциативный семантический повтор, принципиально важный для постижения характера Ивана Рябинина, связан с текстовой репрезентаций концепта справедливость: справедливый был егерь (с. 68), плевать хотел на хитрость (с. 131), но судьба выпала ему «недобрая и несправедливая» (с. 66). Трагический отсчет его биографии начался со столкновения с гадом бровастым (прецедентный феномен, семантика которого открывается любому читателю, на долю которого выпала жизнь в эпоху Брежнева), к которому не знающий компромиссов егерь стал приставать с законом (с.150). Закричал Иван в суде лихим голосом о правде… но распилили человека пополам, душу распилили в день цветения, в день радости (с.150). В снах Иван видит, как вырастает на его таежной тропе колючая проволока, которую не обойти, дом превращается в темницу, из которой не найти выхода к свету, а вся земля - одни круги и квадраты заборов и запреток! .. (с.151). Весь мир, люди, населяющие его, были искажены силой неправды! И вот тогда помогли ему люди из другого мира… –

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

без конца и края, без начала и конца (с.152), люди, открывшие ему глаза на жизнь, до того момента пребывавшую в нем неуслышанной и неувиденной ( с. 153).

Обретение истинной веры ярче всего проявляется в изменившемся облике героя. Селиванов, с некоторой завистью называвший когда-то товарища то кабаном, то лосем, то битюгом, то верзилой, то медведем, а то молчуном-бугаем, после разлуки при свете лампы уловил жутковатое сходство: На нем была рубаха навыпуск, перекрытая белой бородой, серебрившейся в свете лампы каждым волоском. На голове – необычный расчес волос, во всей фигуре особый склон плеч. Но главное - лицо. Оно было не просто спокойное, а как бы нездешнее, несущее в себе такие тайны, которых ни касаться, ни разгадывать было нельзя (с.137). Это же сходство поймает молодой художник – случайный попутчик, почувствует и затихнет от этого чувства скандальная продавщица, « застынут» парни-бульдозеристы, зверски прорывавшиеся к зимовью (с.179). Примерно так же придет однажды к герою распутинского «Видения» Николай Чудотворец в знак обретения уникального состояния энтелехии. Но это образ преподобного Серафима Саровского – «русского богатыря из Курска», который после перенесенных им несправедливых обид и болезни, исцеленный Пресвятой Девой, преодолел все ступени человеческого совершенствования, превратившись «в удивительно светлого старца, духоносного наставника всей России» [Энциклопедия православной святости, 1997, с. 147–148].

В структуре образа х улигана и браконьера Селиванова – принципиально иные семантические доминанты. Л. Бородин несколько раз повторяет, что Селиванов (от Селиван – Бог лесов, полей и стад, лесной [Тихонов, Бояринова, Рыжков, 1995, с. 311]) – человек, изначально склонный к лукавству; притворщик вдохновенный . И его дерево – береза, которая постоянно в разных формах используется им в жизни, помогает играть выбранную роль - то березовый батожок оказывается в руке, то в раздумье присядет на березовую колодину, то волокушу перемотает березовыми прутиками, то в березняке пытается скрыться от погони… «Береза в мифологическом сознании воспринималась двойственно: с одной стороны, как дерево, дающее силу и здоровье, „счастливое”, с другой стороны – как опасное, связанное с душами умерших и нечистой силой» [Русская мифология, 2006].

Сказочно-былинный богатырь Рябинин и малопривлекательный Селиванов, несмотря на различия, люди, еще русские (с.105) , как сказал бывший белый офицер Оболенский – Рюрикович, потомок древнейшего дворянского рода, идущего от князей черниговских, подарившего России неизмеримое количество государственных и военных деятелей. Институциональные характеристики Рябинина и Селиванова, несмотря на огромную разницу, общие, концептуальные. Общий для них ключевой художественный концепт как своеобразный «потенциальный образ», не поддающийся логическому определению, но со всей отчетливостью представляющий пространство [Красовская, 2009; Аскольдов, 1997; Миллер, 2004], которое принадлежит главным персонажам, – тайга .

Для обычного человека слово это обозначает вполне определенное понятие – «полоса диких труднопроходимых хвойных лесов, занимающая громадное пространство на севере Европы, Азии и Северной Америки» [Словарь..., 2006, с. 818]. Какие удивительные таежные пейзажи создал В.П. Астафьев, сумевший передать обобщенное зрительное представление, вызывающие душевноэстетические переживания!

Но у Л. Бородина тайга – пространство символическое, образ которого поддерживается повседневной жизненной практикой и включается в неожиданное ассоциативное поле. Тайга как художественный концепт заключает в себе не только индивидуально-авторские семантические компоненты, но и «априорные смыслы и значения, принадлежащие национальной эстетической традиции» [Миллер, 2004, с. 164]. Для односельчан Рябинина и Селиванова тайга - место изначального существования многих поколений, пространство выживания. Для них это ядро огромного байкальского мира (с. 68) – одухотворенного, имеющего антропоморфный облик, всевидящего и всеслышащего пространства, которое онемело после смерти отца Людмилы (с.119). Только на периферии « байкальского мира » – одна из сибирских столиц Иркутск, за которым « тесный и шумный мир », созидаемый людьми, которых Селиванов не уважал, презирал даже (с. 80). Л. Бородин в исповеди своей назовет тайгу полем духа, единого национального духа («Без выбора»).

Для Селиванова и Рябинина тайга имеет единый центр – Чехардак – заповедный, труднодоступный, скрытый от постороннего глаза, разместившийся промеж трех грив (с. 86). Если с главной гривы смотреть на таежные сопки, внизу походили они на пьяных мужиков, прыгающих друг через друга в дурацкой забаве - чехарде (с. 126). Чехардак - вариант «оси» мироздания, «золотой горы» соединяющей преисподнюю, землю и небо, с которой может начаться освоение пространства по вертикали, связанное с духовной жизнью персонажей, с их способностью к переживанию Благодати.

