Мефистофелевский персонаж Пьер Ламор как форма выражения авторских интенций в тетралогии М.Алданова "Мыслитель"

Решение глубинных вечных проблем человеческого существования ориентирует Алданова, выдающегося исторического прозаика I волны русской зарубежной литературы, на сознательное использование в романах литературных фактов, имеющих большую духовную и эстетическую ценность. Без прямой соотнесенности с трагедией И.В.Гете «Фауст» замысел тетралогии «Мыслитель» (1921-1927) едва ли может быть прочитан. С помощью героя Пьера Ламора, восходящего к образу гетевского Мефистофеля, Алданов освещает повторяемость во времени одних и тех же неразрешимых коллизий, ибо социально-исторические сдвиги не изменяют метафизическую основу бытия. Восприняв философско-символическое значение «чужих» персонажей и сюжетных положений, писатель сумел творчески переработать канонические мотивы с учетом насущных проблем современности. Алданов в «Мыслителе» пересоздал образ гетевского Мефистофеля, сообщив ему новое толкование. Исследуя рецепцию «Фауста» Гете в творчестве Алданова, позволяющую говорить о включенности писателя в давнюю интерпретационную литературную традицию, мы будем пользоваться понятием «мефистофелевский архетип» в значении «гетевский прообраз, к которому восходит персонаж Пьер Ламор у Алданова». Эффективнее, по нашему мнению, осмыслять концептуальную трансформацию мефистофелевского архетипа в романах писателя, опираясь на методику интертекстуального анализа (позволяющую выявлять тонкие и сложные межтекстовые связи) и привлекая понятийный аппарат, разработанный в рамках теории интертекста. Изучение позиции писателя относительно литературной традиции как предмета следования или отталкивания смыкается с задачами интертекстуального анализа, который проясняет сложную взаимосвязь нового текста с предшествующим через систему отношений «идентификации - оппозиции», а также выявляет функции «чужого слова» в структуре создаваемого произведения.

«Девятое Термидора» открывает тетралогию М.Алданова «Мыслитель», охватывающую период Французской революции и наполеоновских войн, в серию также вошли книги «Чертов мост», «Заговор», «Святая Елена, маленький остров». Каждый из романов представляет собой самостоятельное законченное целое, но связан общностью историче- ской эпохи с другими произведениями. Писатель воссоздает крупные события русской и европейской истории: термидорианский переворот 1794 г., переход Суворова через Альпы, убийство императора Павла в Михайловском замке; завершает тетралогию изображение последних месяцев заточения Наполеона и его смерти.

Итак, в «Мыслителе» образ Пьера Ламора восходит к гетевскому Мефистофелю. Он формирует структурное единство тетралогии. «Посланец ада» в трактовке Алданова редуцирован до философа-резонера. В понятии Дьявол-Мыслитель столкнулись два начала, которые взаимно предполагают друг друга: «князь тьмы» - «владыка мысли», а всякий, кто встал на путь бесконечного познания мира и человека, отягощен проклятием, быть связанным с дьяволом. Будучи приверженцем русской классической литературы XIX в., М.Алданов вместе с тем испытал влияние французской культуры. Писатель, обладавший научным складом ума и блестящей эрудицией, как никто другой, был близок французской традиции интеллектуальной прозы и по праву может считаться продолжателем Монтеня, Паскаля, Вольтера, Франса, художников и мыслителей в равной мере. По утверждению Паскаля, достоинство человека состоит в акте мышления, человек - «мыслящий тростник». Таков и тип излюбленного героя Алданова: любитель скептических сентенций, проницательный мыслитель, наделенный даром иронии.

Тема Дьявола-Мыслителя восходит к Ветхому завету. В книге Иова сатана еще не является заклятым противником Бога. Он «дух-скептик, дух-маловер, будущий Мефистофель», способность которого «...к сомнению и протесту против фатума прельстит впоследствии так многих поэтов и философов» [Соколов 1996: 179]. «Пролог на небесах» к «Фаусту» Гете - явное подражание началу истории Иова. Ветхозаветный сатана попросил у Бога разрешения испытать непорочного праведника Иова, чтобы доказать, что он соблюдает заповеди лишь в благодарность за ниспосланные свыше блага. И Мефистофель Гете, затеявший спор о человеке, убежден, что Фауста легко отвлечь от возвышенных стремлений. Черт проницателен во всем, что касается дурных сторон жизни и слабостей человека. По наблюдению Г.В.Якушевой, «мефистофелевское отрицание есть отсутствие веры в оправдательный смысл человеческого разума, то есть в самую идею homo sapiens как существа высшего, ...<сомнение>... в «доброкачественности» человеческой природы» [Якушева 1991: 174]. Вероятно, справедливо выводить каждое отдельное явление черта в литературе из непосредственно ему предшествующих. Если сатана книги Иова еще только стоит у истоков высокой темы Мыслителя, то много позднее укоренится в мировом литературном «сатанизме» традиция изображения дьявола «...побудителем мысли, фанатиком знания, будоражителем исканий» [там же: 171]. Таков Мефистофель в «Прологе на небесах», напутствуемый богом «расшевелить застой человека». Как считает И.Ю.Виницкий, становление образа дьявола, едва ли не главного персонажа литературы XX столетия, шло по пути постепенного отказа от ортодоксального и фольклорного представления о сатане как «страшном чудище». Происходила секуляризация образа, освобождение его от традиционных атрибутов, психологизация, вплоть до героизации [Виницкий 1992:89]. Преобладающим в литературе было влияние мильтоновского и гетевского дьяволов. М.Алданову ближе иронический скептицизм Мефистофеля, нежели мрачная величавость мильтоновского героя или вольнолюбивый байро-новский демонизм. Писатель, выступив наследником традиции, которая реабилитировала дьявола (сняла проблему его ответственности за мировое зло), близок А.Франсу с его аксиомою «сатана -идеал».

