Личность в пространстве «между двумя смертями» (на материале произведений русских писателей-эмигрантов)

Исследуя произведения художественной литературы с позиций психоанализа, автор предлагает новый аспект в понимании личности, а также особого континуума ее существования — «между двумя смертями». Авторский подход к исследованию, методы и полученные результаты могут быть использованы в учебном процессе высших учебных заведений для углубленного изучения обозначенной проблемы при формировании содержания спецкурсов, спецсеминаров по мировой и отечественной литературе, философии, психологии и другим гуманитарным наукам.

While investigating texts of fiction from the viewpoint of psychoanalysis, the author offers quite a new aspect in the interpretation of the personality and a special space of its existence — between two deaths. The new approach, the methods of research and the results obtained in this field can be applied to the educational process in higher school to promote the research of the problem in specialized courses, and at special seminars on the world and Russian literature, philosophy, psychology and other humanities.

Антропоцентрический характер развития гуманитарных наук как в России, так и на Западе порождает необходимость глубокого изучения сущности личности. Актуальным направлением в мировой литературе является пространственная структура художественного текста, позволяющая раскрыть категорию личности в особом пространстве — «между двумя смертями». Оригинальность, глубина, сложный и немного мистический характер этого понятия, совершенно нового для российской науки, очевидны. Даже в европейской науке оно остается пока мало изученным, продолжая интриговать и вызывать справедливый интерес специалистов самых различ ных областей знаний — философии, психоанализа, психологии, психиатрии, лингвистики, литературы.

Данное понятие мы находим в работах Жака Лакана, основателя одной из знаменитых школ психоанализа. Оно фигурирует в его «Сочинениях» и «Этике психоанализа» (семинар VII) . Это выражение привлекает к себе интерес в науке и способствует появлению в 2001 г. во Франции сборника «Между двумя смертями» под редакцией Жульет Вион-Дюри. Работы ученых самых разных областей, составившие сборник, позволяют сделать вывод, что тексты по психоанализу, религии, философии содержат размышления об этом пространстве

«между». Художественные же тексты нередко воссоздают его посредством различных форм и эмоциальных окрасок. В сборнике приводятся рассуждения о положении некоторых персонажей (Антигоны, Джульетты, Эсмеральды, Дон Кихота, Дракулы, Лазаря), оказавшихся в пространстве «между двумя смертями».

Указанное пространство, о котором говорят Лакан и Вион-Дюри, присутствует и в произведениях русских писателей-эмигрантов начала XX в. Ивана Бунина и Нины Берберовой. Наш выбор именно этих произведений в качестве материала для анализа обозначенной темы неслучаен. Он обоснован особенностями самих писателей как личностей, их положения и соответственно отражением данных особенностей в творчестве.

Для начала скажем, что две смерти, о пространстве между которыми мы будем вести речь, — это смерть психическая и смерть физическая. Исследование пространства и времени, которые их разделяют и связывают, будем строить, основываясь на диалоге между текстами художественными и психоаналитическими. Так, Жульет Вион-Дюри в своей работе «Это будет как смерть», составляющей часть книги «Между двумя смертями», использует для анализа в качестве художественных текстов трагедии и исторические пьесы Шекспира, а в качестве источников психоаналитической теории — «Сочинения» и семинар VII Лакана.

Лакан определяет смерть, наступающую после смерти физической, как «жизнь захватывающую смерть». И добавляет: «Вторая смерть — это смерть, которую мы можем желать, когда первая смерть уже наступает»1. Вторая смерть — перспектива первой. Ибо первая оставляет нам возможность войти в историю, в вечность. Вторая — не дает нам такого шанса. Чаще всего это — смерть, порождаемая жаждой мести. В подобных случаях персонажу недостаточно смерти своего противника. Он ищет полного уничтожения, стремится недопустить продолжение жизни ненавистного человека в том, что тот оставляет после себя: детях, наследстве, репутации, воспоминаниях (один из спосо бов — порождение лжи об умершем и таким образом исключение возможности существования достоверных воспоминаний).

В произведениях Нины Берберовой нередко фигурирует смерть после смерти, порождаемая уничтожением истины о погибшем. Более того, персонаж, искажающий правду, как правило, является виновником и физической смерти героя.