Ведущая к сердцевине этого мира тропа как естественная возможность освоения пространства по горизонтали связана с профессиональными занятиями героев, с их образом жизни. И вот тут разница. У каждого тропа к Чехардаку своя, тайная, сокрытая от чужих глаз. Иван Рябинин « дышал таежным воздухом, хвоей кедровой, мхами брусничными ». Когда жизненные силы на исходе, его молитвенная просьба: хоть раз по тропе до зимовья дотопать или хотя бы увидеть его с поворота. Пространственно-временная бесконечность тайги для него в конечном итоге становится главным проявлением всемогущества Всевышнего. Но смысл его жизни – сохранение заповедной тайги для будущих поколений, именно поэтому с такой готовностью он делает шаг навстречу трактористам- мазурикам ( этот антропологический тип В.Г. Распутин в повести «Пожар» назовет архаровцами).

А вот Селиванов хотел, чтобы сердце тайги – нечто целое, единое и живое – принадлежало только ему. В какие-то мгновения он ощущал себя « ее мозгом » (с. 109). Иногда ему казалось, что только с его присутствием « обретала тайга

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

полноту лица и цельность сути » (109). С одной стороны, он хотел власти над тайгой, с другой - как и его предки, стремился к разговору с ней - « бесконечному и доброму » (с.180). Совсем не случайно не Ивану, а Селиванову принадлежат очень значительные в этом отношении слова: « … небо само и есть то место, где живет человек вместе с землей и со всем, что на ней и вокруг него» ( с.125). В сознании Селиванова, букашки - « сына неба и земли », представлена, по сути, языческая модель мироустройства. И такое мировидение вполне допускает блестяще спланированное преступление во имя сохранения сакрального центра. Уровень духовности этого героя заложен природой, определяется погруженностью в совершенный мир природы. Эта та самая «первобытная духовность», поднимающая человека над биосоциальными инстинктами, утверждающая непререкаемость абсолютных начал и непреложность идеального как действующую силу миропорядка, о которой писала И.И. Плеханова в применении к художественному миру Л. Петрушевской [Плеханова, 2019, с. 14]. Но при очевидной оторванности Селиванова от глубин человеческого бытия его движение в глубину реально, возможно. Но такое движение требует поддержки. Интуитивно он понимает, что в одиночку тайгу от пришлых не защитить. И если Иван в отборе средств защиты предельно щепетилен, то Селиванов идет до конца.

Рационально-логически итог жизни Селиванова более значителен: он вырастил дочь Ивана, сохранил рябининский дом. Кажется, он прав, когда задает почти в финале беспощадные вопросы: «А что Иван сделал за свою жизнь путного? Кто больше сделал добра?» (с.166). Правда « ловкого » и « хитрого » Селиванова принадлежит вполне определенному историческому времени, маркируется не менее определенными земными событиями и фактами, но противоречит вековому жизненному опыту сибиряков, потому и « путался » он всю жизнь, « словно кляча в порванной упряжке » (с.144), потому и не допускается в небесное пространство, к другу, которому была предназначена принципиально иная траектория развития на основании отождествления истинной жизни с чистой совестью.

Выводы. Л. Бородину удалось создать уникальную эстетическую реальность, в которой отразился ключевой цивилизационный конфликт, в иных вариантах зафиксированный В. Распутиным и В. Шукшиным. Наиболее убедительный и совершенный в художественном отношении вариант этой реальности представлен в повести «Третья правда». Судьба ключевых персонажей повести свидетельствует о завершении героического этапа национальной истории, эпохи абсолютного единения человека и природы, о приходе мазуриков, обладающих сокрушительным техническим могуществом. Знаком этого завершения стала гибель и вознесение богатыря Рябинина. Сказочный герой за всю свою многотрудную жизнь « души не замарал » (с. 144), но не выдержал прямого столкновения с «железным» веком.

Судьба Селиванова сложнее и только на первый взгляд кажется состоявшейся, т.к. ему удалось преодолеть многие свои страхи и предубеждения, удалось заслужить любовь родной дочери Ивана Рябинина, логический результат его жизни – целый список добрых дел. Но именно в этой судьбе отразился весь трагизм новой, той самой «городской» реальности, подавляющей национально-исторические инстинкты, деформирующей аксиологические основы бытия. Л. Бородин уловил в истории жизни и передал в бесконечной самореф-лексии именно этого персонажа множественные проявления нового содержания векового конфликтного диалога православия и индивидуализма, которое до него фиксировали только философы, замечавшие, что «никогда еще в истории человек не становился настолько проблематичным для себя», как на излете ХХ столетия [Шелер, 1988, с. 31].

Место «Третьей правды» в истории русской литературы, национальной культуры в значительной степени определяется ее включенностью в локальную традицию, базовой характеристикой которой признана «склонность именно к реалистическому представлению метафизического диалога с миром» [Плеханова, 2010, с. 10]. Кроме того, этот текст – наиболее яркое проявление творческой индивидуальности Л. Бородина, сформировавшейся, повторяем, в мейстриме литературного развития конца 1960-х годов. В повести проявились базовые черты авторского самосознания; уникальный опыт художественного картографирования территории; особая структура персонажей [Сибирская идентичность в зеркале литературного текста, 2015]. Все это позволило писателю передать свои размышления о невозможности обретения в новых социальных и исторических условиях той степени свободы, которая позволит « сыну неба и земли » (с. 126) устроить свою жизнь в соответствии с «третьей правдой», предполагающей совмещение «Божьей воли, природно-космического и естественно-исторического начал» (Ю.Н. Давыдов).