Между реальным и фикциональным: романы Т. Драйзера в оценке советских читателей 1930-х гг

Theodore Dreiser; GIHKL / Goslitizdat State Publishing House; readers’ reception; realism; verisimilitude; fiction; Soviet-American literary connections; archived materials.

В программе советского культурного строительства 1920–1930-х гг. две задачи – создать новую литературу и писателя и вырастить нового советского читателя – были тесно взаимосвязаны [см. Добренко 1997]. На эти цели уже с первых лет советской власти были направлены беспрецедентные усилия. Помимо школ и вузов, работа с читателями велась при библиотеках, в кружках, клубах, комсомольских и партийных ячейках, в домах-читальнях; выпускались исследования, многочисленные пособия, методические материалы [напр.: Массовый читатель 1925; Бек, Тоом 1927; Гулев 1928; Писатель перед судом, 1928]; постоянно появлялись статьи в периодике – практически во всех библиотечных, библиографических, литературно-критических журналах («Рабочий читатель», «Красный библиотекарь», «Книга и профсоюзы», «На литературном посту», «Литературный критик», «Художественная литература» и мн. др.). Работа с читателем была важным аспектом и советского книгоиздания.

В 1930-е гг. обратная связь с аудиторией в Государственном издательстве художественной литературы (ГИХЛ; создано на базе Госиздата и государственно-акционерного издательства «Земля и фабрика» в 1930 г.; с 1934 г. пере- именовано в Гослитиздат) осуществлялась Массовым сектором. Фонд ГИХЛ в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 1) (далее это начало шифра для архивных материалов не повторяется, указываются единицы хранения и листы, в случаях конкретных отзывов приводится информация о месте написания и авторе – О.П.) дает представление о масштабах и видах работы издательства с читателем. Среди сохранившихся документов, например, планы и отчеты о массовой работе с читателями, мероприятия по выявлению запросов читателей (ед. хр. 85–88, 90), анкеты, сводки, отчеты о читательском спросе, полученные от библиотек, клубов, материалы читательских конференций, вечеров рабочей критики, изучение пожеланий и предложений читателей (ед. хр. 160–170) и т.д.

Важнейшим направлением работы был сбор читательских отзывов о выпускаемых издательством книгах. ГИХЛ печатало на своих изданиях просьбы присылать впечатления от прочитанной книги и указывать свои данные: имя, место работы и жительства, возраст, профессию, партийность. Поступившие отзывы обрабатывались Массовым сектором, некоторые отбирались для публикации в журнале «Художественная литература», выходившем при издательстве.

Главной целью обратной связи с читателем был мониторинг хода литературной работы, результатом которой виделась окончательная «смычка» между издателем, критиком и читателем, их полное единство и взаимопонимание. Приходившие в ГИХЛ читательские отзывы нередко воспроизводили идеологические клише из предисловий и статей (такие отклики чаще всего обнародовались в печати); однако обращение ко всему сохранившемуся в РГАЛИ массиву неопубликованных откликов позволяет увидеть сложность и нелинейность читательской рецепции, так что до полной монолитности даже в 1930-е гг. было еще очень далеко.

Советское книгоиздание этого времени, отбирая для публикации произведения зарубежных авторов, руководствовалось рядом критериев. С одной стороны, издательство откликалось на «извечные» читательские ожидания (чтение должно быть увлекательным и познавательным); с другой стороны, оно следовало идеологическим установкам (например: наличие в произведениях критики буржуазного общества, «революционность», прогрессивные взгляды писателя). К числу критериев отбора, отвечавших одновременно и читательским ожиданиям, и идеологическим установкам, относилась категория жизне-подобия. Для советской критики 1930-х гг. это была ключевая характеристика литературного реализма и литературной классики. Советский читатель тоже ценил реализм в литературе, «правдивые», «жизненные», а значит, интересные и «полезные» книги: понятие жизнеподобия часто сближалось с представлением о познавательной («книга – учебник жизни») и утилитарной функции литературы, которая должна помогать ориентироваться в окружающей действительности.

