Монголия в 1911-1913 гг.: современная российско-монгольская историография

И стория современной Монголии – органическая и неотъемлемая часть мировой истории, но особенно тесно она связана с историей соседей – России и Китая, с теми всемирно-историческими революционными изменениями, которые произошли в этих странах в начале ХХ в. При этом особую роль в становлении монгольской государственности сыграла Синьхайская революция 1911–1913 гг. Именно поэтому в настоящей статье мы рассмотрим феномен Синьхайской революции в том контексте, который нашел свое отражение в работах современных российских и монгольских ученых.

В настоящее время российские и монгольские исследователи уделяют этим событиям значительное внимание. При этом особо выделяются следующие аспекты: 1) кризис Цинского двора в начале ХХ в. и его воздействие на нарастание политического и экономического кризиса в Монголии; 2) политика Российской империи в отношении Монголии в начале ХХ в.; 3) Синьхайская революция и провозглашение независимости Монгольского государства.

Кризис Цинского двора в начале ХХ в. и его воздействие на нарастание политического и экономического кризиса в Монголии

Особое направление современных российских исследований, так или иначе посвященных истории Синьхайской революции, представляет изучение историографии кризиса Цинской империи. Специфика проблемы заключается в том, что в российской историографии главным образом рассматриваются особенности императорского Китая начала ХХ в.: его политика, экономика, ментальность, религиозная составляющая. При этом подчеркивается, что нарушение его специфики, связанное с приходом западной культуры и западных технологий, как раз и привело к Синьхайской революции и падению монархии. Наиболее ярким проявлением такого подхода является творчество Ю.В. Чудодеева [Чудодеев 2013]. Он совершенно обоснованно подчеркивает, что существование империи во многом предопределило такую особенность, как непрерывность социальноэкономического, политического и культурного развития китайской цивилизации. При этом Китай тысячелетиями развивался как относительно замкнутая цивилизация. Это было обусловлено незыблемостью его идеологических конфуцианско-традиционалистских основ. Что касается регулярных династийных кризисов, то они обычно завершались падением одного и появлением очередного, нового монарха, что никак не влияло на сами устои традиционного общества. Вплоть до начала ХХ в. все эти процессы происходили циклично, без каких-либо системных изменений в китайском монархическом строе [Нефедов 2007]. Ю.В. Чудодеев осо- бенно подчеркивает суть государственного начала – целеустремленное выстраивание вертикали власти для автократического управления огромными людскими массами. Управление это «велось через огромный, разветвленный, тщательно подобранный и отфильтрованный бюрократический аппарат, который играл огромную роль в урегулировании отношений центра и периферии, между императором и его подданными, между властью и социальной оппозицией в каком бы то ни было виде» [Чудодеев 2013]. И вот эту замкнутость внутренне незыблемой монархической системы Китая нарушило вторжение Запада, открывшего принципиально новую эпоху взаимодействия двух совершенно разных миров – конфуцианско-традиционалистской китайской цивилизации и западной капиталистической цивилизации, взаимодействия и синтеза китайских и западных начал, выражавшегося, в частности, в смешении принципов западного техницизма и китайской конфуцианской духовности, западной рациональности и китайской иррациональности, равенства и иерархичности, революционности и эволюционности. Вторжение Запада означало резкое вынужденное включение Китая в мировые политические, социально-экономические и культурные процессы. Сохранить древнее русло автономного цикличного развития Китай больше не мог.

Запад навязывал новую, более динамичную, современную и прогрессивную (с точки зрения европейцев) модель развития, которую Китай был вынужден принимать и мучительно переваривать, пытаясь до последней возможности вписать их в догмы своих традиционалистских концепций. Открытие Китая положило начало сложному процессу сближения, открытой конкуренции и стремления к консенсусу. Все эти процессы неизбежно затронули основы монархического режима в Китае, который, в конце концов, в 1912 г. был ликвидирован. Синьхайская революция оказалась неизбежным следствием кризиса Цинской монархии и резкого усиления центробежных тенденций внутри страны.

Но были и новые обстоятельства, нашедшие отражение в российской историографии и делавшие невозможной прежнюю цикличность. Первое. По справедливому мнению известного китаиста В.Ц. Головачева, поражение цинских верхов в противоборстве с западными державами, завершившееся подписанием унизительного Заключительного протокола [Головачев 2012], превращало Китай из «страны-гегемона» в полуколонию. Это было «потерей лица» для всего китайского общества. И в этом китайское общество винило маньчжуров, стоящих у кормила власти и допустивших унижение Срединной империи западными «варварами». Второе. Движение тайпинов привело к становлению и развитию новой китайской военно-бюрократической элиты, сыгравшей не последнюю роль в свержении династии Цин. Династия сама приближала свой крах, стимулируя китайский национализм в его антиманьчжурском варианте.

