Монополизм и церковно-историческая наука: к постановке вопроса

Вопрос о монополизации (присвоении и удерживании прав на что-либо со стороны одного государства, класса, социального слоя, корпорации, отдельных лиц) всегда стоял и стоит остро, так как монополия имеет возможность диктовать свои условия потребителям того, что было монополизировано. В эпоху идеологических войн вопрос о монополизации приобрел особенное значение, особенно после того как понятие монополизации было перенесено в идейную сферу. Однако не все экскурсы в тему монополизма могут рассматриваться как идеологические. Сам по себе вопрос о монополизме вне экономической теории изучен очень слабо. В данной статье поднимается вопрос о том, что такое монополизм в историческом знании и может ли он по естественным или искусственным причинам наблюдаться в области церковной истории. Ввиду современных политических инсинуаций касательно монопольных церковных прав на территории Украины придется отказаться от экскурсов по вопросу истории, прав и условий формирования церковной жизни на территории сопредельных государств, а также вопроса (монопольных) прав иных Церквей на принятие в отношении данных государств церковно-канонических решений, равно как и вообще от тем,

которые были политизированы в последнее время, чтобы сохранить академизм в поднимаемом вопросе.

Не только учебники церковной истории, но и подавляющее большинство научных работ по истории Церкви написаны с позиции априорной монополии церковной власти на ведение церковных дел, исторической монополии Киевской митрополии Константинопольского Патриархата, а впоследствии — автокефальной Московской митрополии (Патриархии) в церковной жизни Древней Руси и России. Фактически, говоря о монополии центральной киевской церковной власти Древней Руси, имеют в виду мгновенное (или быстрое) появление (формирование) «вертикали власти», созвучной ценностям России ХVII–XIX вв. и современной нам России, но забывают, что иногда вместо «вертикали» выстраивается «горизонталь» и что монополизм не всегда был первоочередной ценностью формирующейся власти. Вопрос о правомочности такого взгляда можно рассматривать как с позиций развития исторической науки, т. е. в историографическом аспекте, так и в методологическом аспекте, опирающемся на изучение хода исторического процесса. Первый неизбежно приведет к выяснению политической конъюнктуры и принадлежности любого историка какой-либо идеологии или партии, т. е. низведет проблему до уровня рефлекторного следования прописанным канонам политической борьбы за власть. Не желая следовать этим путем, я намерен остановиться на теоретическом, методологическом его ракурсе (что является, насколько мне известно, совершенно неразработанной темой в исторической науке), не оставляя совершенно в стороне, впрочем, и историографический аспект.

В современной науке монополизм рассматривается исключительно как экономическое явление. Впервые оно стало фигурировать в научных работах конца ХIX — начала ХХ вв., посвященных капитализму, империализму в социально-экономическом контексте. В связи с появлением крупных монополий и актуальностью в ту эпоху разработки трудового законодательства такой ракурс был совершенно оправдан1. По мере того как развивались правовые отношения между работниками и работодателями, социальный накал заметно снизился и акцент был перенесен полностью в экономическую сферу. Здесь он рассматривается обычно как причина злоупотреблений, как фактор развития экономики, как процесс, затрудняющий (или облегчающий) вмешательство государства в экономические отношения [Фомичева, 2014, 332–340; Вакс, 2011, 10–13; Демин, 2009, 436–439]. Однако представляется довольно странным, что понятие монополизма не было использовано, например, в философском дискурсе. Очевидно, что это понятие может иметь значительно более широкое применение в академической науке. Считаю необходимым изучать его и в историческом контексте, в данном случае — на церковно-историческом материале.

В экономике монополии обычно подразделяют на естественные, государственные (закрытые) и открытые. Естественные монополии — предмет наиболее дискуссионный — объединяют обладающие единой сбытовой системой предприятия, удовлетворение спроса на продукты (услуги) которого эффективнее при отсутствии конкуренции [DiLorenzo, 1996, 43–58]. Вопрос формирования таких монополий, их устойчивость и долговечность, эффективность и необходимость неочевидны. Государственные монополии, из которых наиболее известная и долговечная — алкогольная (или винокурная), создаются при помощи различных государственных ограничительных мер. Открытые монополии возникают при появлении нового сегмента рынка и быстро исчезают с появлением конкуренции. Этот последний тип монополий нас интересовать не будет, так как он имеет минимальные пересечения с церковно-исторической проблематикой.

