Литературный текст как источник социологического анализа политической культуры

,

равноценной, все они заняли и продолжают занимать определенное место в ее исследовательском инструментарии.

Так, неоспорима эффективность устойчивой сети междисциплинарных связей между социологией и социальной/политической философией, обусловленная прежде всего теоретическим родством между науками и наличием общих объекта изучения и исследовательских проблем. Невзирая на последующие принципиальные различия в их предметных областях и методологических принципах, ориентацию философии на поиски «правды жизни» и социальных идеалов, современные социологи склонны опираться на социальные и политические учения об обществе, разработанные именно в рамках философской теории. В частности, даже в наши дни специалисты в области политической социологии для объяснения многих текущих вопросов о социальных механизмах влияния на власть обращаются к трудам Аристотеля, Н. Макиавелли, Т. Гоббса. Дж. Локка, Ж.-Ж. Руссо и др. (The handbook of political sociology…, 2005).

Второй вид предсоциологического мышления – обыденное знание об обществе – П. Штомпка определяет как набор «случайных и индивидуальных наблюдений», возникающих на основе жизненной мудрости и здравого смыла, существующих и имеющих смысл в рамках конкретного исторического времени. Фактически сюда относятся фигурирующие в массовом сознании представления о социальной реальности, отношениях и взаимодействиях между людьми и социальными группами, выражающиеся в поговорках, пословицах, легендах, мифологических образованиях. По сути, обыденное знание является оценочным и аксиологическим восприятием действительности, хотя в нем очень точно могут быть отражены аспекты определенного исторического времени. Однако именно в структурах обыденного сознания хранятся и воспроизводятся культурные традиции общества, которые, в свою очередь, выступают теоретическим и эмпирическим объектом научного исследования непосредственно в самой социологии.

Третью ипостась досоциологического знания П. Штомпка связывает со сферой искусства. Социологическое содержание здесь может проявляться в разных формах: в живописи, музыке, фотографии, но наилучшим образом социологический контекст прослеживается в литературных источниках, главным образом в реалистической прозе, социальных романах, отражающих судьбы представителей социальных слоев и воспроизводящих реалии общественных отношений в конкретные исторические периоды. «В самом деле, – ставит вопрос польский ученый, – не являются ли превосходными социологами О. де Бальзак, Э. Золя, Дж. Стейнбек?» (Штомпка, 2008: 13).

Несмотря на то что в силу разных причин «у социологии всегда были непростые отношения с литературой» (Бачинин, 2011: 101), искусство и литература, оперирующие социальными образами и типами, бесспорно, заслуживают самого серьезного внимания в системе социального знания. Конечно, задачи литературного произведения несколько иные, нежели формулируемые в рамках научного знания, да и само искусство не может быть оценено с точки зрения объективной истины. В этом смысле по содержанию оно больше пересекается со сферой обыденного познания. Между тем социологический контекст литературного произведения, воспроизводящего реалии социального пространства, может представлять собой методологический интерес в системе современной социологии. Литература для социологии, подчеркивает проф. В.А. Бачинин, выступает настоящим кладезем «богатейшего социального материала… только и ждущего, чтобы его переместили на территорию социологии, проделали работу по его концептуальной легализации, сделали полноправным компонентом социологического дискурса» (2011: 105).

Возможность социологического анализа литературных текстов и их интерпретации как текстов социологических обосновывается главным образом тем, что они представляют собой творения социальных субъектов, отображающих состояние определенного социума и существующих в нем социальных отношений, принципов, прежде всего это касается произведений, являющихся по характеру не только художественными, но одновременно и социальными. Объектами социологического рассмотрения в данном случае могут выступать культурные стереотипы, образцы поведения людей в различных сферах социальной реальности (не только в обыденной жизни, но и в социально-политическом ракурсе), представления об аксиологическом и нормативных пространствах исторических эпох.

Сторонником особой эвристической ценности литературных произведений выступал и французский социолог П. Бурдье, доказывая в рамках своей теории социального пространства и полей значимость литературного поля как возможного объекта для научного объяснения и социологической объективизации. Само литературное поле не является автономным, в нем пересекаются и отражаются культурное, экономическое, социальное поля, а также поле власти: «Многие практики и проявления писателей нельзя объяснить, не обращаясь к полю власти, внутри которого литературное поле занимает подчиненную позицию» (Бурдье, 2000). Социальные агенты литературного поля, как и в реальной жизни, выступают носителями капиталов, выстраивают общественные отношения, борются за доминантные позиции, воспроизводят конструкты социального пространства и моделей социального и политического поведения эпохи.

