Мифологема судьба в "Колымских рассказах" В. Шаламова

Мифопоэтический анализ художественного текста, направленный на выявление его семантической многоплановости, предполагает акцент на проблеме «мифологического, символического, архетипического как высшего класса универсальных модусов бытия в зна- ке» [7, с. 4]. Подобное исследование особенно важно для произведений XX в., т. к. «мифология оказалась удобным языком описания вечных моделей бытия. Возрождение мифа в XX веке опирается на новое отношение к нему как вечно живому началу» [4, с. 8]. Это явилось предпосылкой для формирования особого типа художественного сознания – «неоми-фологического», при доминировании которого «текст пропитывается аллюзиями и реминисценциями, начинает уподобляться мифу по своей структуре...» [6, с. 184]. Для вхождения в мир «новой» прозы В. Шаламова данные характеристики принципиальны. И действительно, мотивно-образная система колымской эпопеи, включающая шесть циклов рассказов, мифологична по свой сути, благодаря чему осуществляется синтез вневременных форм архаического мышления и индивидуальноавторского осмысления экстремальных условий человеческого бытия в ХХ в.

Выделяя у Шаламова в качестве исходного лексико-семантическое гнездо со значением временной протяженности ( навсегда, навеки, всегда ), мы пытаемся представить его элементы вариациями мифологемы судьба , которая является древнейшим экзистенциалом и занимает важнейшее место в «семантической структуре модели мира, поскольку она имеет непосредственное отношение к микрокосму, антропоцентрическому аспекту мироздания» [7, с. 39]. Переживание своей зависимости от природных стихий и воли богов, с одной стороны, делало психику индивидуума уязвимой, с другой – включало в жизнь современного социума, в общий жизненный поток с его историческими изменениями. В аспекте такого двуединства В. Шаламов описывает жизнь целого поколения, подчиненную как необходимости выживания в условиях тоталитаризма, так и надындивидуальным метафизическим законам. «У каждого арестанта есть судьба, – подчеркивает автор “Колымских рассказов”, – которая переплетается со сражениями каких-то высших сил. Человек-арестант или арестант-человек, сам того не зная, становится орудием какого-то чужого ему сражения и гибнет, зная за что, но не зная почему. Или знает почему, но не знает за что» [9, с. 67]. По этой логике «за что» и «почему» легко меняются местами так же, как «человек-арестант» или «арестант-человек», отсюда возникает ситуация абсурда – одного из центральных понятий экзистенциализма. Это перевернутость нравственных

представлений, когда цена жизни измеряется вырытым грунтом, палачи становятся жертвами, а жертвы – палачами, а «хлеб, курево, теплое место в бараке могут стать как причиной гибели (почему?), так и целью (за что?)» [3, с. 35]. Подобное скрещение понятий судьбы и абсурда подтверждает наличие архаикомифологического пласта в шаламовской прозе.

В словаре В.И. Даля под судьбой понимается «ход событий, стечение обстоятельств, складывающиеся независимо от воли человека» [2, с. 123]. Такое значение не только обладает повышенной актуальностью в контексте лагерной действительности, но и обнаруживает свою амбивалентность. Конечно, Колыма для всех одна, всеобщая унификация стирает индивидуальные стремления человека, однако в подчиненности своего Я «высшей силе» проще жить, поскольку снимается ситуация выбора, а значит – ответственности человека за содеянное. «Трое из нас перестали сопротивляться судьбе. И только Иван Иванович работал с тем же трагическим старанием, как и раньше» («Сухим пайком»), «Нас ничто уже не волновало, нам жить было легко во власти чужой воли» [9, с. 52]. Свой особый менталитет формировали тюремная камера, арестантский вагон, барачная темнота. ГУЛАГ не только приблизил законы человеческого выживания к животному, но и напрямую отождествил их: «Мы знали, что в нашей воле прекратить эту жизнь хоть завтра, и иногда решались сделать это. Но сегодня будут выдавать “ларек” – премиальный килограмм хлеба, – просто глупо было кончать жизнь самоубийством» (Там же, с. 43). Стремление изменить ход событий оборачивалось бессмысленностью, поэтому и «вмешательство в судьбу, в волю богов было неприличным, противоречило кодексам лагерного поведения» («Сухим пайком»).

