Миф о цареубийстве 11 марта 1801 года в стихах C. С. Боброва

Творчество Семена Сергеевича Боброва (1765–1810), поэта рубежа XVIII–XIX веков, было и остается малоизученным [4], [5], [8]. Мы выбрали небольшую лакуну, актуальную в свете современных исследований мифопоэтики. Связана она с духовидческими и историософскими стихами Боброва о цареубийстве 11 марта 1801 года. Бобров был одним из немногих авторов того времени, кто вообще осмелился писать о мартовском перевороте. Атмосфера тайны и молчания вокруг цареубийства, «историческая пустота», неожиданно возникшая в общественном сознании на месте пятилетнего, всем памятного правления, табу на само имя императора Павла I – все это слишком очевидное «человеческое» насилие над историей не могло не привлечь внимания поэта, обладавшего экзальтированным воображением и знанием о надчеловеческой, сверхисторической природе земных событий [5], [8].

***

В манифесте о вступлении Александра I на престол, составленном Д. П. Трощинским, современникам и потомкам были заданы определенные – мифологизирующие – параметры

восприятия случившегося: вмешательство Божественной воли в ход истории («Судьбам Вышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего <…>»); представление власти как бремени и долга («да подаст нам силы (Бог. – А. П., С. Р. ) к снесению бремени, ныне на нас лежащего»); установление новых, прерванных смертью Павла властных отношений. Легитимность восшествия на престол обосновывалась двояко: династически , по закону («восприемля наследственно императорский всероссийский престол»), но особенно некими духовными , более крепкими, нежели кровнородственные, связями , существовавшими якобы между «августейшей бабкой» и внуком, который намеревался шествовать «по ее премудрым намерениям» [11: 477]. Известные слова из манифеста о том, что править новый монарх будет «по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия», были восприняты Бобровым буквально.

Свой особый взгляд на события 11–12 марта 1801 года поэт-духовидец отразил в трех стихотворениях: «Глас возрожденной Ольги к сыну

Святославлю»¹ (52–58), «Ночь» (73–78) и «Торжественное утро. – Марта 12 1801 года» (84–91) (все написаны в 1801–1804 годах). В двух стихотворениях – «Торжественном утре…» и «Гласе возрожденной Ольги…» – излагается один и тот же историософский сюжет о прямой передаче власти Александру «почившей в бозе» Екатериной, точнее, ее «духом». В третьем поэт описывает роковую ночь, смерть государя, пытаясь найти мистическое, сверхисторическое объяснение фактам реальной политики, забвению самого имени императора Павла, образ которого предстает в «Рассвете полночи…» исключительно в перифрастических оборотах.

Новый властитель может, конечно, приказать подданным забыть о своем предшественнике; историческая наука вполне в состоянии этот приказ выполнить; а вот на долю литературы (искусства) часто выпадает создание самих механизмов стирания культурной памяти либо – и разницу здесь увидеть практически невозможно – ее сохранения в условиях, для этого малоподходящих и даже опасных. Художественная историософия со свойственными ей метафоричностью и символичностью образов, выборочностью описываемых ситуаций и деятелей, субъективностью и даже произвольностью авторской позиции оказывается иногда единственно допустимой формой исторической рефлексии [6], [7].

В «Торжественном утре…» Бобров реанимирует жанр оды «на день восшествия на престол», и помогает ему в этом… дух Екатерины . Последний «низлетает» «на розовых зари крылах» с «небесных гор» в «царственный чертог» и начинает беседу с Александром:

«Возстани, – тень рекла, – мой внук! Возстани! – для тебя небесный Теперь оставила я кров, Да возвещу, что рок чудесный Творит на глас Отца духов» (85).

Беседы покойных монархов со своими преемниками, явления духов и теней вошли в образный строй оды задолго до Боброва. В качестве топосов они закрепились в ранних одах Ломоносова; новый виток интереса к ним возник вместе с проникновением в русскую литературу оссианизма (достаточно вспомнить здесь стихотворения Державина о Потемкине и Суворове) [2], [3], [9], [10]. У Ломоносова почивших российских властителей, пребывавших в ином, «горнем» мире, представлял обычно дух Петра I. Так, в оде 1742 года он вместе с духом Екатерины I смотрит «с высот» на свою «дщерь», предсказывая ей славу и обещая помощь свыше. В складывавшемся одическом каноне «духу Петрову» была отведена роль сакрального покровителя России, следящего также и за процветанием рода Романовых [1], [2], [9].

Непосредственным источником рассматриваемого мотива в «Торжественном утре…» могла послужить ломоносовская интронизационная / новогодняя ода 1761 года. Там отходящая в вечность Елизавета вручала народ и отечество новому императору – Петру Феодоровичу. Ломоносовым были описаны даже момент отделения души от тела:

«Освободясь от части тленной

Восходит к жизни непременной»2, – и «небесный кров», где душу Елизаветы встречали «дух Петров» и «преславные предки». Все эти мотивы с особой тщательностью будут разработаны Бобровым в его духовидческих стихотворениях.