Таким образом, социальный и в некотором роде политический контекст литературного поля позволяет небезосновательно рассматривать его как материал для исследования культурных традиций и ценностных оснований различного рода социальных явлений и процессов, поиска исторической преемственности. В частности, анализ «социологизированных» романов, написанных отечественными классиками в XIX в., может быть применим при изучении истоков и традиций политической культуры российского общества.

Поиск выражения политико-культурных традиций в литературе, апелляция к предсоциоло-гическому мышлению и выбор альтернативного исследовательского инструментария для очередного обращения к проблеме политической культуры России объяснимы. На сегодняшний день вопросы политико-культурного развития страны продолжают относиться к числу приоритетных в политической социологии и не теряют значимости прежде всего в силу особой роли и специфики влияния, которыми обладает политическая культура в отношении процессов функционирования и потенциального развития политических систем. Как часть общей культуры общества культура политическая хранит в себе генетический код народа, его историческое сознание, ментальность и национальный характер, образующие один из определяющих векторов политических изменений и трансформаций в стране.

В научном плане категория «политическая культура» рассматривается как исторически сложившаяся в конкретном обществе и относительно устойчивая система политических ориентаций граждан, моделей их политического поведения, а также «образцов» функционирования институциональных структур политической системы (Карпова, 2016а, 2016б). В содержании она соединяет исторический опыт и практику, политическую память, политические переживания и навыки предшествующих поколений. Причем из-за специфики механизмов культурной преемственности и развития структура политической культуры неизбежно включает в себя указанные устойчивые, или генетические, элементы, но в то же время полностью не может быть к ним сведена. Иначе динамика политической культуры не представлялась бы возможной.

Сам генетический сюжет российской политической культуры как доминанты исторического процесса хорошо отражен в научных источниках. В него исследователи включают патерналистские ориентации, традиции авторитарной централизованной власти, пассивность и правовой нигилизм со стороны общества, слабость самоуправления, имперскую внешнюю политику и др. (Бызов, 2013; Лукин, Лукин, 2015; Фурман, 2010). Однако вопрос об устойчивости, глубине, мифологичности этих традиций, возможности отхода от них, а также, наоборот, их удержания и использования остается в научном сообществе дискуссионным. В рамках обозначенной дискуссии социальный контент отечественной литературы через призму социологического анализа позволяет альтернативным образом «измерить» глубину и резистентность традиций , увидеть в них основу для формирования «экстрактов исторической памяти», «административнодуховных ценностей и других… социальных консервантов», которые, по мнению В. Суркова, действительного государственного советника Российской Федерации, в настоящее время обеспечивают сохранение стабильности в России¹.

Обращение к роману А.С. Пушкина «Дубровский» в качестве методологического эксперимента для поиска и анализа политико-культурных особенностей российского общества имеет несколько оснований. Во-первых, этот роман относится к одному из первых произведений русской прозы, написанных в стиле западных социальных романов первой половины XIX в., в которых остро актуализировалась задача той литературной эпохи, связанная именно с созданием романа о современности, содержащего черты романа исторического. По мнению известного пушкиниста Н.Н. Петруниной, особенность «Дубровского» заключается в том, что он представляет собой роман, в котором социальные и социально-политические аспекты того времени сочетаются с историческим повествованием. Исследователь отмечала, что по примеру французских романистов того периода, например М.-А. Стендаля («Красное и черное») или О. де Бальзака («Шагреневая кожа»), А.С. Пушкину «предстояло овладеть искусством выбранной эпохи в ее социальной, исторической и психологической конкретности», что означало не только «умение воссоздать картину быта и нравов эпохи, ее временнóй и "местный" колорит, важно было уловить… основные тенденции развития на данном промежутке времени» (Петрунина, 1987: 164).