По Шаламову, судьба может повернуть колесо то в одну, то в другую сторону, но, избрав направление, она неумолима в своей прямолинейности. Однако, лишая человека права выбора, она иногда все же оставляет ему небольшие лазейки. «Довериться судьбе при счастливом попутном ветре и повторить в миллионный раз плавание “Кон-Тики” по человеческим морям? Или другое – вклиниться в щель клетки – нет клеток без щели! – и выскользнуть назад, в темноту», – размышляет герой рассказа «Экзамен». Считая, что, несмотря ни на что, надо «втиснуться в ящик», он надеется на удачу: «бюрократическая формальность тебя спасет» (Там же, с. 346). Судьба иррацио- нальна и непостижима: чаще оборачивается трагической закономерностью, но не исключает счастливой случайности.

В архаических культурах судьба нередко ассоциируется с роком, однако в словаре В.И. Даля понятия «судьба» и «рок» противопоставлены друг другу: «Судьба – то, что выносит приговор, преследует»; «рок – палач. Он ничего не решает, а только механически исполняет и потому он неотвратим» [2, с. 123]. «Лагерный» человек, как и древний, такого разграничения не знает, поскольку ощущает себя заранее обреченным на смертельный исход. «Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал – нас привезли сюда умирать» [9, с. 132]. Важно отметить, что герои Шаламова постоянно пребывают в пути: их перебрасывают с этапа на этап, с одного лесного забоя на другой. Подобные пространственные перемещения, к сожалению, ничего не меняют в судьбах заключенных: «Я вошел в те же ворота, поднялся на ту же самую гору прииска, где я уже был и получил десять лет» («Доктор Ямпольский»).

В русском языке существительное «рок» – производное от глагола «ректи»; в таком случае «рок» тесно взаимосвязан с предикатами «пред-рек-ать», «про-роч-ествовать». Это также пример актуализации древнейшей мифологической связи. Известно, что словом можно не только перевернуть человеческую жизнь, но и загубить ее, что также подтверждается судьбами шаламовских персонажей. Так, в рассказе «Сука Тамара» Моисей Моисеевич Кузнецов оказывается в ГУЛАГе из-за доноса жены: «Жена Кузнецова <…> в тридцать седьмом году написала на мужа донос. Это средство в те годы было вернее всякого заговора или наговора <…>» [9, с. 256]. Реже бывает наоборот: в знаменитом рассказе «Сентенция» именно слово, всплывшее из глубин подсознания, возвращает к жизни. Герой, привыкший к простейшим звукосочетаниям ( пайка, бур, хлеб и т.п.), однажды неожиданно для себя встал на нары и прокричал, «обращаясь к небу, к бесконечности: – Сентенция! Сентенция! И захохотал» (Там же, с. 404). «Это бессмысленное на уровне его интеллекта и сложнейшее по артикуляции “римское, твердое, латинское” слово стало для заключенного словом молитвенным – Логосом», – справедливо пишет Л.В. Жаравина [3, с. 43].

Заметим также, что В.И. Даль помещает слово «судьба» в словообразовательное гнез- до глагола «судить», определяя ее «как неми-нучесть в быту земном» [2, с. 124]. В славянской мифологии были представлены существа, управляющие жизнью человека и судящие его. Это Суд (русское) или Усуд (сербохорватское). Последний, в частности, рассыпал в своем дворце золото, и родившиеся в это мгновение люди с неизбежностью становились богатыми и счастливыми. Рассыпанные же глиняные черепки символизировали бедность и несчастье [4, с. 256]. Подобная вариация – взаимосвязь понятий «судьба» и «суд» реализуется в рассказе «Смытая фотография». Главный герой Крист, вопреки своим же нравственным установкам, заставляет чужого человека стирать его гимнастерку, но забывает в кармане самое для него дорогое – фотографию и письма любимой жены. «Так Крист был наказан судьбой <…> через много лет Крист признал, что судьба права – он еще не имел права на стирку своей рубашки чужими руками» [9, с. 169]. Можно согласиться с мнением С. Аверинцева: «Характерна этимология русского слова “судь-ба”, находящая аналогии во многих языках: судьба есть “суд”, “приговор”, но не в смысловом аспекте справедливости, а в иррациональном аспекте принуждения, суд, увиденный глазами человека, которого “засуживают”» [1, с. 158]. В символике суда и приговора социальная природа идеи судьбы выступает с полной ясностью: судьба – это вещно-непроницаемое, неосмысленное и неотвратимое в отношениях между людьми.

Несмотря на то, что у всех заключенных в «Колымских рассказах» одинаковые условия, Шаламов выделяет отдельных героев с их индивидуальной судьбой, отличной от других. Так, дочь эсерки Натальи Климовой поняла, «что не материнское имя прославить пришла она на землю, что ее судьба – не эпилог, не послесловие чьей-то пусть родной, пусть большой жизни. Что у нее своя судьба». Сохранить веру в человека после казахстанских лагерей – «подвиг не меньший, чем дело матери» («Золотая медаль») [9, с. 245].