Герой повести «Облегчение участи» Алексей Асташев, узнав о самоубийстве Жени Соколовой и поняв, что причиной тому был он, старается убедить окружающих в низости души погибшей: «Успокойтесь, — сказал он громко и твердо, — эта особа ввела нас с вами в заблуждение. Если она была так чувствительна, зачем было красить губы и ногти, пришивать себе на платье какие-то пуговки?..»2. Опасаясь быть осужденным за смерть, Асташев пользуется тем, что характер и жизнь девушки, чистота и искренность ее души не были известны практически никому, и уничтожает правду о Жене.

В автобиографическом романе писательницы «Курсив мой» мы также находим пространство «между двумя смертями». Размышляя по поводу действий со стороны советского правительства по отношению к интеллигенции, автор употребляет выражение «уничтожение». Правящие круги не довольствовались бесчисленными убийствами. Они способствовали распространению самой невероятной информации, истребляя таким образом истинную память о погибших. С уничтожением памяти исчезает естественная и необходимая защита человека от разрушительной работы времени и смерти.

Примечательно, что муж Н. Берберовой В. Ходасевич говорил ей: «Тебя невозможно уничтожить, ты можешь всего лишь умереть»3. Ходасевич облекает в слова веру в то, что возможно продолжение жизни после смерти биологической, однако в собственное выживание не верит. Он знает, что лично его «вторая жизнь» будет уничтожена. Уже до его первой, физической, смерти советское правительство убивает память о нем, искажая истинные факты. Очевидно, что подготавливается вторая смерть поэта. Ниже приведен фрагмент отзыва о его творчестве в советском литературном журнале.

«Один из типичных буржуазных упадочников, Владислав Ходасевич, так описывает свое впечатление от собственного отражения в вагонном стекле:

...проникая в жизнь чужую. Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую.

Ночную голову мою.

Не знаю, быть может, В. Ходасевич индивидуально совершил ошибку, быть может, он, как человек, обладает весьма привлекательной и даже обаятельной внешностью, но социально он оказался безусловно прав. Он верно различил в зеркале черты современной литературы своего класса. Современная буржуазная литература, взглянув в зеркало, действительно может увидеть лишь „отрубленную неживую ночную голову“»4.

Таким образом, говоря о смерти первоначальной, биологической, и о смерти возможной после нее, можно определить первую как «остановку», а вторую — как «конечную станцию».

Не менее интересным является отражение в художественных произведениях смерти психической до смерти физической. По выражению Лакана, это — «смерть, выходящая за рамки смерти физической и занимающая пространство жизни»5.

Творчество И. Бунина изобилует подобными примерами. В рассказе «Грамматика любви» писатель описывает состояние своего героя после смерти любимой женщины. Данный пример тем более показателен, что именно потеря дорогого человека является одной из главных причин, влекущих за собой психическую смерть персонажа. Другими словами, это — завершение жизни личности.

Человек, утрачивая кого-то, кто прежде был неотъемлемой частью его существования, теряет часть себя, часть того, что раньше составляло личность в гармоничном ее состоянии. Часто смерть физическая (смерть дорогого человека) порождает смерть психическую (разрушение глобальной структуры личности, эти потери переживающей). Персонаж оказывается в пространстве «между двумя смертями» — психической и физической.

Жизнь персонажа рассказа «Грамматика любви» буквально завершается со смертью его любимой женщины, хотя физически человек продолжает существовать: «...он когда-то слыл в уезде за редкого умницу. И вдруг свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смерть ее, — и все пошло прахом: он затворился в доме, в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лет просидел на ее кровати — не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не показывался никому...»6

Однако причиной потери близкого человека может быть не только его смерть физическая, но и просто исчезновение из жизни персонажа (разлука, разрыв). Тоска и боль могут свести с ума и даже убить в человеке способность чувствовать что-либо. Так, структура личности персонажа рассказа «Чистый понедельник» разрушилась, он перестал жить в привычном смысле этого слова: «...пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадежно...»¹

Переход к состоянию внутренней смерти персонажа разителен. Изначально это — личность, полная любви и жажды жизни: «А как великолепна жизнь, боже мой, как великолепна!»10 — с неустанным изумлением повторял он в прошлом. И — разом — это опьянение жизнью бесследно исчезает, его сменяет опьянение алкоголем. «А-а, женщина! Дом ее ведет к смерти, и стези ее — к мертвецам...»11, — твердит капитан в бесконечном алкогольном бреду, заполняющем все его теперешнее существование.

