Максим Максимыч в "Герое нашего времени" Лермонтова как отец и друг

В романе Лермонтова характер Максима Максимыча, традиционно относимого к литературным типам простых людей (см.: [Максимов 1964, 130-132]), раскрывается неожиданным образом (в психологическом смысле этот немолодой армейский офицер оказывается не таким уж и простым), когда ему приходится взять на себя роль отца, не слишком ему, бессемейному служаке, знакомую, или друга, не совсем для него естественную, коль скоро дело идет о дружбе с человеком из другого круга общества, к тому же чуждого ему и не слишком понятного психологического склада. Роли эти определяют его поведение в ситуациях, возникших хоть и не по его воле, но вполне им соответствующих, и, что существенно, отвечают, как выясняется в процессе рассказывания, свойствам личности штабс-капитана, не проявлявшимся, пока его занимали исключительно привычные для него «дела службы» [Лермонтов 1957, 247].

Попытаемся понять, как же он, по выражению критика-современника,

«добрый простак» [Белинский 1954, 220], предстающий «...неопытным во всем, что выходило за тесный кругозор его понятий и опытности» [Белинский 1954, 224], осваивает эти роли и вживается в них, когда сюжетные события побуждают обозначить свое отношение к тем, с кем сталкивает его судьба ветерана-кавказца, как отцовское или дружеское.

Отметим, что в случае Максима Максимыча понятие простак (= добрый простак) в большей степени соответствует его поведению и поступкам, чем простой человек, и потому, учитывая контекст повествования, характеризует его точнее. Подобно архетипическому простаку из анекдотической и новеллистической сказки, которого отличает внушаемость и готовность поверить в услышанное (см.: [Мелетинский 1990,22]), Максим Максимыч бывает излишне доверчив и не предполагает в другом, например, в Печорине, задумавшем похищение Бэлы, скрытности или хитрости, что действительно ставит житейскую опытность штабс-капитана под вопрос. При этом, однако, он не выглядит одураченным и не выступает предметом насмешек со стороны того же Печорина, когда обнаруживает качества не по летам наивного простака (ср.: [Мелетинский 1990, 28]), отнюдь не колеблющие уважительное к нему отношение.

В истории, которую рассказывает Максим Максимыч и участником которой он предстает, важную роль играют семантика возраста и семейный статус персонажей, во многом определяющие характер их взаимоотношений. Максим Максимыч показался повествователю, когда они впервые встретились, «лет пятидесяти» [Лермонтов 1957, 204]. О себе он потом поведал, что у него «нет семейства» и что «запастись женой не догадался раньше» [Лермонтов 1957, 228]. Печорин появился «в крепости за Тереком», где Максим Максимыч стоял «с ротой», почти «пять лет» назад; это был «молодой человек лет двадцати пяти» [Лермонтов 1957, 208]. Максиму Максимычу, следовательно, было тогда лет сорок пять; разница в возрасте существенная: Печорин годился ему в сыновья.

В крепость часто наведывается Азамат, сын мирного князя, «мальчик лет пятнадцати», которого Максим Максимыч и Печорин, потакая его ребячьим желаниям, «точно избаловали» [Лермонтов 1957,209]. На свадьбе старшей дочери князя «меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати», пропевшая Печорину что-то «вроде комплимента» [Лермонтов 1957, 210], так понравилась ему, что он «в задумчивости не сводил с нее глаз» [Лермонтов 1957, 211]. Сын князя охвачен страстью владеть конем Казбича, «старого знакомца» [Лермонтов 1957,211]. Максима Максимыча, приводившего в крепость на продажу баранов. Однако для опытного джигита Азамат всего лишь «безумный мальчишка», т.к. конь, которого он просит продать ему и ради которого готов даже украсть для Казбича свою сестру, сбросит его «на первых трех шагах» [Лермонтов 1957, 215]. На мальчишеском самолюбии Азамата и решил сыграть Печорин, когда предложил отдать ему Бэлу, взявшись достать коня хитростью: «- Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок: рано тебе ездить верхом...» [Лермонтов 1957, 216].