Соединяя в монологе духа Екатерины «общие места» предшествующей одической традиции, поэт выдвигает на первый план мотив оправдания нового властителя. Вполне естественно, что апеллирует дух к сверхисторическому, открытому только ему знанию:

«Почто вздыхать? – Твой путь пред нами Сам Божий оправдал совет . –

Гряди на трон, куда в дни прежни Вела тебя душа моя!

В тебе возстанет Невский древний, Возстанет ПЕТР, – востану я» (85).

Таким знанием духи и тени в ломоносовских и державинских одах не обладали. Наряду с другими сверхъестественными существами, например божествами античной мифологии, они являлись в первую очередь функцией, риторическим приемом заимословия, посредством которого поэты «возносили» российских «героев» над обычными смертными. Так, у Державина риторическая основа монологов подобных персонажей, например Фели-цы в «Видении Мурзы» или П. А. Румянцева в «Водопаде», является первичной. В стихотворениях Боброва явление духов балансирует на грани между приемом , условностью и вне-художественной реальностью , попыткой отобразить бытие иного мира .

Интересующий нас аспект – идея творящего духа как часть историософской концепции Боброва – представлен в монологе духа Екатерины , занимающем семнадцать из тридцати строф общего объема стихотворения. Со ссылкой на мысль Пифагора о переселении душ здесь говорится о возможности «слиянья» нескольких душ великих людей в одной, особенно достойной:

«Державный внук Мой! – в просвещенной Душе твоей душа Моя

Найдет свой вечной храм нетленной <…>.

Тебе священных теней лики

Приветствуют из сих гробниц;

И Невский князь, и ПЕТР Великий, И Я – во образе зарниц Сливаемся с твоей душею. – Ты сим слияньем душ щастлив;

И Я – едва ль не верить смею,

Что в мыслях Пифагор правдив…» (87).

Небезынтересны размышления автора и его «героев» о некоем законе природы, по которому на свет рождаются «благие духи» («гении», «кометы»), то есть великие властители:

«<…> Природа долго, – долго млеет, Чтоб сих комет на свет явить;

Летит тьма лет; – тут чреватеет, И силится Петров родить» (86).

Об этом «законе» поэт будет рассуждать и в других своих духовидческих произведениях, особенно подробно – в эонической оде «Столетняя песнь, или Торжество осмагонадесять века России» [6: 227–254].

В «Гласе возрожденной Ольги…» Бобров развивает ту же концепцию «выборочного» воплощения духа в «полубога», избранного «роком», но на материале начальной истории российского государства. «Два жителя Славянских», Старец и Юноша , слышат с небес стоны и голоса и узнают о преждевременной смерти князя Святослава Игоревича. К Юноше , который, судя по всему, является сыном князя, Владимиром Святославичем, обращается тень княгини Ольги и рассказывает о предстоящей ему властной миссии и даже о будущих российских «героях» XVII–XVIII веков.

Возможно, это первое в новой русской поэзии осмысление данного летописного сюжета. Однако для читателей рубежа XVIII–XIX веков, не отвыкших еще искать аллюзии и иносказания в произведениях на историческую тему, актуальный смысл стихотворения сводился, по-видимому, к мифоисторической аналогии, должной утвердить моральное, духовное право Александра Павловича на престол. Как и в «Торжественном утре…», тень бабки (здесь: княгини Ольги) передает власть внуку ; аналогия подчеркнута повтором целых строф – наставлений правительниц своим наследникам.

Вот как княгиня X века наставляет своего внука, говоря ему об оставленном ею «чертеже небесном и священном, / Чтобы народ весь возродить». Речь идет о некоем завещании, связанном с дальнейшим «просвещением» Руси, то есть с введением христианства:

«Чертеж теперь Славянам лестен;

В нем целый дух мой помещен;

А дух душе твоей известен. –

Разгни его! – и Росс блажен.

Ты узришь в нем, что дар сладчайший, Что Небо земнородным шлет,

Есть царь любезный, царь кротчайший, Который свой народ брежет» (55–56).

А вот как императрица XVIII века рассказывает своему внуку о другом «чертеже» – «Наказе»:

«Чертеж мой для полсвета лестен;

В нем целой дух мой впечатлен;

А дух душе твоей известен;

Разгнешь его! – и Росс блажен;

В нем узришь ты, что дар краснейший, Какой лишь небо смертным шлиот,

Есть Царь любезный, Царь святейший, Который любит свой народ» (85).