Церковь должна восприниматься как естественная монополия на «конфессиональном рынке» (Основные принципы, 115–122). Таковой Церковь понимала себя уже с начала своего существования, так как язычество она считала безбожием, аналогично как и язычники поначалу считали безбожниками христиан. Язык и предмет разговора христиан и религиозных язычников был совершенно различен. Христиане в позднеантичном мире оказались ближе к античным философам, чем к языческим жрецам. Государство в лице римских/византийских императоров боролось с этим монополизмом жречества на религиозную сферу, как и сегодня государства вводят как антимонопольное законодательство, так и законодательство о культах, т. к. они ощущают и первичное удобство работы с монополистом, и опасность общения с ним впоследствии.

Модель именно таких взаимоотношений лучше всего объясняет русские церковно-государственные отношения ХV–ХVII вв. Иван III и Василий III сами же усиливали монополизм Церкви, выделяя ее в некую «духовную опричнину», разрешая ей иметь свой земельный фонд, свои иммунитеты, своих бояр, своих крестьян, свое законодательство (Кормчую книгу), и сами же боролись с монополизмом, пытаясь ограничить власть Церкви и рост ее земельного фонда [Зимин, 1982, 199–210]. К середине ХVI в. взаимоотношение сил стало иным: с одной стороны, Иван Грозный уже никак не контролировал Церковь как социальный организм внутри Русского государства, а с другой, введение опричнины копировало Церковь изнутри и (извращенно) по внешним формам и било по Церкви не меньше, чем по удельному строю (не случайно 70% опричнины территориально совпало с митрополичьей областью) [Шапошник, 2006, 257–432].

Примеры попыток поглощения государства Церковью — патриархи Филарет и Никон. Даже при почти неограниченной власти такое не могли себе позволить ни митр. Алексий в ХIV в., ни митр. Иона в ХV в. После же митр. Геронтия казалось, что Церковь больше не обладает волей в политическом противостоянии государству. Однако подавление личной воли отдельных митрополитов как личностей и митрополитов в целом как политических фигур не означало упразднения монополии Церкви в духовной (психологической, культурной, экономической и проч.) сфере. Этот монополизм и дал возможность Церкви не просто выжить, а пронести через тяжелую эпоху Ивана III — Ивана IV основы своего влияния на государство.

Борьба государства с таким монополизмом была неизбежной. Раскол ХVII в. стал в том числе (не считая многочисленных иных аспектов) средством борьбы с монополией Церкви в России. Первой ласточкой стало создание монастырского приказа в 1649 г. [См.: Амосова, 2008]. Реформы же Петра, совершенно резонные, если рассматривать их как антимонопольную внутреннюю политику государства, были к началу ХVIII в. неизбежными. Если обратиться за примерами, которые историками и объяснялись с позиции монополизма, можно вспомнить такое явление, как отлучение. Изначально церковное средство борьбы с расколом и инакомыслием, оно было монополизировано государством и использовано в государственной же сфере [Отлучение, 1912–1913, 1721]. Монополизм Церкви был государством «национализирован» и поглощен. Можно объяснить результат петровских реформ и иначе: естественный монополизм Церкви стал государственным монополизмом, и в этом качестве должен был рано или поздно быть упразднен.

Когда сложился русский церковный монополизм? Был ли он изначальным? Этот вопрос, если оценивать ход развития церковной историографии как историю сложения представлений о монополизме Церкви, не имеет внятного ответа. Из априорного монополизма Церкви исходили историки второй половины ХVIII и всего ХIХ в., включая и архиеп. Филарета (Гумилевского), и митр. Платона (Левшина) и митр. Макария (Булгакова) [Гумилевский, 1849, 158–161 (хотя архиеп. Филарет, по сравнению с большинством дореволюционных историков, наиболее аккуратно подошел к решению этого вопроса); [Левшин, 1913, 18–21; Булгаков, 1995, 26–30 (митр. Макарий сформулировал выводы, предварив их подробным источниковедческим обзором)]. Из принципа монополизма исходили даже авторы Никоновской и Воскресенской летописей, т. е. авторы памятников общерусского летописания2. Автор Повести временных лет этого монополизма не знал [см.: Повесть временных лет, 50–67], следовательно, формирование ощущения церковно-юрисдикционного монополизма нужно искать между XII и ХV вв.