Соблазняя Азамата выгодной для того, как убеждает его Печорин, сделкой, он разрушает семейный статус и брата, пропавшего вместе с конем с тех пор, как согласился украсть сестру, и сестры, думающей, что она теперь печоринская «пленница» [Лермонтов 1957, 221]. В скором времени дети, утратив соединяющие их родственные связи, потеряют и отца, убитого Казбичем в отместку за кражу коня, что радикально изменит набор признаков, которыми они изначально были наделены. Максим Максимыч считает, что сгинувшему невесть где и, возможно, погибшему Азамату «туда и дорога» [Лермонтов 1957, 216]. Бэла, когда ей, наконец, «пока она не привыкла к своему положению», сказали о смерти отца, «...дня два поплакала, а потом забыла» [Лермонтов 1957, 228]. Когда же Максим Максимыч спросит ее через какое-то время, тоскует ли она по родным, то услышит: «У меня нет родных» [Лермонтов 1957, 231]. Отец мертв, брат в бегах, а о замужней старшей сестре Бэла и не вспомнила. Роднее Печорина у нее теперь никого нет, но гордая Бэла не забывает, что она «княжеская дочь» [Лермонтов 1957, 229], и готова уйти от него, если он, как ей кажется, разлюбил ее и потому стал тяготиться ее обществом.

С похищением Бэлы радикально изменился и семейный статус Печорина; штабс-капитана, говорящего про «нехорошее дело», которое сделали они с Азаматом, он убеждает, что «...дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что по-ихнему он все-таки ее муж...» [Лермонтов 1957, 217]. Объясняя происшедшее на понятном Максиму Максимычу языке (прибегая к привычным для того речевым клише), он не только именует себя мужем дикой черкешенки, мужем по-ихнему, но и ощущает себя таковым, собираясь приучить ее «к мысли», что она никому, кроме него, «не будет принадлежать» [Лермонтов 1957, 219]. Меняется, хотя и не столь радикально, скорее метафорически, и семейный статус самого Максима Максимыча, винящего себя поначалу, что случайно подслушанный разговор Азамата с Казбичем пересказал Печорину, хитро задумавшему и скрытно от штабс-капитана (предвидя, очевидно, негативную его реакцию) реализовавшему свой замысел.

Сделав по долгу службы выговор Печорину за совершенный им «проступок» и попеняв для приличия, что он «нехорошо» повел себя, когда «увез Бэлу» [Лермонтов 1957, 219], Максим Максимыч, не имевший семейства и смирившийся как будто с одинокой жизнью, в результате привыкает к Бэле, «как к дочери», радуясь, что «нашел кого баловать», и уверившись, что и она его «любила» [Лермонтов 1957, 228]. Чувства, которые он испытывает к Бэле, действительно похожи на отцовские; так отец мог бы переживать за свою дочь и сопереживать ей. Бывало, и ему «становилось грустно», когда он слушал песни, которые грустившая Бэла напевала «вполголоса» [Лермонтов 1957, 220]. Когда он наблюдает сцену объяснения с Бэлой, разыгранную Печориным, то ему «...стало жаль -такая смертельная бледность покрыла это милое личико!» [Лермонтов 1957, 221-222]. И потом, когда Бэла зарыдала, он, «...стоя за дверью, также заплакал...» [Лермонтов 1957, 222]. Думая, «чем утешить» Бэлу,

чувствующую охлаждение к ней Печорина, он повел ее «прогуляться» на крепостной вал, где «...бегал за нею, точно какая-нибудь нянька» [Лермонтов 1957, 229].

Максим Максимыч заботится о Бэле так, как мог бы, в его представлении, заботиться отец; вживаясь в роль отца и приобретая новый для него опыт чувств и переживаний, он остается при этом добрым простаком, чуждым отцовской строгости и позволяющим, чтобы она, развеселившись, над ним, «...проказница, подшучивала... » [Лермонтов 1957, 228]. Но у кругозора его понятий, хоть и расширившегося, есть свои границы, определяемые клишированными представлениями о «дикости» обитателей Кавказа. Представления эти не лишают Бэлу в глазах штабс-капитана индивидуальных черт, но тем не менее вносят, как было замечено, «...острый характеристический штрих в изображение отеческой любви Максима Максимыча к Бэле, когда в ней заговорило чувство родовой мести» [Виноградов 1941, 575]. Вот как он описывает ее реакцию, когда во всаднике, увиденном с крепостного вала, она признала Казбича: «“Это лошадь отца моего”, - сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали: - “Ага! - подумал я: - и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь”» [Лермонтов 1957, 230]. Как Казбич для него, бесспорно, разбойник, так Бэла хоть и душенька, но и дикая черкешенка, по выражению Печорина, с которым Максим Максимыч согласился: «Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?..» [Лермонтов 1957, 217].