Примечательно, что авторов фантастической и приключенческой литературы, таких, как Жюль Верн или Майн Рид, читатели критиковали исключительно за неправдоподобность и бесполезность их сочинений. Например, семнадцатилетний одессит, токарь по металлу, пишет о романе Майна Рида: «Охотники за растениями»: «…к сожалению, нужно заметить, что эта книга – чушь, фантазия». По его мнению, такая книга бесполезна и неинтересна для взрослых; не годится она и для советских детей: они «нуждаются в книге более реальной, которая ответит на вопросы детей не с точки зрения фантастической, а именно жизненной». (15.02.1936 г. Ед. хр. 434. Л. 1.) (Здесь и далее в тексте выделения принадлежат автору источника, если не указано иное. – О.П.). Напротив, почитатели Майна Рида отмечали, что этот роман дает знания о Гималаях, о ботанике, что он не только увлекателен, но и познавателен, а значит, реалистичен.

Следователь Гальперин из Киева сурово отчитал издателей за выпуск романов Жюля Верна:

Очень и очень порицаю издательство за выпуск таких книг. Там написана всевозможнейшая чепуха <…> Разве можно забивать голову всякой чепухой детям и юношам? Тогда, когда они должны быть посвящены в советскую социалистическую литературу, так вы выпускаете такие произведения вранья Жюль Верна. Да? Разве можно? Ведь это недопустимо! (25.03.1932 г. Ед. хр. 246. Л. 1).

Напротив, Женя Фридман, ученик 4 класса из Могилёва, высоко оценивает творчество этого писателя как познавательное и полезное:

…недавно прочел роман Жюль Верна под заглавием «20 000 лье под водой». Этот роман мне понравился по следующей причине: в нем очень ярко описывается жизнь морских глубин. Это не только книга с одними сухими приключениями, а очень полезная для изучения природы морских глубин. Я думаю, что эту книгу с удовольствием прочтут многие ребята. (б.д. [1935 г.]. Ед. хр. 246. Л. 3).

Другой школьник отмечает, что Жюль Верн «хорошо <…> изображает в своих произведениях различные социальные группы людей и изобретения будущего времени» (8.07.1934 г. Ед. хр. 246. Л. 4).

Поставив задачу проанализировать восприятие советскими читателями 1930-х гг. литературной условности и в особенности представления о жизне-подобии – ключевой категории для понятий «реализм», «классика», которыми оперировала советская литературная критика, – мы выбрали в качестве репрезентативного материала для исследования сохранившиеся в фонде ГИХЛ (РГА-ЛИ) многочисленные (всего их более 100) отзывы читателей 1931–1936 гг. о романах Т. Драйзера: этот автор к середине 1930-х гг. прочно завоевал в СССР репутацию крупнейшего современного писателя-реалиста и, более того, «советского зарубежного классика» [Панов, Панова 2021].

Литературная репутация Драйзера претерпела в довоенном СССР значительные изменения. В 1920-е гг., когда начали появляться первые переводы, критика ценила его за внимание к жизни угнетенных, за показ темных сторон капитализма, документальность, точность и масштабность в изображении общества; в качестве недостатков отмечались индивидуализм, натурализм, биологизация общества и человека [Ланн 1930]. Восприятие Драйзера как «мелкобуржуазного радикала» было очень далеко от почтения и восхищения, которым он был окружен с середины 1930-х гг. Отзвуки критики 1920-х гг. еще явственно слышны и в предисловиях С. Динамова к первому советскому собранию сочинений Драйзера (1928–1933):

Да, Теодор Драйзер в своих произведениях ставит те или иные общественные проблемы, в них сверкает его отрицание тех или иных сторон американского общества, он протестует, борется, кричит, негодует. Но основное – не это, хотя для нас он ценен именно социальным. <…> В общественном смысле Драйзер – гигант, на коленях стоящий перед подавляющим его колоссальным капиталистическим зданием. [Динамов 1928, 7, 12].

«Полевение» Драйзера, начавшееся под влиянием Великой депрессии вскоре после его возвращения из СССР, было отмечено советской литературной критикой: на рубеже 1920-х–1930-х гг. констатируется его сближение с Советским Союзом. Красноречивы сами названия статей о Драйзере этого времени – «Теодор Драйзер идет к нам» [Динамов 1931], «Теодор Драйзер на революционном пути» [Елистратова 1932]. В середине 1930-х гг. он уже аттестуется как один из самых надежных и последовательных друзей СССР [см. напр. Динамов 1934; Немеровская 1936], и за ним окончательно закрепляется репутация «современного классика» и великого реалиста.