Во-вторых, наряду с исторической значимостью романа, особое внимание на себя обращает раскрывающиеся в «Дубровском» элементы «социологизма» А.С. Пушкина. Изображаемые писателем социальные явления представляют собой отражение реальных для того времени социальных отношений, воспроизводящих и типизирующих черты сознания и поведения прообразов своих героев, их мифологемы, а также культурное пространство в самом широком его понимании, включая аспекты политической культуры.

В-третьих, выбор романа «Дубровский» в качестве объекта изучения политико-культурных традиций российского общества и фактической апробации предлагаемой методики анализа связан с его сюжетным содержанием. В исследовательском отношении основанный на реальных событиях кейс является по структуре конкретным, но в то же время преломляет в себе спектр социально-политических отношений, характерных для российского общества начала XIX в. в исторической ретроспективе и преемственности. Через призму социального конфликта между представителями дворянского слоя в контексте неизбежной вовлеченности в него крепостных крестьян посредством демонстрируемых моделей поведения раскрывается отношение в историческом российском обществе к закону, справедливости, власти, что, по сути, выражает ядро политико-культурных традиций нашей страны.

Так, основной сюжет романа, описывающий правовой нигилизм в политико-культурных традициях России, связан с беззаконным лишением старинного дворянина Андрея Гавриловича Дубровского его имения фактически по личной прихоти бывшего сослуживца, соседа и «русского барина» Кирилы Троекурова. Причем сама позиция «русского барина» А.С. Пушкиным представляется в качестве политического статуса, придающего своему носителю, которому «поклонялись до земли», превосходство и соответствующую правовую вседозволенность: «Как увидишь его, страх и трепет и клонят ниц, а спина-то сама так и гнется, так и гнется…»¹.

Нужно отметить, что глубокие корни российского правового нигилизма проявляются и на уровне обыденного сознания, отражаясь в таких пословицах, как «закон, что дышло: куда повернешь, туда и вышло»; «на то и закон, чтоб его обойти»; «что мне законы, были бы судьи знакомы». В «Дубровском» эта культурная ориентация продемонстрирована в следующих словах Троекурова, выраженных на уровне социальной нормы: «В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение»². Показательным в данном отношении является и целенаправленно введенный классиком в содержание романа текст определения суда о «неправильном владении имением», раскрывающий культурные образцы судопроизводства, которые имели место в России того времени: «…всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владение которым имеем неоспоримое право»³. По сути, решение суда главным образом обеспечивалось «хлопотами» проворного судебного заседателя Шабашкина, представляющего интересы всемогущего Троекурова, действующего «от его имени, и стращая и подкупая судей и толкуя вкрив и впрям всевозможные указы»⁴.

Апеллируя к преемственности традиций, нельзя не отметить, что недоверие судебной системе в массовом сознании российских граждан устойчиво сохраняется и в наше время, демонстрируя воспроизводство культурной архаики, обличаемой еще два столетия назад. Так, институциональное недоверие судам в России второго десятилетия XXI в. находится на уровне около 70 % (Прохода, 2019), отражая ценностные образцы, в которых, как и в «Дубровском», проявлялись неверие граждан в силу и правду закона и представление о коррупционности судебных структур. А.С. Пушкин так описывает своего героя: «Андрей Гаврилович… не имел ни охоты, ни возможности сыпать возле себя деньги… он, бывало, всегда первый трунил над продажной совестью чернильного племени…»5.

Обращают на себя внимание и прописанные в романе элементы доминирующих в традициях российской политической культуры подданнических ориентаций по отношению к власти, которые, конечно, во многом являются следствием системы крепостничества. Однако именно эти социальные отношения выступали мощным историческим фактором укоренения патерналистских установок в сознании народа и сакрализации им государственной власти. Например, в письме своему молодому барину В. Дубровскому няня пишет, что «…земский суд к нам едет отдать нас под начал Кирилу Петровичу Троекурову, поскольку мы-дескать ихние , а мы искони ваши ...»; при этом она просит его « доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в обиду »⁶. Таким образом автор демонстрирует, что именно верховный правитель в сознании народа выступает главным судьей, гарантом справедливости и основной надеждой на нее.