Но для нас наибольший интерес, пожалуй, представляет третье обстоятельство – значительное ослабление в начале XX в. вертикали цинской власти и активное развитие китайских провинциальных военно-бюрократических анклавов, что также способствовало краху маньчжурской династии. Именно этой проблеме уделяет внимание современная российская историография, подчеркивающая влияние событий и результатов Синьхайской революции на отдельные соседние или связанные с Китаем регионы и народы, определяющая, в частности, роль Синьхайской революции в обретении независимости Внешней Монголией (Халха), Тибетом и Баргой [Белов 1991; 1992; Кузьмин 1997; Урангуа 2013а; 2013б]. К сожалению, эти аспекты практически находят лишь косвенное отражение в современной монгольской историографии.

Политика Российской империи в отношенииМонголии в начале ХХ в.

В историографии XX–XXI вв. традиционно значительное внимание уделяется вопросам внешнеполитических, межгосударственных и дипломатических отношений между Россией, Китаем и Монголией [Лузянин 2003]; связям Китая с США и позиции США в отношении происходящих в Китае изменений; японо- китайским контактам во время Синьхайской революции; отношению японских политических кругов к событиям в Китае и стремлению Японии оказывать влияние на Китай в своих интересах; позиции Японии по отношению к Монголии [Батбаяр 2002]. Но в рамках поставленной нами проблемы мы сосредоточим наше внимание на современной российско-монгольской историографии политики Российской империи в отношении Монголии в начале ХХ в., предшествовавшей Синьхайской революции.

Так, монгольские ученые в большей мере акцентируют внимание на внутренних противоречиях политической элиты России в начале ХХ в., хотя все представители политических, военных и торгово-промышленных кругов Российской империи однозначно рассматривали Монголию, находившуюся под влиянием империи Цин, как существенную часть политики правительства северного соседа [Батсайхан 2014: 19].

Среди политических лидеров императорской России периода Русско-японской войны были сторонники отделения Монголии от Маньчжурии и приведение ее в русло японских интересов.

Другая партия желала, чтобы Монголия сблизилась с Китаем и вела непримиримую борьбу с Японией, дабы осуществить свои дальневосточные задачи чужими руками.

Что касается российского генералитета, жаждавшего реванша за поражение в Русско-японской войне 1904–1905 гг., то он рассматривал события 1911 г. как благоприятную ситуацию, чтобы присоединить Монголию к России, мотивируя это тем, что Халха не готова стать самостоятельным государством и «исторически не имеет предпосылок для автономного управления государством, поскольку кадров государственных деятелей, военоначальников и финансистов не имеется» [Батсайхан 2014: 19-20].

С самостоятельной позиции выступали российские промышленники и предприниматели, высказывавшиеся за содействие стремлению монголов к государственной самостоятельности и установлению протектората над этой страной, но не для того, чтобы ввозить товары в Монголию, а для того, чтобы вывозить продукты животноводства из Монголии в Россию [Батсайхан 2014: 20]. Важно отметить, что в последующем именно эта позиция нашла свое отражение в монголо-российском соглашении о дружбе, заключенном в октябре 1912 г., и в Кяхтинском соглашении 1915 г.

Но были еще и сторонники развития партнерских торговых отношений России с Монголией, которые высказывались за создание автономной Монголии под протекторатом Китая [Батсайхан 2014: 22].

И наконец, существовала еще одна точка зрения: «Монголия – монголам». Суть ее заключалась в том, что Монголия не в состоянии защитить свою независимость как от Китая, так и от России, и потому необходимо создать автономное буферное государство под покровительством союза европейских государств [Батсайхан 2014: 22].