В Бэле по-прежнему живет память о родном отце, которого она не забыла, как решил было Максим Максимыч; заменить чужой дочери отца, как он ни старался, ему было не суждено. Потому его и «печалит», что Бэла «перед смертью ни разу не вспомнила» о нем, хоть он «ее любил, как отец...». Но досады на видимое равнодушие к нему и к его отцовским чувствам скрыть он все же не может, когда оговаривается, прибегнув к самоуничижению и выражая таким образом спрятанные от окружающих и мучительные, видно, для него переживания, вызванные семейной неустроенностью и неизбывным одиночеством: «И вправду молвить: что же я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?..» [Лермонтов 1957, 237].

В отношениях с Печориным Максим Максимыч выбирает модель поведения, которая существенно отклоняется от отцовской, хотя он старше не только по возрасту, но и по чину. Прапорщику, когда тот представляется штабс-капитану по прибытии в крепость, он говорит, что они будут «жить по-приятельски» [Лермонтов 1957, 209], и предлагает, пренебрегая формой, обращаться к нему по имени и отчеству. Старшинством чина, вопреки нормам поведения, характерным для офицерской среды (ср.: [Шепелев 2001, 163]), Максим Максимыч не слишком дорожит; правда, и офицерская среда, где подобное старшинство имело бы значение, в крепости отсутствует. Да и Печорин видит в себе не носителя низшего офицерского чина, а богатого петербургского аристократа, у которого «...есть лакеи и деньги» [Лермонтов 1957,269]. Таковым его воспринимает и Максим Максимыч, отмечая для себя, «...сколько у него было разных дорогих вещиц» [Лермонтов 1957, 209].

Не сказывается на их отношениях и разница в возрасте; более того, старший по возрасту, обладающий как будто большим жизненным опытом, то и дело обнаруживает готовность соглашаться с младшим и уступать ему. Узнав о похищении Бэлы и решив, напустивши на себя строгость, прочитать Печорину наставление, штабс-капитан вынужден отказаться от своего намерения, когда слышит в ответ: «- Да когда она мне нравится?..» [Лермонтов 1957, 219]. Новые и столь же неожиданные для Максима Максимыча признания вынуждают его примириться со случившимся: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться» [Лермонтов 1957,219]. Возникает впечатление, что Печорин, к которому он успел привязаться «всей душой», кажется ему каким-то «высшим существом» [Виноградов 1941,576], кому он всякий раз невольно подчиняется. Дело не только в том, что доводы его представляются неотразимыми и потому не вызывающими никаких возражений. В личных отношениях, установившихся между ними, Печорин, принадлежащий к особой породе людей, выделенной самим Максимом Максимычем, явно доминирует.

Позволяет ему доминировать не только владеющее штабс-капитаном сознание превосходства Печорина во всем, что выходит за пределы службы, но и готовность последнего манипулировать чувствами собеседника, используя свои актерские и режиссерские способности. Когда Максим Максимыч решился на «длинное объяснение» с ним, досадуя, что он «переменился» к Бэле, которая «заметно начинала сохнуть» [Лермонтов 1957, 231], то Печорин, уклоняясь от прямого ответа, пускается в долгий разговор. Он рассказывает подробно историю своей жизни, в которой появляется, наконец, и Бэла, словно посланная «сострадательной судьбой», чтобы излечить его от скуки, но, как оказалось, «любовь дикарки» быстро надоедает, ибо и с нею «скучно»; поскольку жизнь его «становится пустее день от дня», то ему «...осталось одно средство: путешествовать» [Лермонтов 1957, 232].

Печорин «типичными для эпохи словами объясняет себя», но штабс-капитану, не владеющему «языком Печорина» [Пумпянский 2000, 639], эти слова не слишком понятны, как и выраженное в них умонастроение. Тем более что он впервые «слышал такие вещи от 25-летнего человека», приведшие в недоумение и вызвавшие вопрос, поскольку речь зашла о столице, «...неужто тамошняя молодежь вся такова?» [Лермонтов 1957, 232]. Ведь в словаре Максима Максимыча, для которого, в отличие от Печорина, служба на Кавказе не связана с надеждой «на изживание кризиса, внутреннего дискомфорта» [Гордин2006,114], нет такого понятия, как скука. И смысл разных возрастов Максим Максимыч понимает по-иному; молодость отождествляется им не с преждевременным угасанием жизненных сил, а с их расцветом, и неслучайно ему становится досадно, что «никогда ни одна женщина» его «так не любила» [Лермонтов 1957,

222], как Бэла Печорина.