Судьбу в русском языке часто называют долей. Выражение «тяжелая доля» означает не что иное, как несчастную судьбу. Судьба, благоприятствующая человеку, есть счастье (с-часть-е). Все представления лагерников о чуде, счастье были визуально конкретны и имели однозначную предметно-вещественную наполняемость: хлеб, курево, тепло («каждый час я ждал этого часа, этого кусочка хлеба, этой щепотки махорки…» (Там же, с. 346). Для Шаламова было очевидно, что понимание того, что такое хорошо или плохо и, следовательно, человеческое счастье, в экстремальных условиях лагеря сместились. Так, неожиданное везенье, «счастье» ассоциируется у автобиографического героя рассказа «Экзамен» с Монте-Карло, казино, рулеткой. Счастье действительно оказалось «неостановимо», и «я выжил, я вышел из ада» [9, с. 256]. Идет игра порядка и случая, стихийной непредсказуемости бытия и человеческого стремления подчинить безжалостную стихию своей воле. Выигрыш в этой игре – победа над судьбой; проигрыш – победа судьбы со смертельным для человека исходом. Только смерть на Колыме – не героическая гибель, а обычное, будничное явление [3, с. 64]. Образ игры в прозе В. Шаламова от конкретного события (игра в «спички», домино, карты, шахматы) поднимается до метафизического символа. Игра есть и подчинение навязанным правилам, и вызов судьбе. «Бригадир-вор садился играть с десятником и против выставленных “тряпок” – костюмов, свитеров, рубашек, брюк – требовал оплаты “кубиками”, кубометрами земли» [9, с. 35]. Получается, что заключенные волей-неволей вовлекаются в игру жмурки.

Один из наиболее близких автору героев Крист оказывается в больнице с привычным для заключенных диагнозом – пеллагра. Но, найдя в себе «силу – физическую и духовную, чтобы прожить до завтрашнего дня», больной надевает грязный халат санитара и мгновенно получает самый высокий статус. «Крист уже бог – и новые голодные, новые больные смотрят на Криста как на свою судьбу, как на божество, которое может помочь, может избавить их – от чего. Больной и сам не знает» («Смытая фотография»). Й. Хейзинга в исследовании «Homo Ludens» (человек играющий) отмечает, что «инобытие и тайна игры являются неотъемлемой частью человеческого существования» [8, с. 67]. Человек на протяжении жизни только меняет маски, но, словно марионетка, находится в руках судьбы. Лагерь, особенно преступный контингент, узаконил данную ситуацию: «Воровская молодежь тренируется постоянно – и в изготовлении карт, и в умении поставить “транспорт кушем”» [9, с. 45]. Если для уголовников карточная игра овеяна маниакальной мечтой о «насущном и полезном» (на кон ставились брюки, пиджак, одеяло, подушка), то другие осужденные часто разыгрывали свою жизнь, о чем свидетельствует рассказ «На представку»: «Играли в карты у коногона Наумова» (Там же, с. 12). Страшная карточная игра, описание которой сопровождает- ся неясным, но зловещим предчувствием, повлекла гибель заключенного Гаркунова, которая никого не взволновала: «Игра была окончена, и я мог идти домой. Теперь надо искать другого партнёра для пилки дров» [9, с. 17].

Особенно много примеров «иронии» судьбы, которая не вовлекает в смертельную игру и рождает бредовые идеи, а в редкие минуты дарит ощущение общности с другими, порой и трагико-парадоксальное: «срок у нас кончался в один и тот же год, и это как бы связывало наши судьбы, сближало» (Там же, с. 234). Парадоксальность судьбы во многих рассказах заставляла встречаться бывших хозяев жизни (прокуроров, судей, партийных работников) с теми, кого они раскулачивали, арестовывали, приговаривали. Одна из таких встреч описана Шаламовым в рассказе «В больницу», где Крист сталкивается с бывшим лагерным начальником: «Ни имени, ни фамилии друг друга они не знали. Но то ничтожное, кратковременное, что соединило их когда-то случайно, вдруг сделалось силой, которая может изменить человеческую жизнь» (Там же, с. 566).

Можно утверждать, что мифологема «судьба» в «Колымских рассказах» В. Шаламова реализуется в нескольких вариациях: судьба – символ чужой воли, судьба – рок, судьба – суд, судьба – индивидуальность, судьба – доля, судьба – игра, судьба – нечаянная встреча, иногда нечаянная радость. Эти семантические вариации неразделимы, поскольку, как утверждал писатель, лагерь мироподобен, а корни этого мироподобия нередко уходят в неуничтожимый мифологический пласт сознания человека ХХ в.