Лингвистическая концепция Ф.И. Буслаева в идеологическом контексте 40-50-х гг. XIX века (к 200-летнему юбилею)

славянофилов (особенно), и у западников стоял не на последнем месте в их идеологических построениях. Именно в спорах о языке наиболее ярко, на наш взгляд, проявились две базовые культурологические оппозиции: взаимодействие своего и чужого, старого и нового, которые могли перекрещиваться, например: свое старое vs чужое новое; свое новое vs чужое новое. Оппозиция лингвистических концепций проявлялась главным образом в разном представлении о соотношении и взаимодействии маркированных элементов в составе литературного языка, в качестве которых выступают церковно- славянизмы (церковнославянский язык в целом), заимствования и народно-просторечные единицы (народный язык).

Обучение в Московском университете и становление Ф.И. Буслаева как преподавателя-практика и ученого пришлись на это бурное время. Имя Буслаева известно каждому филологу, не только историкам языка, но и методистам и литературоведам. Два фундаментальных его труда входят в золотой фонд русистики [1; 4].

Федор Иванович в письмах и воспоминаниях неоднократно подчеркивал, что ему удалось остаться в стороне от идеологических споров, не примкнуть окончательно ни к одному из противоборствующих лагерей: «На моих глазах зачиналась междоусобная война славянофилов с западниками, и я, не думая, не гадая, очутился между двумя враждебными лагерями, но, сыскав себе укромное местечко, спрятался в своей маленькой крепостце до поры до времени от выстрелов того и другого» [3, с. 301]. Его личные человеческие симпатии принадлежали славянофилам, которых он считал «недосягаемыми образцами высшего совершенства» [там же, с. 291], «в среде московских славянофилов я узнал и полюбил бесподобных людей, а не их славянофильство. Мне и в голову не приходило задаваться мыслью, в чем и как отличает себя эта партия от западников. Это меня нисколько не интересовало. Потому и о себе самом я не мог догадываться, кто я таков, славянофил или западник» [там же, с. 298]. Но и западника Т.Н. Грановского Буслаев ценил столь же высоко: «Никого на свете не знал я лучше Грановского, совершеннее во всех отношениях» [там же, с. 314]. Кстати, западники считали Буслаева «настоящим славянофилом и теперь приходили в недоумение при виде такой разнокалиберной смеси моих ученых интересов, которые широко и далеко выступали из узких пределов славянофильской программы. “Что же вы такое? – спрашивали они меня. – Славянофил или западник?” – “Да и сам не разберу”, – им отвечал я» [3, с. 299].

Так кто же такой Ф.И. Буслаев по своим лингвистическим взглядам? Его лингвистическая концепция во многом совпадает с установками славянофилов. Объем статьи не позволяет подробно излагать взгляды славянофилов и западников, поэтому кратко охарактеризуем отношение славянофилов к названным группам маркированных элементов в составе русского языка (подробнее о дискуссии см. [7]).

• 1.    В отношении славянофилов к народному языку прежде всего следует отделить идеологическую и лингвистическую стороны вопроса: идеализируя патриархальное крестьянство и приписывая ему все свойства русского характера, ума, духа, они в большинстве своем отрицательно относились к диалектизмам и просторечию (т.е. народному языку в его широком понимании) в художественном тексте, следовательно, и как к средству обогащения книжного, литературного языка. Большая часть славянофилов (кроме В.И. Даля) под народным русским языком понимали не реальные областные говоры или просторечие, а некий абстрактный, идеальный народный язык, в состав которого входят прежде всего язык фольклора, а не реальная речь тех же крестьян, древнерусских текстов исторического и церковного содержания (а это язык церковнославянский). Свое старое , во многом абстрактно идеальное, допетровское (к преобразованиям Петра I славянофилы относились сугубо негативно, идеализируя не только древнее состояние языка, но и древнюю эпоху в целом) лучше, чем чужое (заимствованное), по крайней мере, для народа.