Сохранившиеся в фондах РГАЛИ отзывы читателей на романы посвящены двум изданиям «Американской трагедии» (ГИХЛ, 1933 и 1936) и первому советскому многотомному собранию сочинений (1928–1933), подготовленному С. Динамовым. В этом собрании, снабженном солидным критическим аппаратом, половину томов составляли шесть основных романов Драйзера. О них и писали советские читатели, и эти отзывы предоставляют богатый материал для анализа читательских представлений о категории жизнеподобия.

Как известно, особенности восприятия литературной условности определяются, в первую очередь, культурным кругозором и опытом чтения, которые обусловливают большую или меньшую способность ориентироваться в триаде «реальное – фиктивное – имагинарное» [Изер 1997] и заключать «романный пакт» [Lejeune 1975; Lejeune 2005]. В этом отношении читатели Драйзера 1930-х гг. прежде всего делятся на две неравные группы: умеющих отличать реальное от фиктивного и имагинарного (таковых, конечно, большинство) и страдающих «синдромом Дон Кихота».

….дочитав до того места, где у Клайда Грифитса случилось несчастие с Робертой и в конце концов Клайд был приговорен к смертной казни, то у меня возникли некоторые вопросы:

• 1.    Действительно ли Клайд был осужден судом к смертной казни? И верно ли суд поступил, осудив его за убийство Роберты, с Вашей стороны?

• 2.    В каком году это было?

• 3.    Жива ли сейчас мать Клайда и его любящая Сандра? (24.10.1934 г. Ед. хр. 307. Л. 36).

Эти вопросы задает издателям школьник Иван Бабушкин из поселка Зелёное (Западный Казахстан) по прочтении «Американской трагедии». Однако подобный «синдром» был свойственен и некоторым взрослым читателям:

Случайно наткнувшись на книгу Драйзера «Американская трагедия», я прочел ее за один присест. Какое впечатление осталось у меня от этой книги? Этого я не могу описать. Кружится голова, темнеет в глазах, вся жизнь становится никчемной, как только вспомнишь содержание этой книги.

Этим письмом я хочу добиться только одного – ответов на поставленные мной вопросы.

• 1.    Изложена в этой книге действительность или что-то вымышленное?

• 2.    Если изложена действительность, то прошу точно указать, если это возможно, то к какому времени это относится?

• 3.    Жив или нет кто-нибудь из героев этой трагедии?

• 4.    Жив или нет автор это книги, если жив, то где он проживает и нельзя ли с ним связаться? <…>

• 5.    Дайте подробную расшифровку (по возможности) конца книги под названием «Воспоминание»: что за люди, фигурирующие там? (В.Т. Егоров, студент I курса физико-математического факультета Свердловского госуниверситета. 1.02.1937 г. Ед. хр. 307. Л. 67.)

Б о льшая часть читателей уверенно демонстрирует способность отличать реальность от литературной условности и знает, что в издательстве ждут суждений о прочитанном произведении. Делясь с издателями плодами своей рефлексии, читатели всегда опираются на понятие жизнеподобия как на главный критерий оценки: чем «правдивее» роман, чем точнее, вернее отражена в нем реальность, тем выше достоинства книги и мастерство писателя.

Драйзер гений. Его мастерство передачи правды изумительно. Десятилетиями ждем мы таких писателей. Лучшая вещь «Дженни Гергард» и «Сестра Керри», все вещи, «Гений», «Финансист», «Титан», да все, все прекрасно. <…> Драйзер всегда в ходу. (Врач. 50 лет, б.д. Ед. хр. 308. Л. 3.)

Писатель Драйзер заслуживает высокого уважения за то, что он написал нам очень хорошую книгу («Гений». – О.П. ) безо всяких при-красок, какими пользуются наши современные писатели. (Н.Б. Салтыкова, инженер-конструктор, 29 лет, Москва, б.д. Ед. хр. 308. Л. 5).