Таких «параллельных» строф в стихотворениях наберется еще несколько. Сознательно Бобров вкладывал в уста российских властительниц одни и те же слова или же просто не хотел тратить время на поиски новых образов для описаниях схожих ситуаций – вопрос не праздный, но трудноразрешимый. Во всяком случае выбор для императора Александра I «двойника» по исторической судьбе – князя Владимира I, открывшего новую эпоху в жизни Руси / России, – должен был казаться поэту и его читателям символичным.

Немалое место занимает в «Гласе возрожденной Ольги…» тема смерти: о гибели древнерусского князя говорить в подцензурной литературе не возбранялось, при этом Святослав явно «замещал» Павла I:

«Тень Ольги вещающая внуку.

Владимир! – Ольги внук, Владимир Тебе реку; – внемли! – в час гневный Мой сын, – нещастный твой отец Оставил в век сей дол плачевный, Приял и дел и дней конец. –

Лишь Росс со мной на век простился;

И зреть меня он в нем не смел, Как и того теперь лишился. – Я зрела, – как он в твердь летел…

Да; – зрела я, как Печенеги

Изобретали страшный ков <…>» (55).

Смерть императора Павла подвигла Боброва на создание одного из самых ярких в русском предромантизме стихотворений о смерти властителя и о роковом в истории – «Ночь». Здесь «предшественником» российского самодержца выступает римский – Юлий Цезарь. В истории царствует закон повторения – эту мысль Бобров обосновывает, находя параллели между событиями 44 года до н. э. и 1801 года: природные знамения:

«Не такова ли ночь висела

Над Палатинскою Горой, Когда над Юлием шипела Сокрыта молния под тьмой» (74–75), мистика астрологических совпадений (оба заговора пришлись на март):

«когда под вешним зодиаком

Вкушал сей вождь последний сон?» (75) – внезапная смерть в расцвете сил, на пике успехов: «Он зрел зарю; – вдруг вечным мраком Покрылся в Капитолий он. <…>

<…> Ах! – нет его…

Его, – кому в недавны леты Вручило небо жребий твой, И долю дольней полпланеты, И милионов жизнь, покой, – Его уж нет; – и смерть толкаясь То в терем, то в шалаш простой,

Хватает жертву улыбаясь Железною своей рукой» (75–76).

Для читателя 1800-х годов тема смерти цезаря актуализировала, кроме того, мотивы предательства и цареубийства:

«Варяг, – проснись! – теперь час лютый;

Ты спишь; – а там… протяжный звон; – Не внемлешь ли в сии минуты Ты колокола смертный стон? – Как здесь он воздух раздирает? – И ты не ведаешь сего! –

Еще – еще он ударяет; –

Проснешься ли? – Ах! – нет его…» (75–76).

Все стихотворение, а вместе с ним и «триптих» о смерти императора Павла I подчинены раскрытию идеи о торжестве рокового в истории, о случайном , которое выражает Божественную волю. Сам Ангел смерти, «призрак крылатый», «медлит» и «отвращает» свой взор, не желая гибели властителя, которому небо вручило «жребий свой». «Но тайны рока непреложны», решение небес неумолимо, и причины его никому неведомы, поэтому «Ангел грозный», не смея противиться вышней воле, «совершает страшный долг». О «всемощном роке», «жребии», «часе судорожном полбогов», «гневном часе» постоянно рассуждают и персонажи «Гласа возрожденной Ольги…».

Боброву удалось достичь многого в создании особой эмоциональной атмосферы своих стихотворений, новой для русской поэзии, – атмосферы предчувствия некой ужасной тайны. Решая данную задачу, поэт талантливо пользуется суггестивными возможностями пейзажа. Последний занимает бóльшую часть «Ночи», подчинен единой цели и при этом разнообразен. Несомненно, в стихотворении изображены реальные приметы холодной, дождливой петербургской ночи с 11 на 12 марта, известные по воспоминаниям современников:

«Звучит на башне медь; – час нощи; – Во мраке стонет томный глас. <…> Верьхи Петрополя златые

Как бы колеблются средь снов;

Там стонут птицы роковыя Сидя на высоте крестов» (73).

Однако документально точного, «реалистического» описания города в произведении нет. Все детали, которые относятся к петербургскому архитектурно-природному локусу, получают мистико-символическое наполнение и истолкование. Шпиль Адмиралтейства и кресты на церковных куполах – «колеблются средь снов»; ворóны – «птицы роковыя»; на башне «стонет томный глас» колокола; «Звезда Полярна» восходит над багровыми столпами, сыплющими «молний треск глухой»; «кровавая луна» скрывает свой «зрак» за «завесой облаков густых», «Слезится втайне и тускнеет, Печальный мещет в бездны взгляд, Смотреться в тихий Бельт не смеет» (74);

«огни блудящи» (огни св. Эльма) оставляют «червленый след» во тьме и т. д. Появляются в стихотворении инфернальные мифологические существа: «Парки тощи», прядущие нить; «Ангел смерти»; шепчущиеся в тишине «толпя-щись тени».

