Миграция: отдельные аспекты повседневности

Terra Humana

Нас интересует кратковременный, но наиболее значимый по последствиям период, условно определяемый как второй этап внутренней миграции. Воспользуемся моделью П. Адлера, описавшего процесс культурного шока и установившего последовательность его переживания. Он выделял пять стадий переживания культурного шока. Нас интересует вторая, по Адлеру, стадия, связанная с дезинтеграцией старой системы знакомых ориентиров, при которой мигрант ощущает себя сбитым с толку и подавленным пока невнятными для него требованиями новой культуры. Момент, когда не срабатывает «поведенческий автоматизм» (Х. Ортега-и-Гассет) оседлого опыта традиционной культуры, и мигрант на ходу моделирует свою экспериментальную повседневность, которая приведет (или не приведет) к повседневности той культуры, интегрироваться в которую он стремится.

В ходе конструирования новой повседневности в сознании мигранта происходит кризис культурной идентичности, представляющий интересный материал для наблюдения с позиции механизмов вытеснения привычного стандартного осмысления жизненного пространства, выстраивания нового культурного поля и обретения в нем себя в новом качестве. Процесс преодоления одной повседневности и встраивания в другую, относительно подробно рассмотренный социологами и психологами, в культурологии остается малоисследованным.

Рассмотрим конфликт между оседлой повседневностью традиционной культуры и иммиграционной, экспериментальной повседневностью, переживаемой в процессе социокультурной интеграции в новую среду, до оформления городской повседневности. Мы по возможности не касаемся содержательной стороны процесса – описания мигранта: уровня образования, мировоззренческой специфики агентов традиционного и индустриального типов культуры, характера деятельности, социальной принадлежности; понимая, что они вносят существенные коррективы в процесс инкультурации, усложняя либо упрощая его, – для нас важнее структурные характеристики. Попыткой рассмотреть, какие механизмы культуры актуализируются, как происходит вытеснение одних и встраивание других элементов повседневности на уровне сознания мигранта, является предлагаемый материал.

Миграция возникает как критика, выражение неудовлетворенности, в ситуации, когда наличная повседневность не предлагает адекватных способов приспособления или преодоления вмешивающихся извне инноваций. В этом конфликтном поле происходит трансформация родового сознания. Опыт подобного переживания в культуре всегда заранее уже отрефлексирован мифологическим сознанием, но там он осуществляется на виртуальном, умозрительном уровне. Миграционный опыт мифы излагают в форме изобретения и проговаривания «идеальных паттернов». Мифы всех народов, включая и саха (якутов), эксплуатируют сюжеты путешествия за границы обыденного мира и за Бытие. Образ путника заставляет слушателя эпоса – представителя традиционной повседневности оседлой культуры – эмоционально сопереживать, проживая ситуацию «среди чужих», и, что не менее важно, закладывает в сознание саму идею возможности миграции. Предлагаемые в мифах «рецепты», действенные в фантастических условиях, мало приложимы к реалиям повседневности мигранта, ни в качестве выбора линии поведения (как правило, достаточно агрессивной), ни как инструкция по технике разрешения проблем, встающих перед мигрантом и требующих мгновенного разрешения. Но один «урок» миф дает всегда – нацеленность на победу, достижение цели во имя прославления рода. Сознание личной от- ветственности за род (фамилию), особенно ярко проявляющееся в мигранте первого поколения, сохраняет актуальность и в новых реалиях. Хотя самоидентификация осуществляется уже по другой шкале достижений: карьерный рост, уровень доходов, качество жилья и т.п.

На практике поиск лучшей доли выливается в истории экстраординарного опыта тех соплеменников, которые в силу разных обстоятельств уже совершили подобный выход за границы традиционного уклада жизни. Пример их благополучного укоренения, равно как и аутсайдерский опыт, вне традиционного социума вызывает у мигранта чувства, которые А. Тойнби описывает как «смесь восхищения с отвращением».

Так, различаются и отделяются друг от друга две сферы реальности: различение повседневного, кумулятивно накапливаемого родового опыта группы и неординарного, спонтанного, индивидуального опыта мигранта, вынужденного выстраивать свою «экспериментальную» повседневность.

Это, с одной стороны, сфера традиционного оседлого опыта, образуемая устойчивыми условиями деятельности и общения, повторяющимися, стандартными ситуациями и объяснимыми, предсказуемыми решениями. В культурном поле современного провинциального города социальные нормы поведения и традиционная мораль, составляющие социокультурное наследие сельской общины, еще продолжают играть, пусть и не так жестко, роль нормативных регуляторов, формирующих и контролирующих общественное сознание. Особенно это относится к небольшим провинциальным городам.