Сатана был первым, кто посмел перечить Верховному Иерарху, усомнившись в непогрешимости его высоких установлений, касающихся мироустройства и человека. Неподчинение Богу поставило дьявола в положение «противника в споре», «противоречащего», «обвинителя». Падший ангел олицетворяет собою дух свободного мышления, не отягощенного никакими запретами. Ищущий, все подвергающий сомнению интеллект есть ключ к творческому познанию, поэтому «Мефистофель - бес каждого человека, в котором родилась рефлексия» [Жирмунский 1981: 395]. Таков вымышленный персонаж тетралогии «Мыслитель» Пьер Ламор, чье происхождение намеренно остается не проясненным: говорили, что он «... потомок маранов - давно выкрестившихся испанских иудеев» (Д.Т. - 1, 230); «... шутники называли его вечным жидом» (С.Е. - 2, 376). Писатель создал канонический образ философствующего скептика. Этому седому, дряхлому старику, с усталым желтым лицом восточного типа и безучастным взглядом недобрых, насмешливых глаз, на вид можно было дать сто лет. При всей приверженности Алданова принципу реалистического правдоподобия, конкретные человеческие черты в Ламоре причудливо соединяются с иррациональным и таинственным началом, что свидетельствует о на-дысторической нереальности героя, а также указывает на генетическое родство с литературным прототипом.

Ламор неожиданно появляется в тех европейских странах, где переломно, кроваво вершится история. Возникает он всегда как бы ниоткуда, точно из воздуха, и исчезает в никуда на время исторического затишья. Странный старец известен в самых высоких политических кругах крупных государств мира (имел беседы на философско-исторические темы с Талейраном, Наполеоном). Личины, которые надевает на себя Ламор, появляясь перед первыми «актерами» «театра» мировой истории, отражают последовательную и непрерывную смену политических режимов: маска французского эмигранта поры якобинского террора, образ гражданского комиссара Директории, наконец, роль тайного агента первого консула Франции. Каждое из обличий оставляет за Ламором большую свободу действий и перемещений, позволяя выступать за кулисами политической сцены в качестве комментатора и философа истории, «коллекционирующего человеческую глупость».

Героя отличает хорошее знание людей: «Я знаю всех: это моя профессия» (Ч.М. - 1, 488). Ламор, время от времени невольно проговариваясь, выдает свою «демоническую» сущность. От него веет опасным мертвенным холодком. Суть отношения этого персонажа к людям может быть точно передана двумя словами: любопытство и отвращение. Ламор испытывает непрерывную потребность в общении. Мы никогда не слышим пространных монологов героя, произнесенных наедине с собой; по справедливому наблюдению В.Сечкарева, рядом с ним всегда «фон собеседника» [Сечкарев 1995: 148]. Ламор мастерски подстраивается под интеллектуальное развитие и социальный статус любого человека, с которым ему довелось иметь разговор, выбирая тему, соответствующую случаю (от изысканного салонного раута до полупьяной застольной беседы). Баратаев замечает о словоохотливости старика: «Болтливость от дьявола» (Ч.М. - 1, 489).

Однако таинственный персонаж, выведенный писателем, никогда не демонстрирует в действии свою иррациональную мощь, безгранично превосходящую человеческие возможности (таковой попросту не обладает). «Демонизм» Ламора - не глубинная его суть, но внешняя бутафория, дань писателя литературной традиции. «Чудесное» в романах Алданова носит остаточный характер.

