Морфология личных местоимений удмуртского языка в грамматике М. А. Мышкина

«Краткой отяцкiя Грамматики опытъ» Михаила Алексеева Мышкина, священника Введенской церкви с. Укан Глазовского уезда Вятской провинции, является второй по счету грамматикой удмуртского языка, созданной в последней четверти XVIII в. Рукопись ждала своей публикации более двух столетий. Из-за ошибки в прочтении фамилии больше века авторство приписывали никогда не существовавшему священнику с. Укан Михаилу Могилину. Именно под данной фамилией в 1998 г. труд и вышел в свет. Лишь в 2015 г. историком В. С. Чураковым было возвращено истинное имя создателя грамматики и установлена более точная дата ее написания – конец 1770-х гг. вместо обозначенного в издании 1786 г. [Чураков 2015; 2016а].

В грамматике М. А. Мышкина отражены особенности речи северных удмуртов и частично бесермян. Говоры с. Укан и близлежащих населенных пунктов по современной классификации входят в состав ярского говора среднечепецкого диалекта северного наречия [Карпова 2020: 11] и ворцинского говора бесермянского наречия [Лю-кина 2016: 12]. Краткая характеристика диалектного своеобразия грамматики была представлена Т. И. Тепляшиной [Тепляшина 1965: 290–291], однако морфологические особенности касаются лишь глагольных суффиксов.

Целью статьи является анализ оригинальных вариативных форм личных местоимений с точки зрения структуры, который дает возможность реконструировать исчезнувшие системные связи. Новизна исследования обусловлена тем, что выдвинуты версии их возникновения и эволюции. Работа основана на морфологическом и сравнительно-историческом анализе падежных форм с привлечением материала современного удмуртского, коми-пермяцкого и коми-зырянского языков. Актуальность работы определяется относительно слабой изученностью диалектных грамматических особенностей в диахронии. Связано это с тем, что первые письменные памятники появились лишь в XVIII в. и зафиксировали, за некоторыми исключениями, современное состояние удмуртского языка. Именно эти исключения становятся ценным источником изучения языка в диахронии. Результаты исследования могут быть использованы при изучении исторической грамматики удмуртского и родственных пермских языков в плане становления падежной парадигмы личных местоимений.

Обсуждение

В главе «О склонении вмѣестоимѣнiй» М. А. Мышкиным обозначена система падежных форм двадцати местоимений удмуртского языка, в числе которых можно выделить собственноличные, вопросительные, указательные, усилительно-личные (в обязательном сочетании с собственно-личными) и двупадежные формы на основе генитива, возникшие на основе эллипсиса, которые до сих пор принято считать притяжательными местоимениями [ГСУЯ 1962: 172– 175]. Парадигмы состоят из пяти падежных форм: именительного, родительного, дательного, винительного, творительного. Падежи, не имеющие соответствий в русской грамматике, в данном труде отсутствуют.

У личных местоимений 1-го и 2-го л. ед. ч. отмечены следующие формы инструменталя: а) с суффиксом -эн: монэнъ ‘мной’, тонэнъ ‘тобой’; б) с сочетанием притяжательного суффикса -эны- и личного суффикса: тонэныдъ1 ‘тобой’; в) с удвоенным падежным суффиксом -энэн: монэнъэнъ ‘мной’. Первая форма для современных среднечепецкого диалекта и бесермянского наречия не характерна, в данном ареале распространены так называемые расширенные варианты монэным ‘мной’, тонэныд ‘тобой’. Параллельное употребление форм с личным суффиксом и без него отмечено лишь в нескольких населенных пунктах косинского говора нижнечепецкого диалекта [Карпова 2020: 247].