По данным Территориального органа Федеральной службы государственной статистики по Республике Саха (Якутия), с 1997 г. миграционный прирост населения города Якутска за счет жителей улусов (районов) ежегодно составляет в среднем 3350 чел., для небольшого города – это почти катастрофа. И думается, что, пока не будет кардинально переломлена ситуация в аграрном секторе народного хозяйства, эта тенденция будет только усиливаться. Культурный уклад городов, где инфраструктура основывается на базе одного–двух градообразующих предприятий, принципиально отличается, например, Алдан, Мирный, Нерюнгри, – там, на переднем плане будут несколько иные ценности и приоритеты. В таких городах интеграция почти всегда одноканальная, через трудовой коллектив предприятия, но оттого не менее жесткая.

С другой стороны, все большую автономию приобретает сфера миграционного опыта, которая характеризуется динамично изменяющимися условиями, нестандар- тными ситуациями и оперативными, спонтанными, всякий раз новыми решениями. Каждая из этих сфер претендует на суверенность и по отдельности часто становится объектом исследования этнографов и социологов, психологов и политологов. Более того, каждая из них в структуре личности мигранта обзаводится относительно независимой сферой сознания.

Первая (традиционная повседневность оседлой культуры) удовлетворилась сознанием, направленным на накопление, систематизацию и обобщение прошлого опыта, на культивирование установленных образцов, на сохранение успешных и отбраковку сомнительных форм социально приемлемого поведения. Традиционная повседневность предполагает кураторство устойчивых общественных институтов над индивидом, зависимость от общественно- го мнения, но одновременно «развязывает руки», т.к. в традиционной культуре никогда не говорится, как правильно делать что-либо, есть только четкие, порой взаимоисключающие указания на то, как нельзя делать, что провоцирует на творчество в пределах «от запрета до запрета».

Вторая (экспериментальная повседневность мигранта) потребовала сознания, ориентированного на смелую экстраполяцию или даже полный отказ от прошлого опыта; неожиданное объяснение и рискованный, зачастую спонтанный интуитивный выбор линии поведения; на жесткий логический вывод вопреки иллюзиям и надеждам; на поиск решений, признаваемых адекватными в малознакомом культурном пространстве, правила которого еще не усвоены.

Миграция рассматривается как путешествие к границам культуры, которое влечет либо расширение поля собственной культуры, либо напротив, утрату, слом прежних границ, катастрофическое сужение их. Одновременно миграция – канал импорта и экспорта опыта иных культур, вне зависимости от того, позитивен или негативен он, и насколько этот опыт будет востребован и актуализирован. На пути к чужой культуре, полном неопределенности, опасностей и препятствий, от мигранта, как и от мифологического путника, требуется смелость, хитрость и изобретательность. На рассматриваемом этапе он обречен на механическое копирование внешних действий окружающих в малознакомой среде

Общество

(в поисках выигрышного поведения). В этом неосвоенном культурном пространс- тве еще нет полноценного диалога, имеет

Terra Humana

место стереотипная коммуникация, выстраиваемая формально; на уровне принятия знаков, смыслы прочитываются в лучшем случае приблизительно.

В ходе выстраивания экспериментальной повседневности неизбежна деформация семиотического пространства, когда уровни первичных и вторичных значений смешиваются, не распознаются по иерархии. Как следствие, дезорганизуется жизнедеятельность, что обыденным сознанием интерпретируется как «оказаться сбитым с толку». На этом отрезке повседневность существует как поле порождения смыслов, постижения новых правил: «Оказывается, это не так страшно» или напротив. Мигрант не сразу приходит к осознанию, что сталкивается с качественно другой социальной организацией, предполагающей не столько полноценное общение, сколько стандартизированную коммуникацию. «Если члены архаической общины, в конце концов, сталкивались в своей повседневной практике с событиями и явлениями, порождавшими у всех сходные образы, жители современного города постоянно воспринимают наборы уже готовых стандартизированных образов, задаваемых им извне средствами массовой коммуникации, рекламой и прочее» [1, с. 355].

Для горожанина действительность замещается ее знаковыми моделями, в содержание значений которых он практически не вникает и воспринимает их так, как положено повседневному сознанию, то есть как «само собой разумеющиеся». А. Шюц выделял шесть конституирующих элементов повседневности как особой формы реальности: трудовая деятельность (практический характер), специфическая уверенность в существовании мира (несомненность, самоочевидность), напряженное отношение к жизни (активный бодрствующий характер сознания), особое переживание времени (темпоральная характеристика повседневности), специфика личностной определенности действующего индивида (типизирующая интерсубъективность), особая форма социальности. В опыте миграции все без исключения вышеперечисленные элементы претерпевают значительные трансформации.