Автор Повести временных лет не видел никакой проблемы в том, что в крещении Руси на равных принимали участие «попы корсунские» и «попы царицыны». Более детальный анализ церковной ситуации в годы правления Владимира показывает, что по крайней мере до начала самостоятельного правления Ярослава Мудрого (1036) говорить о монополии Киевской митрополии преждевременно [Костромин, 2015, 48– 75]. Появление трех митрополий во второй половине ХI в. стало свидетельством того, что монополизм как таковой не сложился на Руси — каждый князь мечтал о самостоятельной церковной политике, и в период правления Ярославичей это было практически реализовано [Назаренко, 2009, 207–245]. Сходная ситуация повторится в середине ХII в., когда княжества будут разделены на подчиняющихся автокефальному митрополиту Климу Смолятичу и константинопольскому ставленнику митрополиту Константину [Поппэ, 1996, 455–457]. Причем, что важно, эта ситуация нигде в источниках (прежде всего летописных) не называется расколом. Т. е. речь идет именно об отсутствии попыток монополизировать церковную юрисдикцию. Попытки князя Андрея Боголюбского организовать митрополию во Владимире также говорят против идеи монополии [Воронин, 2007, 86–91]. Когда в ХIV в. будут порой сосуществовать две параллельные русские иерархии — подконтрольные московским (или, шире, северо-восточным) князьям и князьям волынским, а затем литовским [Карташев, 1997, 313–328], — это также будет являться нарушением принципа монополии церковной вертикали власти. Однако именно в эту эпоху появляется первый маркер рождения идеи монополизма — первая русская ересь «стригольников»3.

Вторая половина ХIV–ХV вв. — это время зарождения банковского капитала в Европе и начало пути по капиталистическому принципу хозяйствования в направлении формирования монополий [Карпов, 2003, 39–43, 46–48, 51–53]. К этому времени достигли вершин своего могущества естественные монополии — Ганза в северных морях и генуэзцы в Восточном Средиземноморье и на Черном море, после чего их господство быстро стало катиться к закату. В годы Куликовской битвы складываются предпосылки создания единого русского государства. В середине ХV в., в разгар «гуманистической революции» в Европе, произошло одновременное становление административного монополизма в Московской России и в Русской Церкви. Идея «Москва — Третий Рим» одновременно обеспечивала и государственный, и церковный монополизм [см.: Синицына, 1998], который просуществовал до 1917 г. и рухнул не только с гибелью империи, но и с появлением обновленчества. Государственный монополизм на церковную жизнь был разрушен вместе с государством, а новое большевистское руководство взяло курс на разрушение и естественного монополизма Церкви [Шкаровский, 1999, 13–18]. Тогда же исчез и «историографический монополизм»: и как модель восстанавливаемого прошлого, и как монополия школы на восстановление прошлого.

Быстро реконструированный Сталиным в 1920-е гг. в советском государстве, государственный монополизм был оправдан и марксистскими историками. И если оправдание монархизма было в новых исторических реалиях в исторической сфере невозможным, государственный монополизм был удревнен и помещен в самые древние страницы российского прошлого. Школа Б. Д. Грекова и Б. А. Рыбакова монополизировала «истинное» прочтение древнерусской истории: согласно ее концепции, власть в Древней Руси была монополизирована родом Рюриковичей, создавших единое централизованное государство со столицей в Киеве [Дворниченко, 2014, 203–281]4.

Этот монополизм как в науке, так и в представлениях о прошлом, был прямым продолжением монополизма, царившего в дореволюционной России и порожденного в ХV в. Можно даже утверждать, что монополизм в древности создан и поддерживается из Нового времени, стабильную жизнь древнего монополизма поддерживает историография.

Сегодня, когда Россия выбралась из эпох имперского и советского монополизма, перед историком впервые встает возможность приостановить кризисный путь погружения в монополизм. Живая конкуренция и живой путь постижения прошлого воскрешают память о былом, и Церковь в Древней Руси заметно меняется в представлениях историков. И в свете меняющегося на глазах прошлого все более очевидными становятся стереотипы, которые, подобно шорам, закрывали возможность увидеть очевидное. Одним из таких стереотипов — монополизм, который неизбежно вторгается в ментальность человека Нового времени.