В убеждении, что романы Драйзера «верны и правдивы», все читатели солидарны. Однако в трактовке «верности» и «правдивости» отчетливо выделяются два подхода. Для одних жизнеподобие – это антибуржуазная направленность, критический реализм, характерные для прогрессивного социального романа, что полностью соответствует требованиям советской критики к современному зарубежному классику. Такие читатели отличаются рационалистическим подходом к литературе, а в своих отзывах обычно воспроизводят клише из предисловий, критических статей и рецензий:

«Финансиста» я прочел за три вечера «запоем», несмотря на фундаментальность книги (650 страниц). Она составлена хорошо. Целевая установка книги – дать развернутую картину капиталистического мышления, через глобального героя – Франк[а] Ка-упервуд[а]. <…> Часто повторяющиеся финансовые и биржевые заторы, банкротство крупных банков, гибель капиталистов <…> и ряд подобных явлений, характерных лишь для капиталистического общества, кое на что проливают свет. (Ананьян, г. Петропавловск, Казахская ССР, 29.01.1933 г. Ед. хр. 308. Л. 6).

Советские читатели, никогда не бывавшие в США, тем не менее, утверждают (вслед за авторами предисловий и послесловий), что Драйзер верно изобразил американскую действительность, отразил ее полно и правдиво:

Мы находим, что Драйзер, как никто из американских писателей, известных нам, сумел так правдиво и проницательно изобразить кусок настоящей жизни, американской «цивилизации», с ее внутренней стороны, вывернув ее наизнанку и показав миру ее действительность в настоящем свете. (М. Харитонович, 22 года и П. Неверовский, 20 лет, кочегар и грузчик, Ленинград. 16.07.1934 г. Ед. хр. 307. Л. 104).

Для других читателей, склонных к эмоциональному восприятию, мерилом правдивости и жизненности является возможность идентифицировать себя с литературными персонажами:

Я, семнадцатилетняя девушка, работаю счетным работником. Прочитавши книгу «Американская трагедия», я была взволнована до глубины сердца, эта книга так сильно действует на нервы, что самый крепкий человек может раскиснуть. Очень ярко подается в этой книге, что может чувствовать и переживать человек под влиянием любви, и как она опасна. Я лично не могу судить очень строго Клайда [в] отношении Роберты, потому что я молода и знаю, как быстро и сильно могут перемениться чувства к человеку, но все же мне жаль Роберту, которая всей пылкой душой отдалась ему <…>. (Без указания имени и местожительства. 26.11.1934 г. Ед. хр. 307. Л. 60).

Вопреки гендерным стереотипам, эмоциональная идентификация себя с персонажами и событиями в равной степени свойственна и читателям-мужчинам.

Драйзер с великим мастерством художника реалистично описывает жизнь. Читаючи «Гения», сам переживаешь то, что описывает Драйзер, и чувствуешь себя то с кистью в руках, налаживающим тона красок; то рабочим, перегружа[ющим] бревна и доски; то сидящим в рабочем кабинете редакции; то где-то за городом, наслаждаясь видами природы, то возле любящей женщины и т.д., и т.д. (Венедикт Андреевич Майборода, ученик 7 класса, г. Лозовая, Харьковская обл., 15 лет, б.д. Ед. хр. 308. Л. 10).

Во время чтения этой книги, делаешься таким напряженным и забываешь обо всем, только хочется читать дальше и дальше, чтобы знать дальнейшие приключения с Клайдом. Но все-таки мне жалко этого молодого человека, что его казнили на электрическом стуле, ведь мы, молодые люди, в эти годы бываем очень неустойчивыми. Нас влечет к удовлетворению своих физических потребностей. Полюбивши одну девочку, нас это не удовлетворяет, она нам надоедает, и увидев лучшую девочку, нас бросает к ней, а с прежней стараемся порвать связь, но не всегда так бывает благополучно. Как раз такое приключение совершилось с

Клайдом Грифитс. <…> Если есть здесь мои неправильные взгляды, <…> то вы должны меня разубедить, ведь я тоже молодой человек, как и Клайд Грифитс. (Никанор Ал. Седов, студент политехникума, г. Горький, б.д. Ед. хр. 307. Л. 43).