Внутренние изменения влияют и на внешний образ. В начале рассказа мы видим счастливого капитана, «размытого и выбритого, благоухающего свежестью одеколона, с поднятыми по-немецки усами, с сияющим взглядом зорких светлых глаз, во всем тугом и белоснежном»12. Затем он предстает перед нами грязным пьяницей, живущим на гнусном чердаке. Тяжело узнать в нем блистательного капитана. Да это и не он, — тот, первый персонаж, умер и уже не возвратится.

Другой вид смерти, часто встречающийся в произведениях Бунина, — самоубийство. Действительно, множество героев писателя решаются на этот поступок, чтобы прекратить потерявшее всякую ценность существование, которое представляется им хуже, чем физическая смерть: Галя Ганская, героиня одноименного рассказа, Жорж Левицкий, герой рассказа «Зойка и Валерия», обманутый муж из новеллы «Кавказ».

«...Он был очень влюблен, а когда очень влюблен, всегда стреляют себя...»13, — эта мысль, высказанная ребенком в новелле «Часовня», — одна из ключевых в творчестве писателя.

Суицид представляет собой риск второй смерти с религиозной точки зрения, риск вечного проклятия и невозможности жизни после смерти.

Нередко персонаж Бунина вызывает физическую смерть того, чья любовь потеряна, вслед за этим неибежно наступает психическая смерть самого героя. Психическая смерть порождается либо нарушением идентификации вследствие разрушения структуры личности, либо заключением в тюрьму (кишением свободы личности) или ссылкой. Так, герой новеллы «Пароход Саратов» стреляет в женщину, которая уходит от него, и завершает тем самым и свою жизнь: его арестовывают и ссылают во Владивосток.

Для Бунина каждый персонаж, встречающий такое яркое и жизненно необходимое чувство, как любовь, рискует оказаться на опасной черте «между двумя смертями». Любовь и смерть соединяются в самой человеческой судьбе, где, по мысли писателя, происходит обязательная расплата за счастье.

Согласно Вион-Дюри и Лакану, изгнание — еще один вид психической смерти личности. Потеря родной страны вместе с потерей дорогого человека представляют собой важные внешние потери, влекущие за собой потери внутренние. Теряя страну, индивид теряет родной язык и мир, который ему знаком. «Быть на чужбине — значит идти по натянутому в пустом пространстве канату без той охранительной сетки, которую предоставляет человеку родная страна, где у него семья, друзья, сослуживцы, где он без труда может договориться на языке, знакомом с детства»14. Эта мысль Милана Кундеры, писателя эпохи постмодерна, созвучна судьбам персонажей Нины Берберовой, большинство которых — вынужденные эмигранты периода 1917—1925 гг. Чаще всего в подобной ситуации они «срываются с каната» и погибают. При тщательном анализе мы можем найти несколько примеров, показывающих обратное, — отдельные герои не только выживают на чужбине, но и проявляют себя как выдающиеся личности в науке и литературе. Однако такие примеры — лишь редчайшие исключения из общего правила: изгнание убивает личность.

Совершенно противоположен, но гораздо более типичен пример В. Ходасевича, который занимает одно из центральных мест в автобиографическом романе Берберовой «Курсив мой». Как только он осознает невозможность возвращения в Россию, его охватывают подавленность и апатия к окружающему миру. Поэт не проявляет интереса к жизни, нередко проводя целый день в постели. Берберова объясняет причину: «Ходасевич говорит, что не может жить без того, чтобы не писать, что писать может он только в России, что он не может быть без России, что не может ни жить, ни писать в России, — и умоляет меня умереть вместе с ним»15. Ситуация безвыходна. Понять психологическое состояние Ходасевича нам помогает его фраза: «Здесь не могу, не могу, не могу жить и писать, там не могу, не могу, не могу жить и писать»16.

Еще один из поэтов, эмигрировавших в начале века из России и нашедший место в романе писательницы, В. Смоленский, на вопрос «как живешь? как поживаешь?» неизменно отвечал: «медленным смертием»17.

О А.Ф. Керенском Берберова отзывается так: «Это был человек живой физически, но морально он был давно уже мертв»18. И наконец о себе: «...я умираю и воскресаю всю жизнь...»19.