В плане поставленной проблемы, несомненно, интересна позиция российских монголоведов. Сразу же следует отметить, что пристальный интерес России к Монголии начинается с XVII в., причем интерес устойчивый и постоянный [Белов 1999; Единархова 2003; Кузьмин 2002; Старцев 2003]. При этом научный интерес и публикаторская активность оказались столь значительными, что это позволило профессору В.Д. Дугарову осуществить историографическое обобщение проблемы [Дугаров 2004]. По свидетельству Е.М. Даревской, за 50 лет, начиная с 1870 г., в Монголии работали 150 экспедиций различного профиля [Даревская 1994: 264]. Российские ученые подчеркивают, что к началу ХХ в. Монголия превратилась в конгломерат полуколоний мировых держав, которые уже завершили раздел мира на колонии и боролись за передел уже поделенного мира. Поэтому ситуация в полуколониях определялась их включением в важнейшие договорные документы ведущих мировых держав, в соответствии с которыми в некоторых полуколониях вызревали внутренние и внешние предпосылки возникновения новых суверенных государств. Это в полной мере относилось и к Монголии, которая искала точку опоры на стороне [История Монголии 2007: 18].

Положение Монголии накануне Синьхайской революции 1911 г. характеризовалось, с одной стороны, нависшей угрозой превратиться из привилегированной части империи с самобытной культурой в заурядную китайскую провинцию с преобладающим ханьским населением. Так, по данным уполномоченного императорского российского правительства в Монголии в августе 1912 – мае 1913 г. И.Я. Коростовца, в 1910-х гг. «китайцев насчитывают в куренях и майма-ченах до 25 000, тогда как русских не больше пятисот» [Коростовец 2004: 205]. Известный монголовед И.И. Ломакина подчеркивает, что почти все «скотоводы – жители Степи… жили в долг китайским торговцам, расплачиваясь за набранные товары первой необходимости ожидаемым приплодом скота» [Ломакина 2006: 61].

C другой стороны, положение Монголии характеризовалось ее вовлечением в орбиту широких межгосударственных отношений. Коллектив авторов «Истории Монголии» подчеркивает, что светские и духовные феодалы Внешней и Внутренней Монголии отдавали себе отчет в том, что последствием такого положения «может быть не только разрыв с Пекином и успешное противостояние ему, но и чрезмерное усиление позиций России в Монголии в условиях острой конфронтации последней с южным соседом» [История Монголии 2007: 29].

Для понимания всей важности Монголии для России, и особенно для Сибири, несомненно, большое значение имеет письмо знаменитого российского монголоведа Б.Я. Владимирцова ученому-монголоведу и общественному деятелю А.В. Бурдукову от 25 июня 1912 г., где среди прочего автор письма указывает: «Никто в России не понимает, насколько важна Монголия России, в особенности Сибири. Да и никто не знает и не понимает, что Монголия – это не Маньчжурия. Но в последнее время в обществе постепенно стали понимать это». Именно этот аспект нашел широкое отражение в публикациях представителей иркутской школы монголоведения Е.М. Даревской, Е.И. Лиштованного и Ю.В. Кузьмина, в которых особое внимание занимает сибирский компонент [Даревская 1994; Лиштованный 2002; 2013; Кузьмин 1991; 1997; 2002].

Синьхайская революция и провозглашение независимостиМонгольского государства

В данном контексте хотелось бы дать общее представление о некоторых конкретных целях и направлениях исследований, связанных с проблематикой Синьхайской революции на примере современных публикаций российских и монгольских ученых.

В духе научных исследований советского периода российские исследователи-китаисты до сих пор стремятся определить характер Синьхайской революции, оценить ее результаты, место и значение для последующего развития Китая. Среди тем, связанных с Синьхайской революцией и вызывавших основную полемику и дискуссии, имеет место, прежде всего, определение характера Синьхайской революции (буржуазная или буржуазно-демократическая), а также вопрос о победе или поражении этой революции. Революция по своему типу определяется как буржуазная, однако реального перехода государственной власти к буржуазии не было. Кроме того, сохранилось влияние иностранных держав на Китай. В то же время отмечаются и положительные аспекты Синьхайской революции, и прежде всего потому, что события 1911–1913 гг. привели к свержению монархии в Китае, открыв народу путь к борьбе за демократию.