Соглашаясь с Печориным и привычно уступая ему, даже когда он его не понимает, Максим Максимыч сохраняет неизменное к нему расположение; они действительно живут в крепости по-приятельски. Они приятели по предложению и по инициативе Максима Максимыча, но никоим образом не друзья; очевидно, такой тип отношений вполне устраивает Печорина, признающегося в «Княжне Мери», что с доктором Вернером они «сделались приятелями», потому что он «к дружбе неспособен», т.к. не может ни «рабом» быть, ни «повелевать» [Лермонтов 1957, 269]. А иного распределения ролей дружба, в представлении Печорина, не предполагает. Правда, современный исследователь советует «...с осторожностью вслушиваться в исповедальные самохарактеристики Печорина: в них нет ценностной точки»; так, сквозь рассуждение о дружбе «сквозит жалкая улыбка отвергнутого от пира жизни» [Исупов 2014, 65]. Но если он и отвергнут, то по собственной воле, поскольку и на пиру жизни ему тоже скучно.

Проявленная Максимом Максимычем готовность подчиняться отнюдь не свидетельствует о возможности стать другом Печорина. Печорин, рассказывая ему о событиях своей жизни, погружается в собственное прошлое, которым объясняет свое настоящее, но штабс-капитан в этом настоящем не занимает ни место друга, ни даже место приятеля. Для Печорина, попавшего в крепость по воле обстоятельств, они не более чем добрые знакомые, но ни приятелями, ни тем более друзьями не являются. Он лишь отшучивается, слыша упрек Максима Максимыча, предложившего жить по-приятельски, что и тот может «отвечать» за его «проступок»: «- И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам» [Лермонтов 1957, 219]. История Бэлы по-человечески их сблизила, но ее трагическая гибель и последующий отъезд Печорина навсегда кладут конец приятелъскием отношениям. Это становится понятно, когда после почти пятилетней разлуки они встретятся вновь, теперь во Владикавказе, где Максим Максимыч остановился в гостинице, а Печорин оказался проездом.

Лакею, назвавшему имя владельца коляски, привлекшей внимание штабс-капитана, он, обрадовавшись предстоящему свиданию, говорит, что с его барином они «были приятели», и не просто приятели, а «друзья закадычные, жили вместе»; услышав, что Печорин «остался ужинать и ночевать у полковника Н...», просит передать ему, что «здесь Максим Максимыч», будучи уверенным, что, узнав об этом, «сейчас прибежит» [Лермонтов 1957, 241]. Ожидание, однако, затягивается; повествователь замечает, что штабс-капитана, недавно говорившему ему «о своей с ним дружбе», заметно «огорчало небрежение Печорина» [Лермонтов 1957,242] (VI, 242). Лишь на другой день, когда Печорин, не спешивший увидеться со «старым приятелем» [Лермонтов 1957, 24], собрался уезжать, происходит встреча, ставшая для Максима Максимыча настоящим испытанием и принесшая ему горькое разочарование.

Встреча эта с самого начала неприятно нарушает его ожидания: «...он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить» [Лермонтов 1957, 244-245]. Негативная вежливость Печорина, смутившая Максима Максимыча, означает, что он сознательно закрывает перед старым приятелем свое внутреннее пространство (о смысле и проявлениях негативной вежливости см.: [Николаева 1999, 63]); отгораживаясь, он сразу устанавливает дистанцию, которую штабс-капитан, не понимая смысла и мотивов печоринского поведения, пытается преодолеть.

Очевидно, что Максим Максимыч, желая кинуться Печорину на шею, явно преувеличивает степень их дружеской близости. Между тем Печорин отнюдь не скрывает своего приязненного отношения к нему и далее своим обращением даже усиливает подчеркивающую это отношение экспрессию, оставаясь, впрочем, в пределах речевого этикета, соблюдение которого с трудом дается его собеседнику:

«- Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? -сказал Печорин.

- А... ты... а вы?.. - пробормотал со слезами на глазах старик... - сколько лет... сколько дней... да куда это?..

- Еду в Персию - и дальше...» [Лермонтов 1957, 245].