• 2.    Церковнославянский язык ко времени споров славянофилов и западников ограничил сферу функционирования церковной областью. Не только западниками, но и многими филологами церковнославянский язык осознан как чужое и старое в русской культуре и языковой ситуации. И славянофилы это понимают, но, определяя православию центральное место в русской жизни, они не считают возможным полностью от-

  Серия «Человек в современном мире». Выпуск 3 58

  
  

• 3.    Описываемая эпоха богата иноязычными заимствованиями, что во многом связано было с тенденцией к терминологизации взглядов и концепций, к более четкой их дифференциации. Безусловно, иноязычные заимствования -это сфера чужого в культуре и языке, но относиться к ним можно по-разному. Для западников интернациональность заимствуемых слов означала включение России в общеевропейский, мировой процесс развития; для славянофилов они оцениваются не просто как чуждое, но бездуховное и поэтому опасное для русского национального самосознания, для православной культуры. « Свое и чужое , родное и иноязычное воспринимаются на уровне идеологической антитезы, а не семантики и стилистики конкретного слова. Важно, из какого лагеря исходят те или иные установки: то, что считается правильным, соответствующим литературной норме, по мнению западников, отрицается славянофилами и сторонниками официальной народности не только как порча родного языка, но и как вредное идеологическое средство» [7, с. 234].

казаться от архаичных церковнославянских элементов в русском языке. Эти элементы воспринимаются ими не столько как явления чужого языка, сколько как явления исконного (т.е. своего ), славянского (объединяющего древнерусский и церковнославянский языки) и национального начала, которое должно быть выше и ценнее общечеловеческого. Церковнославянский язык может занимать в культурологической оппозиции сферу нового , т.к. он стал неотъемлемой частью русского книжного языка, отказ от него невозможен, а обучение ему необходимо и полезно, следовательно, в проспекции он будет участвовать в развитии и обогащении русского литературного языка.

Итак, обратимся к взглядам Ф.И. Буслаева.

В отношении к историческому прошлому в русской культуре и языке Буслаев вполне согласен со славянофилами: «Все прошедшее в языке и литературе никогда не умирает для настоящего, а как необходимый элемент входит живительною силою, чудотворно претворяется в современное и остается залогом усовершенствованию для будущего» [4, с. 94]. Именно Буслаеву в русской филологии принадлежит тезис о тесной связи истории языка с историей его народа: «Все настоящее, в нравственном быту народа, коренится на прошедшем <_> причина современному глубоко погружена в недрах исторического развития народа <...> тупо всякое заморское философствование там, где оно надувается натяжками объяснить частный факт», - писал Ф.И. Буслаев [2, с. 44]. Господство в филологии этого времени сравнительноисторического метода во многом определило общность позиций славянофилов и Ф.И. Буслаева: не только реконструкция прошлого идеального состояния языка, но и его возрождение в современности, по крайней мере, сохранение в языке всего накопленного за долгие века. Буслаев изучал не только письменные древние памятники, но и устное народное творчество, хотя, - и это формально отличало его позицию от славянофильской, - не видел в этих произведениях «народных сокровищ доморощенной мудрости, равных которым по их глубине не было и нет во всем мире» [3, с. 300]. В то же время, объясняя свой интерес к старинным текстам, Буслаев изучал не столько грамматические формы, сколько «слова как выражения впечатлений, понятий и всего миросозерцания народа в неразрывной связи с его религиею и с условиями быта семейного и гражданского» [там же, с. 308], характеризуя, таким образом, пусть и не «доморощенную мудрость», но мироощущение, языковую картину мира, а не только язык как набор средств для выражения этого мироощущения.

В составе общенационального русского языка главная роль принадлежит народному языку, по мнению Ф.И. Буслаева: «Точность и простота» народной речи определяют ее более высокий статус по сравнению с искусственной речью современной литературы, а «Крылов, Грибоедов, Пушкин окончательно узаконили необходимость ввести народный язык в письменный» [4, с. 300]. Исследователь расширяет границы народного языка как высшей формы его национального существования, включая в его состав архаизмы и относя к ним «все старинные выражения, соответствующие древней русской жизни», а также «церковнославянские формы» [там же, с. 271]; «разветвлениями» народного языка являются провинциализмы, т.е. лексические и грамматические явления областных наречий, которые частично используются в «теперешнем слоге» [там же, с. 354].