Однако в русле поставленной нами проблемы особый интерес представляют русско-китайские отношения через призму монгольского вопроса. В этом отношении особый интерес представляет монография Е.А. Белова, в которой подчеркивается, что к 1911 г. русско-китайские отношения приобрели напряженный характер, особенно после поражения России в Русско-японской войне 1904–1905 гг. [Белов 1999: 3]. В этот период в Китае проводилась военная реформа, шло интенсивное железнодорожное строительство с привлечением иностранного капитала, намечалась прокладка железных дорог в Монголии и Маньчжурии до границы с Россией, строился военный флот, в широких масштабах проводилась колонизация Внутренней Монголии и Маньчжурии. Не случайно в правительственных и общественных кругах России видели в Китае реальную военную угрозу, и потому царское правительство намерено было принять превентивные меры. Поэтому, когда в декабре 1911 г. во время начавшейся в Китае Синьхайской революции халхаские князья и высшие ламы провозгласили независимость Монголии, оно взяло курс на создание буферного государства из Северной и Западной Монголии. Исследователь справедливо отмечает, что царскому правительству удалось решить эту задачу, когда в 1915 г. по русско-китайско-монгольскому соглашению, подписанному в Кяхте, Внешняя Монголия (Халха и Кобдоский округ) получила широкую автономию, официально оставаясь в составе Китая [Белов 1999: 3]. В то же время известные монгольские ученые О. Батсайхан и Ж. Урангуа рассматривают события в Монголии не как следствие Синьхайской революции, а как самостоятельное явление, что, во-первых, не соответствует реальному ходу исторических событий, а во-вторых, принижает заслуги российской дипломатии, которая много сделала для возникновения монгольской государственности и выступала ее гарантом [Батсайхан 2014: 133-134; Урангуа 2013а; 2013б; Батсайхан 2002]. Так, О. Батсайхан подчеркивает, что «в 1911 г. монголы освободились от маньчжурского государства Цин и провозгласили восстановление независимости» [Батсайхан 2014: 51]. Именно поэтому необходима взвешенность позиций и оценок исторических событий столетней давности, и коллектив авторов «Истории Монголии» в этой связи подчеркивает: «В июле 1911 г., когда происходил крах Маньчжурской империи и администрация режима династии Цин теряла контроль над событиями в политически раздробленном Китае и в Монголии, в Урге во главе с Джебзундамба-хутухтой состоялось тайное совещание 18 наиболее влиятельных князей, на котором… было принято решение воспользоваться благоприятной обстановкой начавшейся в Китае революции для провозглашения независимости страны» [История Монголии 2007: 28]. С ними созвучно и мнение молодых исследователей, чьи диссертации пополнили российскую историографию, которые подчеркивают, что именно «Синьхайская революция 1911–1913 гг. в Китае стала поворотным моментом борьбы за независимость монголов» [Батунаев 2013: 3] и «спровоцировала национально-освободительные движения на окраинах Цинской империи и привела к ее распаду. Первой территорией, которая выделилась из состава Цинской империи, была Халха (Внешняя Монголия), где возникло мощное народное движение [Коростовец 2004: 3]. Более того, в сборнике документов, подготовленном Л. Дэндэвом, прямо указывается, что причина провозглашения независимости Внешней Монголии лежала в бедственном положении империи, о чем зимой 1911 г. сообщалось телеграммой маньчжурскому правительству: «В течение двухсот с лишним лет Монголия пользовалась особым расположением к себе богдыханов и не собиралась никогда прекращать служить империи Цин верой и правдой, делить с ней радость и горе. Но в течение последних десятилетий стержень власти, к сожалению, покачнулся, пограничные наместники и чиновники центральных ведомств начали грубо попирать законы, занялись поборами и взятками. В результате нет сейчас в мире более дикого и заброшенного угла» [Дэндэв 2003: 27-35]. Более того, по оценке Е.А. Белова, «вместе с загнивающей империей Цин Монголия катилась в пропасть» и «оказалась наиболее слабым звеном империи» [Белов 1992: 28].

В чем созвучны современная российская и монгольская историография, так это в оценке самой сути свержения Цинской монархии, что поставило перед Монголией непростую задачу – формирование новых общественно-политических структур и построение качественно новых государственных отношений. 29 декабря 1911 г. прошла торжественная церемония возведения богдо-гэгэна VIII Джебцзундамба-хутухты на государственный престол. Монголы провозгласили его правителем-ханом Монгольского государства [Батсайхан 2013: 122], что означало образование независимого государства.

Таким образом, следует отметить несомненный интерес российских специали- стов к изучению истории Синьхайской революции. Однако китайская революция через призму образования Монгольского государства представлена в российской историографии крайне слабо. Что касается монгольской историографии, то эта проблема пока не стала объектом пристального внимания.

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского научного фонда в рамках научно-исследовательского проекта № 14-18-00552 «Монгольские народы: исторический опыт трансформации кочевых сообществ Азии».