В ответ на расспросы простодушного штабс-капитана о том, что же он поделывал все эти годы, что они не виделись, Печорин отвечает, улыбаясь: «Скучал!» [Лермонтов 1957,245]. Слово скучал ничего Максиму Максимычу не говорит, хотя дело идет о состоянии, из которого лишь на время вывела Печорина любовь к Бэле. Но стоило Максиму Максимычу неосторожно напомнить о Бэле, как Печорин «чуть-чуть побледнел и отвернулся» [Лермонтов 1957, 245]. Штабс-капитан, которого внезапно поразила эмоциональная глухота, как будто действительно не понимает, что подобным напоминанием «причинил боль бывшему приятелю» [Кормилов 2014, 21]. Хотя в крепости, сознавая, как подействовала на Печорина смерть возлюбленной, проявил и понимание, и деликатность: «.. .только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это ему будет неприятно, так зачем же?» [Лермонтов 1957, 237].

Воспоминания о жизни в крепости, которым начал было предаваться Максим Максимыч, фиксируютв его сознании прошлоекакостановившееся время. И Печорин остается для него все тем же молодым офицером, каким он живет в его памяти, но дело в том, что вспоминать о прошлом по причинам, которые, казалось бы, должны быть понятны Максиму Максимычу, нынешнему Печорину тяжело. Он и спешит расстаться потому, что хочет прервать поток неприятных и даже мучительных для него воспоминаний, хотя и благодарит Максима Максимыча, «что не забыли», но говорит, что о себе и о своей теперешней жизни ему «нечего рассказывать» [Лермонтов 1957, 245]. Реагируя на ворчание штабс-

капитана, который «не забыл ничего», Печорин обнимает его «дружески», утверждая, что и он, хоть жизнь их и развела навсегда, все «тот же», но «всякому своя дорога» [Лермонтов 1957, 245-246]. В том, как ведет себя при прощании Печорин, справедливо видят «проявление искреннего чувства, настоящей симпатии» [Ранчин 2014, 66]; если же добавить, что со штабс-капитаном для Печорина «связаны тяжелые воспоминания о горькой судьбе Бэлы», то «даже минимум расположения», который он демонстрирует, «значит уже много» [Ранчин 2014, 68].

Оставляя Максиму Максимычу свои записки, с которыми тот волен делать, что хочет, Печорин словно отсекает свое прошлое, запечатленное в них; от него он дистанцируется так же, как и от самого штабс-капитана, разрывая последние связывавшие их нити. Ни к местам, где он бывал, ни к людям, которые ему там встречались, он не чувствует никакой привязанности. И объяснить Максиму Максимычу, чуждому «метафизических прений» [Лермонтов 1957, 347], почему, одержимый непонятным для того стремлением к небытию и внутренне готовый «где-нибудь» умереть «на дороге» [Лермонтов 1957, 232], отправляется в Персию, ставя очередной и, как оказалось, последний эксперимент над самим собой, он не считает нужным и возможным.

Если Печорин, по его утверждению, тот же, что и был, то зато Максим Максимыч теперь, после пережитого им разочарования, уже не тот же. Свое отношение к Печорину он резко изменяет; ведь они, как показала и убедила его встреча, вовсе не закадычные друзья, как он искренне полагал и утверждал. Пусть в свое время они и «были приятели, - ну, да что приятели в нынешнем веке!..» И затеянное Печориным путешествие в Персию только лишний раз убеждает штабс-капитана, что «он ветреный человек», который «дурно кончит», подтверждая убеждение, давно им выработанное, «что нету проку в том, кто старых друзей забывает» [Лермонтов 1957, 246].

Между тем в поведении самого Максима Максимыча, осуждающего Печорина за то, что тот забыл старого друга, отсутствует столь значимая для дружбы установка на «сочувствующее понимание», предполагающая готовность «принять другого целиком, даже с его недостатками» [Кон 2005, 174]. Принять такого Печорина, каким тот явился ему после долгой разлуки, он не может, как не может пережить разочарование в человеке, которого относил к старым друзьям. Потому с видимой легкостью, тщетно пытаясь скрыть нанесенную ему, как ему видится, обиду, расстается Максим Максимыч с печоринскими бумагами, соглашаясь отдать их повествователю: «Что я разве друг его какой?., или родственник?» [Лермонтов 1957, 247]. И действительно, Печорин, как он чувствует и остро реагирует на это неприятное для него и поразившее его открытие, ему больше не друг, но и он теперь не друг Печорину; долгожданная встреча оставила ему лишь обманутые ожидания. Возможность вернуться к прежним отношениям, какими они запечатлелись в памяти Максима Максимыча, оказалась кажимостью: никакого после они, как выяснилось, не предполагают.