«Сон мертвый с дикими мечтами

Во тьме над кровами парит;

Шумит пушистыми крылами;

И с крыл зернистый мак летит» (73).

Свои мрачные описания в золотисто-туманно-красно-черной гамме автор подытоживает восклицанием:

«О муза! – толь виденья новы Не значат рок простых людей, Но рок полубогов суровый» (74).

Одновременно Бобров-поэт пытается рационально объяснить свои иррационально-суггестивные образы. Думается, это общая черта художественного мышления ранних русских предромантиков, осознавших, что загадочное в жизни существует, но еще верящих в то, что все тайны открыты для разума. Так, Бобров заставляет осмыслить происшедшее того, кто уже покидает мир земной и идет на «зов» Творца – Павла I:

«Ах! – нет его; – он познавает

В полудни ранний запад свой;

Звезду полярну забывает,

И закрывает взор земной. –

«Прости! – он рек из гроба, мнится, –

Прости, земля! – приспел конец! –

Я зрю, – трон вышний тамо рдится!..

Зовет, – зовет меня Творец…» (78).

В «Гласе возрожденной Ольги…» отходящая душа Святослава (= Павла I) также хочет понять, что произошло:

«Где я? – что зделалось со мною? –

Но омрак мой минул! – он тяжек.

Куда лечу? – а там – кого я вижу? –

Там – одаль – в сфере светлых теней, –

Не тень ли матери? – да удалюся! –

Духов согласных поищу! – Зрю, как главою покивает, И глумным оком зрит она! – Прости, брегов Днепровских дщерь!

Я отхожу; – прости на веки!» (55)

Автор «триптиха» стремится соотнести события человеческой, посюсторонней истории с космическим миропорядком, вывести некий всеобщий историософский «закон тождества». Из хаоса, сопровождающего переход от старого года / времени к новому, возникает гармония, и изменениям в мире горнем должны соответствовать изменения в мире дольнем: смена веков / эпох необходимо сопровождается смертью одного и «рождением» другого правителя. В «Гласе возрожденной Ольги…» эта мысль выражена сжато и отчетливо в образах механического движения:

«Старец.

Владыки нет…

Да, – нет его; – мне шепчет дух. – Едва минувший век пал в бездну, И лег с другими в ряд веками;

То Князь – туда ж за ним вослед. – Едва лишь возгремел над нами В горящей юности сей век, – Век скрыпнув медным колесом Погнался в мрак грядущей дали , А пламенны миры по тверди В гармоний новой двиглись плавно;

Князь, – томный князь взглянул на них, – Вздохнул, – вздохнул в последний раз» (53–54).

В стихотворении «Ночь» бобровская космогония предстает в более развернутой и детализированной форме. После рассказа о смерти властителя поэт рисует открывшуюся его духовному взору картину смены «веков»:

«Таков, вселенна, век твой новый, Несущий тайностей фиал!

Лишь век седой умреть готовый В последни прошумел, – упал, – И лег с другими в ряд веками, – Он вдруг фиалом возгремел И, скрыпнув медными осями, В тьму будущего полетел» (76).

«Власть веков неодолимых» охватывает и мир природы:

«Тут горы, высясь к облакам, И одночасные пылины Носимые в лучах дневных, С одной внезапностью судьбины Дрогнувши исчезают в миг», – и мир людей:

«Одни падут из тварей зримых;

Другие восстают потом. – Тогда и он с последним стоном, В Авзоньи, в Альпах возгремев, И зиждя гром над Албионом, Уснул; – уснул и грома гнев» (77–78).

Дух (Павла I) уходит к Творцу – так заканчивает стихотворение «Ночь».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Главная трудность, с которой, как кажется, столкнулся Бобров в «триптихе» о Павле I и примыкающих к нему стихотворениях, состояла в том, чтобы совместить устоявшуюся в «высоких» жанрах и не подлежащую пересмотру «официальную» историософему Всеблагого Провидения, покровительствующего России, с трагическими и «неблагими» реалиями российской истории. Выполнить эту задачу ему отчасти удалось благодаря обращению к идее творящего Духа . В устоявшиеся историософские парадигмы – ортодоксальный христианский провиденциализм и утопические представления гуманистов и просветителей о разумной, упорядочивающей и гармонизирующей деятельности монархов – она привнесла динамическое начало и момент непредсказуемости. В свою очередь русская поэзия, еще в середине XVIII века открывшая «превратность» человеческих судеб и всевластие случая, обогатилась к 1800-м годам целостной историософской концепцией, вобравшей в себя поэтику «страшного» и «таинственного».