Огромное количество героев произведений Берберовой не находят своего места не только в той, прежде любимой и всегда дорогой стране, из которой они изгнаны, но и в новом, чужом обществе. Неприятие обществом — тоже путь к психической смерти.

Не видит смысла в том, чтобы жить, Татьяна, героиня повести «Лакей и девка». В начале произведения мы видим ее амбициозной, привлекательной, дерзкой. Она выходит замуж за ухажера старшей сестры, не допуская даже мысли о том, что кого-то другого можно предпочесть ей, и уезжает за границу в мечтах о «счастье»... Татьяна вряд ли вызывает симпатию читателя. Но одназначно вызывают изумление перемены, произошедшие в ее личности к концу повести и, как во всех случаях психической смерти, — во внешнем виде. В течение многих наполненных апатией дней, которые она проводит, не поднимаясь с кровати, героиня подготавливает и свою смерть физическую. Провоцируя Бологовского на собственное убийство, она убивает и его: «...но будущего, слава Богу, нет»20. Этой мыслью Бологовского завершается повесть, комментируя которую сама писательница ограничивается фразой о том, что русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа — одно из самых больших в мире.

В той же повести находим черту, которая, согласно Лакану и Вион-Дюри, типична для персонажа в пограничном пространстве — поражающий окружающих блеск, сияние, часто исходящее от него. Этот блеск, который Бологовский замечает в лице Татьяны, пугает его: «Он... вдруг увидел блеск в ее лице, тот самый блеск, что отражался в кране умывальника, в замке шкафа: это был отблеск света, должно быть, падавшего из окна...»21 Подобное происходит тогда, когда психическая смерть героя уже позади и к нему приближается вторая, физическая, гибель...

Таким образом, наше исследование позволят сделать вывод о том, что в творчестве русских писателей-эмигрантов присутствует пространство «между двумя смертями», его изучение представляет определенный интерес и открывает широкие перспективы.

Знание о существовании двух смертей дает нам понимание того, что смерть не существует где-то отдельно, она, как часовой механизм, встроена в жизнь, является ее необходимой частью. Когда посреди желания жить возникает импульс смерти, нам открывается истинная личность. Большую роль в этом играют моральные факторы.

Поэт, писатель и критик искусства Николай Кононов в интервью, прозвучавшем в фильме «Жить и писать в России», произносит следующее: «Мы должны жить — это наше предназначение здесь, и мы все время должны помнить о смерти, когда мы живем, и есть масса вещей, о которых мы не хотим знать, которые мы от себя отодвигаем. Но между тем именно они делают нас людьми, как это ни парадоксально, т.е. вещи, которые нас травмируют, которые нас мучают, от ко- торых мы все время хотим избавиться, которые невозможны для нашего существования, именно они дают нам право существовать».

Реальная личность не может потерять себя в радости или наслаждении; трагизм существования не должен быть ею забыт. «Memento mori», — советовали древние. «Помни о смерти», о своей конечности, чтобы не затеряться в отчужденном мире объектов, собственности и погони за наслаждениями. «Памяти смертной» желали христианские подвижники тому, кто хотел очиститься для познания Бога. «Всякая плоть — трава, и вся красота ее — как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ — трава. Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно» (Ис 6:8), — услышал иудейский пророк обращенный к нему глас Божий.

Личность, памятующая о своей конечности, ответственна и свободна, ее существование — всегда бытие-в-мире и как таковое бытие-к-смерти. Бессмыслен разговор о смерти самой по себе: уже древние понимали, что когда есть человек — нет смерти, а когда есть смерть — нет человека. Смерть важна как внутренняя часть жизни, как ее составляющая, без которой самая жизнь неполна и бессмысленна.

Да, в жизни есть место смерти, но есть также понятия, для которых стоит жить с ней, с этой первой смертью: куль тура отношения, чувства, ощущения, желания. Каждый раз, находясь в пограничном состоянии, мы стремимся к жизни еще более страстно: в ощущении смерти дается нам печаль о бессмертии, во внезапно нахлынувшей опустошающей тоске и отчаянии — жажда полноты жизни, в болезни — понимание ценности здоровья. Стремление постичь смысл перехода в пространство «между двумя смертями» имеет глубокое наполнение как стремление к более насыщенной жизни.