Скука обыденности традиционной повседневности рождает жажду острых ощущений, вспомним грибоедовское: «Где ж лучше? – Где нас нет». Но там, «изолированный, блуждающий элемент, помещенный в чужое ему социальное тело, начинает производить хаос, ибо он утратил свою первоначальную функцию и смысл, а также лишился привычных противовесов и связей» [3, с. 64]. В свою очередь, напряжение приключения (похоже, именно так переживается данный этап миграции) в качестве компенсации стремится к покою. Работа сознания – в постоянном обмене смыслами между этими сферами.

Можно предположить, что как приключения, так и путешествия привносят в жизнь новые смыслы, а в мире повседневности эти смыслы лишь используются. Первичный текст требует интерпретации, которая не столько расшифровывает его смысл, сколько задает его. В таком случае именно повседневность становится сферой возникновения смысловых пространств, на овладение которыми вынужденно нацеливается мигрант. С другой стороны, человеческое сознание, в той или иной мере – это постоянное вытягивание себя из рутины повседневности, из набора привычных ситуаций и автоматических реакций на них. И вместе с тем образ творческого акта, порывающего с повседневностью, драматичен во многом из-за той ценности, которой обладает повседневная реальность как сфера стабильности, безопасности, порядка и покоя. Сознание человека, готового к миграции, амбивалентно: он одинаково стремится порвать с традиционной повседневностью, но и постоянно соблазняется ее вышеназванными свойствами. На этом смысловом фоне и разворачивается трагедия мигранта, творящего свою, исходящую из ситуации, экспериментальную повседневность. И эта история тоже становится культурным архетипом, который, обмирщаясь, пополняет резервуар социальной памяти и закладывает новые структуры повседневности.

Функция мигрантов, изучая и познавая культуру (самоидентификация в инокультурной среде), сохраняя черты самобытности, – искать и находить способы интеграции в инокультурный контекст, то есть им отводится роль своеобразного медиатора. Этап, когда повседневность мигранта перестает функционировать по законам традиционной культуры и все больше и больше подчиняется стилю, навязываемому извне, требует предельного напряжения творческих сил, вынуждает его чаще, чем в предыдущей повседневности, принимать ответственные решения, последствия которых он не в состоянии просчитать.

Культурный дуализм, характерный для субкультуры мигранта, определяется наличием качественно разных систем ценностей, вступающих в непримиримое противоре- чие, а порой и исключающих друг друга: речь идет не только о коллективистских ценностях традиционной культуры и индивидуалистских, предлагаемых современной цивилизацией. Производится жесточайшая ревизия всего наличного культурного арсенала, кардинальным изменениям подвергается абсолютно все: восприятие времени и отношение к нему, формы быта и изменение оценки его, сферы и формы труда, карьерный рост, – что требует выстраивания новых социальных связей, пересматривается коммуникативный опыт.

Здесь, в новом культурном контексте, зачастую воспроизводится механизм патернализма и непотизма, когда многое определяют связи родственные, земляческие. Мигрант охотно идет на неформальный режим отношений как более знакомый ему.

Сознание мигранта полиморфно и полицентрично, что проявляется в ориентации на непривычные общественные факторы и ценности и тем обусловливает разные уровни его самосознания: этноло-кальный, национальный, современный цивилизационный. Полиморфизм и поли-центричность сознания мигранта требуют лабильной психики и определяют более гибкие, но оттого менее предсказуемые формы поведения.

Вновь выстраиваемая повседневность не предполагает возможности рефлексии, – и дело не в дефиците времени, мы помним, что он «сбит с толку» – мигрант едва поспевает решать тактические задачи, ситуация напоминает игру в пинг-понг, только отбился, а «шарик» (в нашем случае – очередная проблема) уже летит к тебе. «Когда знание приобретается в непосредственном опыте взаимодействия, оно носит ассоциативный характер… Ассоциативные формы обычно синкретичны, диффузны, неопределенны и ригидны … При ассоциативных построениях новая информация интегрируется в имеющееся знание с большим трудом» [2, с. 443]. Но именно так характеризуется повседневность. Когда степень неопределенности достигает критической точки, угрожающей потерей идентичности, мигрант вынужденно приступает к реконструированию «Я»-идентичности.

В ходе выстраивания экспериментальной повседневности процесс этот не есть целенаправленное и взвешенное выстраивание в рамках нового для него культурно-