Роль церковнославянского языка в составе русского литературного оценивалась славянофилами и Ф.И. Буслаевым одинаково высоко. Одной из специфических черт русской языковой ситуации является «средостение» церковнославянского и народного языков как равноправных элементов русского слога [4, с. 400]; поэтому «нынешний русский язык литературный или язык образованного общества представляет неразделимое сочетание элементов русского наречия с элементами церковнославянского» [1, с. 35]. Славянизмы стали органичной частью русского языка, без них не обходились в древности, не обходятся и сейчас: «Как в старинных памятниках церковнославянских, в летописях, посланиях и особенно юридических актах постоянно попадаются русские речения между церковнославянскими, так и в народной речи как архаизмы рассеяны славянизмы» [4, с. 337]. Таким отношением к церковнославянскому языку объясняется методологический подход к описанию современного Буслаеву русского языка, книга не случайно получила название «Историческая грамматика русского языка».

Совпадает позиция Буслаева со славянофильской и в отношении к заимствованным лексемам (для XIX в. характерен общий термин варваризмы от греч. Barbaros ‘чужеземный’. В настоящее время термин варваризм обладает более узким значением, см., например, [5]). Ф.И. Буслаев, оговариваясь, что

«наука запрещает пристрастно нападать на варваризмы и упрямо изгонять их из всеобщего употребления» [4, с. 340], т.е. признавая не научность пуристического взгляда на заимствования, тем не менее, отрицательно оценивает «чуждое» влияние в языке, считает его «ложным», подчеркивает «невразумительность» для народа варваризмов, «отягощающих речь, как лишний нарост» [там же], а петровский период бурного проникновения иноязычных слов в русскую письменность рассматривает как «насильственную порчу языка» [там же, с. 349]. Следует заметить, что пуристический подход к заимствованиям в русской филологии данной эпохи преобладает, его отличает субъективность оценок тех или иных заимствованных лексем. С каждым из новых иноязычных слов был связан комплекс общественно-политических взглядов, за борьбой вокруг отдельных слов скрывалась борьба различных мировоззрений, вплоть до представлений о нравственности: «История варваризмов идет рука об руку с народной образованностью; вопрос об языке тесно присовокупляется к вопросам нравственным и разрешается борьбою народного с чужеземным» [там же, с. 372]. В данном случае прослеживается несомненная преемственность взглядов архаистов и славянофилов, к которым в данном случае примыкает Буслаев, так как эту идею высказывал еще А.С. Шишков, деятельность которого Буслаев оценивает положительно как борьбу с «варваризмами, которые Карамзин с своими последователями вносил в наш язык в первом периоде своей деятельности» [там же, с. 352]. «Признавая законность того, что уже есть в языке, они не хотели признавать законность того, что продолжает в нем складываться <…> Признавая прошлые заимствования, те, которые уже прочно вошли в язык, <…> потеряли иноязычный отпечаток и ассимилировались <…>, они возражали против тех заимствований, которые еще только входили в язык» [6, с. 173].

Таким образом, несмотря на то что история языка в концепции Буслаева,

Серия «Человек в современном мире». Выпуск 3

как и во взглядах славянофилов, рассматривалась в неразрывной связи с его настоящим, она в значительной степени оценивалась как совокупность фактов прошлого, как данность языка во всех его разновидностях, во всех наследованных формах. Эту данность как богатство надо беречь и культивировать, охранять от чу- жеземного влияния. Как любой пуристической теории, этой концепции недостает историчности, т.е. понимания того, что язык развивается постоянно, независимо от воли людей, и сам, как живая система, может самоочищаться, отбрасывая лишнее, ненужное.