Порой читатели смешивают «романный» и «автобиографический» пакты (в терминах Ф. Лежёна), прямо идентифицируя персонажа романа (чаще всего Каупервуда или Юджина Витлу) с автором – Теодором Драйзером:

Читая книгу Т. Драйзера «Гений», я переживала всю жизнь Юджина. Когда Драйзер писал эту книгу, у него, наверное, была какая-нибудь тяжелая драма в жизни, и потому в книге «Гений» так ярко, так реально показаны переживания героя романа Юджина. Эта книга оставляет неизгладимый след в душе человека, это сама жизнь, воплощенная в литературное произведение. Я не знаю, как выразить благодарность поэту за до ставленное удовольствие этой книгой, который все это пережил в своей жизни. (Орлова, домохозяйка, г. Воронеж, 21.05.1931 г. Ед. хр. 308. Л. 16).

Прочитанная книга побуждает некоторых читателей рассказывать о себе, делиться своими переживаниями; такое тяготение к исповедальности можно квалифицировать как крайнюю форму эмоциональной идентификации, действенную попытку сближения литературного мира с действительностью (своим личным опытом), имагинарного с реальным. Эти читатели нередко признаются, что хотят описать свою жизнь и потому мечтают стать писателями или уже пробуют себя в литературе, и их тексты вполне могут быть объектом исследований в духе Ф. Лежёна.

Прочитав данную книгу, я сильно потрясен тем происшествием с Клайдом, которое в настоящий момент совпадает с происшествием меня. Конечно, мое происшествие не влек[ло] меня <…> к обществу, к которому стремился именно Клайд. Но я стремился идти в ногу, рука об руку с классом, ведущим к международному Пролетарскому Октябрю. Но в силу своих обстоятельств я этого добиться никак не могу. А не могу лишь потому, что меня клеймят мои родители, которые когда-то жили в лучших условиях. Даже отец моего отца имел торговлю галантереей, хозяйство которого досталось моему отцу. И теперь, когда наш отец помер еще в 1913 году, нам пришлось пережить много трудного… Поэтому я прочитал это произведение, и даже тогда, когда читал, я невольно сравнивал и задавал сам себе вопрос, чем именно отличается моя жизнь от жизни Клайда. Когда я с 14-летнего возраста стал жить сам для себя, и никто мне ничем не помогал. <…> Я член Союза строителей с 1927 г., член Комсомола с 1929 г., член ВКП(б) с 1931 г. Я сейчас остался вне всего этого, и даже вне рядов партии ВКП(б), которую я любил. <…> Книга «Американская трагедия» – замечательная книга, хорошая книга, прекрасно написана. Я сейчас пишу свою книгу «Братья Федюшкины». <…>

Ну что же, как-нибудь, может быть, я переживу все это тяжелое… А пока желаю хорошего успеха всей литературе, но жалко Клайда. (Федор Васильевич Федюшкин, столяр, проходит службу в РККА, 25 лет, г. Рубежное, Донецкая обл., 24.05.1934 г. Ед. хр. 307. Л. 2).

Вероятно, автор отзыва, сетующий на свое социальное происхождение, подвергся партийной чистке, хотя и прилагал все усилия, чтобы соответствовать образу настоящего советского человека. Он ощущает себя отверженным, изгоем, незаслуженно пострадавшим – как и герой «Американской трагедии». Такие читательские отзывы – эго-документы, стирающие грань между реальным и имагинарным. Они демонстрируют, что реалистическая литература, в том числе и зарубежная, для многих советских людей стала не только любимым чтением, но и важной частью их жизни, настоящей, реальной ценностью.

Таким образом, в зависимости от восприятия литературной категории жизнеподобия среди советских читателей 1930-х гг. выделяются четыре типа: 1. наивные читатели, склонные принимать романный мир за повествование о реальных событиях и фактах, поскольку им трудно отличить имагинарное от действительности; 2. «проницательные» или умудренные читатели-рационалисты, выносящие суждение о реализме писателя с опорой на литературную критику; 3. чувствительные или сентиментальные читатели, которым свойственна эмоциональная идентификация с персонажами; 4. читатели-рассказчики, под влиянием чтения создающие эго-нарративы.