Эпизод, в котором Ламор и Талейран беседуют о соотношении в истории права и насилия, воспринимается как реминисценция из «Пролога на небесах», в котором разворачивается спор между богом и дьяволом о человеке. Характерно, что Ламор обращается к Талейрану как к духовному лицу: «...ему, по-видимому, доставляло удовольствие называть своего собеседника епископом» (Ч.М. - 1, 397). Талейран, когда-то по карьерным соображениям метивший в кардиналы, после падения во Франции под натиском революции тысячелетней монархии сложил с себя звание католического епископа Отенско-го и эмигрировал. Алданов использует гетевский мотив словесного поединка «властелина тьмы» с «князем церкви» (черт у него спорит со служителем бога). В сущности, исторический прозаик продолжает начатый Гете разговор о способности разум и о г о человека обрести гармонию с миром, достигнув предела в духовном совершенствовании, счастья и свободы. Размышления Ламора - парафразированные тирады Мефистофеля о человеческом неразумии: «Вы помните историю тринадцатого столетия?... В то время лучшие люди уже начинали верить во всемогущество разума... Было вновь найдено римское право, эллинский гений возрождался... расцветало искусство... И вдруг... Гузман основал инквизицию... Инквизиционный террор сломил душу и разум человечества... Одно поколение уничтожается террористами, следующее - они уже воспитывают... В Испании еще недавно кого-то сожгли, к большому негодованию якобинцев. Эти поэты гильотины очень возмущаются костром» (Ч.М. - 1, 397-398) (выделено автором). Ламор твердо знает: «мир лежит во зле», потому что такова метафизическая основа бытия, однако зло коренится и в самом человеке. «Демонический» герой Алдано- ва пресыщен злом, которое есть результат исторического недомыслия человека, ибо, по мнению В.Сечкарева, не пользоваться разумом или, еще хуже, злоупотреблять им, фанатично веря в его всемогущество и непогрешимость, есть безусловное зло [Сечкарев 1995: 146]. Общая тональность ламоров-ских размышлений весьма пессимистична, важнейшие мировоззренческие вопросы решаются им в духе Екклезиаста. Даже имя героя Lamor (смерть) вторит размышлениям Проповедника о бессмыслице жизни, ибо сказано: «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем... все - суета и томление духа!» (Екк. - II, 17). Наблюдатель и мыслитель, исполняющий роль «хора» или шута в разыгрываемой исторической драме, Ламор остается глубоко политически индифферентным, обладая средством от косности, демагогии и фанатизма, которым служит философский дар «не верить ни во что». Оценивая историю с точки зрения вечности, герой постигает тщету всех переворотов, бестолковый круговорот одних и тех же форм. Из событий Французской революции невозможно извлечь никаких уроков, ибо это чреда бессмысленных, стихийных действий, порожденных разнузданными страстями, в разгуле которых проливали и проливают кровь. От сентенций старого скептика веет горькой иронией. Пьер Ламор высказывает неверие в дела и помыслы человека. Мир плох и человек в нем неблагополучен настолько, что дьяволу нет необходимости творить зло. Человечество иссякнет в пучине собственного неразумия, истребив себя в кровавых распрях. Алданов парафразировал в устах Ламора знаменитую реплику Мефистофеля: «Часть вечной силы я, /Всегда желавшей зла, творившей лишь благое» (ср.: «В мире дьяволу принадлежит все, а в масонстве только... <половина>. Ведь я, быть м ож е т, самый старый масон из всех иыи е живущих на свете» (3.-2,31) (выделено мною - И.М.). «Посланец тьмы» снисходит до сострадания человечеству. Дьявол, который хотел бы вернуть в мир добро!

Ламору свойственно облекать свои суждения в форму блестящих парадоксов, в которых глубина и бесстрашие философской мысли сочетаются с эрудицией и иронией. Мефистофелевский персонаж испытывает отвращение к политическому действию. Наполеон у Алданова, когда-то знававший Ламора, так отзывается о нем: «Умный был человек и проницательный, а делать ничего не мог. Может быть, не хотел...» (С.Е. - 2, 376). Удел философа спасаться от несовершенного мира «бегством на высоты» (мысли). «Тишина высот» прельщает «демонических» героев Алданова, наделенных способностью к глубокомыслию. Только ищущая мысль постигает, что есть более навечные ценности, чем потеря трона Робеспьером или кровопролитный азарт наполеоновских завоеваний.

Итак, мефистофелевский герой в трактовке писателя перестает служить воплощением «мещанства практического жизнеустройства», это уже и не циничный мизантроп, с холодным равнодушием созерцающий человеческие трагедии. В исполненных скепсиса афоризмах Ламора «проговариваются» многие положения историософской концепции Алданова. Словно в подтверждение закулисных политико-философских комментариев Ламора появляется огромная «сцена», на которой разворачиваются события русской и европейской истории. Люди давно превзошли черта в «творчестве мерзостей», ему больше нечего делать на земле. Французская революция, вдохновленная идеями Просвещения, на деле являет собою скорбное поругание «религии Разума». Горечь и сарказм, с которыми мрачный старец вопиет о зле мира, выдают человеческую участливую пристрастность самого писателя. Алданов-ский Мефистофель становится положительным героем.

Таким образом, использование интертекстуальных связей в структуре произведений - характерная черта художественного творчества Алданова. Поскольку система заимствований из «Фауста» И.В.Гете приобретает поэтико-смыслообразующее значение в рамках тетралогии писателя, можно говорить о метароманном единстве, связанном общностью замысла. Претерпевшие смысловую трансформацию гетевские образы, мотивы, сцены, сюжетные положения служат в тетралогии художественному претворению историософской концепции Алданова. Писатель «перекодирует» чужую систему поэтических элементов в собственных художественных целях, интертекстуальность становится своеобразной формой выражения авторского сознания.