Фактически в данном контенте фиксируется присущий российской ментальности архаический сюжет о народном правителе как защитнике интересов государства и общего блага народа, который не теряет актуальности и два века спустя. Сегодня подобного рода обращения фиксируются во время прямых линий с президентом, предоставляющих уже не подданным, а гражданам России возможность «доложиться» главе государства о своих проблемах и обидах. Кроме того, особенностью политических ориентаций россиян является то, что рейтинги доверия и поддержки президента РФ (институциональный и персональный) среди них намного выше уровня доверия остальным структурам и политическим деятелям. Особенно ярко в романе в рассматриваемом ракурсе звучит фраза старого кучера Антона о восприятии своей подданнической позиции в системе социально-политических отношений того времени, пересекающейся в том числе с сакрализацией верховной власти: «Не наше холопье дело разбирать барские воли… <…> … мы все божии, да государевы »¹.

Таким образом, роман «Дубровский», как и ряд других произведений русских классиков, нельзя рассматривать вне выражения контента национальной мифологической матрицы, которая несет в себе систему исторически сложившихся образов и хранит коллективную память народа, его социальный и политический опыт. По мнению В.С. Полосина, «национальная мифология – это подсознание народа… иносказание о ее реальном опыте, архетипы которого выражены в символических образах» (1999: 83). Представленные А.С. Пушкиным модели отношений и политические стереотипы выступают подобными символами, раскрывающими архаические сюжеты, заложившие каркас и уникальную генетику российской политической культуры.

Как отмечает отечественный режиссер и общественный деятель А. Кончаловский, «русская культура – огромная архаическая плита, которая… восходит даже не к славянству, а к прасла-вянству, к самой языческой древности» (цит. по: Российское общество…, 2017: 235). Отсюда любое обращение к историческим текстам, в том числе литературным, позволяет проследить генетические проявления этой культурной архаики. Например, в исторической России были важны образы Правды и Лада , содержащие в себе представления о правильной жизни, истине, а также об идеале общественного устройства. В координатах этих архаических конструкций развивались российские мифические сюжеты о власти как о сильной руке, стоящей на страже Правды, добром царе как защитнике справедливости, мифы о герое-спасителе и др. Именно проявление этих образов мы видим, в частности, в брошенной крестьянам фразе молодого Дубровского, в которой идея порядка сформулирована в правильной жизни под защитой верховного властителя: «Не бойтесь, государь милостив, я буду просить его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему будет за вас заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать»².

Следует также отметить, что в разных сюжетных линиях романа показывается и присущая русской ментальности внутренняя надежда на справедливость, которая и для современного общества представляет одну из приоритетных ценностей. Это касается разных слоев общества, проявляясь, например, в скрытой, внутренней надежде старшего Дубровского на положительный для него исход суда, а также в вере крестьян в справедливое решение государя.

Прописывается в пушкинском тексте и характеризующий поведенческие аспекты культуры национальный характер русского народа, о котором очень точно позже писал русский философ Н.О. Лосский: «К числу первичных основных свойств русского народа принадлежит могучая сила воли», отсюда возникают русский максимализм, страстность, отсутствие меры и неумение идти средним путем, но также «иногда обломовщина, леность, пассивность и… недостаток самодисциплины» (2014: 221). Иллюстрацией приведенной цитаты может служить, например, сожжение кузнецом Архипом барского дома в Кистеневке с оставшимися в нем приказными как неравноправное, протестное действие, но отождествляемое с воздаянием за несправедливость, как и сами действия образовавшейся «разбойничьей шайки», сводившей счеты с обидчиками.

Таким образом, даже экспериментальный анализ одного из известнейших литературных произведений показывает, что методологический потенциал классики для политико-социологического исследования имеет место быть с позиций не только культурных транскрипций, но и в том числе понимания исторических социально-политических практик и форм функционирования различных политических институтов. Литературный текст содержит не только внутреннюю смысловую структуру, но и объективизированную ценностно-нормативную. Существует достаточно оснований, чтобы согласиться с тем, что социологический анализ литературы предоставляет «самый широкий простор» для исследовательских экспериментов, даже если они выступают «рискованными играми социологического воображения» (Бачинин, 2011: 113). Обращение к подобному виду анализа мо- жет быть рекомендовано в том числе в образовательной практике, предоставляя специализирующимся в области политической социологии студентам возможности поиска альтернативных источников для трактовки исторических факторов социально-политического развития страны.