Инструменталь ед. ч. с дублированным падежным маркером для современного удмуртского языка уже является архаизмом, но данное явление было зафиксировано в переводах церковных текстов начала XIX в., подготовленных на северноудмуртском диалекте [Безенова 2024: 15]. В дебесском говоре верхнечепецкого диалекта у инструментальных форм мн. ч. ‘встречаются предельно расширенные формы milʹeni̮mi̮n (milʹ-en-i̮m-i̮n) ‘(с) нами’, tilʹeni̮di̮n (tilʹ-en-i̮d-i̮n) ‘(с) вами’, где инструментальные окончания употреблены дважды в двух вариантах” [Кельмаков 1998: 135]. Подобная грамматическая избыточность, вероятно, придавала статичность падежной форме в потоке речи. В тех случаях, когда говорящие интуитивно обеспокоены тем, что внутренняя форма слова стерлась, они пытаются ее усилить избыточными распространителями, в том числе редупликацией [Воейкова 2010: 11]. Двупадежность (в том числе и редупликация) являются типичным явлением для пермских языков. Так, в коми-пермяцких говорах в структуре указательных и вопросительных местоименных наречий также имеются удвоенные суффиксы, исторически восходящие к субстантивным падежным маркерам: кытiсись (лит. кытiсь) ‘откуда’, сэччинын (лит. сэтчин) ‘там, вон там’, татӧнын (лит. татӧн) ‘здесь, на этом месте’. “Наслоение второго падежного суффикса, очевидно, вызвано стремлением уточнить значение места действия” [Баталова 1975: 196–197]. Плеонастическое сочетание суффиксов наблюдается и в коми-зырянском языке: зафиксировано маркирование генитивных форм личных местоимений 1-го и 2-го л. ед. и мн. ч., а также дативных форм личных местоимений 1-го и 2-го л. ед. ч. соответственно суффиксами генитива и датива существительных. Данное явление обусловлено влиянием системы субстантивного словоизменения на местоименную [Некрасова 2023: 76]. Распространение вариативных форм в пределах одного говора может быть результатом миграционных процессов XVII–XVIII вв. внутри удмуртского этноса (см. подробнее: [Карпова 2020: 52–57]).

Особый интерес вызывают косвенные формы личных местоимений 1-го и 2-го л. мн. ч., отличающиеся от бытующих на сегодняшний день в диалектах и литературном языке. Аккузатив, ин-струменталь личных местоимений 1-го и 2-го л. мн. ч., вторично маркированный датив 1-го л. мн. ч. образованы от генитивной основы милʹам- / тилʹад- (выделение курсивом и полужирным шрифтом – наше):

В. мил я мéзъ насъ / тил я дъ, Тил я дèзъ васъ;

Т. мил я мéнъ нами / тил я дèнъ вами;

Д. мил я млы намъ (параллельно с милèмъ намъ) (Мышкин, 76–77).

В ярском говоре среднечепецкого диалекта [Карпова 2020: 513–515] и бесермянском наречии [Тепляшина 1970: 184] употребляются общераспространенные падежные формы на дативной основе: акк. мил' э мэс, мил' э мэсты ‘нас’ / тил′ э дэс, тил' э дэсты ‘вас’; инстр.: милʹ э мэн, мил′ э мын (милʹэнъм), ‘нами’ / тил′ э дэн, тил′ э дын (тилʹэдън) ‘вами’. Датив употребляется в своей первичной (краткой) форме – без суффикса -лы. Остаточным явлением, видимо, служит форма аккузатива милʹамйосты ‘нас’, зафиксированная Л. Л. Карповой в дд. Ключи, Новый Унтем кезско-го говора верхнечепецкого диалекта: генитивная основа, к которой присоединяется стандартный северноудмуртский суффикс -ты, осложнена суффиксом мн. ч. [Карпова 2020: 245].

Допустил ли М. А. Мышкин неточности при записи падежных форм или исследователь засвидетельствовал функционирование дублирующих друг друга видов склонения местоимений (от основ генитива и датива), одно из которых впоследствии утратилось? «Краткой отяцкія грамматики опытъ» был скрупулезно изучен лингвистом Т. И. Тепляшиной. Она отмечает в этой работе некоторые неточности передачи лишь специфических звуков удмуртского языка [Тепля-шина 1965: 237–240]. Вряд ли М. А. Мышкин мог спутать друг с другом знакомые ему гласные фонемы, столь различные по артикуляционным характеристикам. Кроме того, у место- имения 1-го л. мн. ч. указаны две формы дательного падежа: “милямлы или милемъ” (Мышкин: 63), в склонении сочетания личного местоимения с усилительно-личным 1-го л. мн. ч. ми ацимèзъ2 ‘мы сами’ также даны отгенитивные формы (Мышкин: 65). Автор грамматики разграничил падежные формы личного местоимения 1-го л. мн. ч. от форм так называемого притяжательного местоимения миля́мъ ‘нашъ, наша, наше’: в дательном и творительном падеже основу и суффикс разделяет буквой ер (ъ): милямълы́ нашему, милямъèнъ нашимъ (Мышкин, 67). Исходя из этого, можно с большой долей вероятности утверждать, что М. А. Мышкин зафиксировал параллельно бытовавшие в уканском говоре падежные формы. Постепенно отгенитивные образования были заменены на более распространенные формы. Так, в рукописи З. Г. Кротова «Отяцкая грамматика для обучения малолетных юношей равно же и взрослых знать отяцкой язык желающих, сочиненная Вятской епархии Глазов-ской округи села Еловского Троицкой церкви заштатным иереем Захариею Кротовым. 1816-го года июля 21-го дня», в основе которого лежит грамматика М. А. Мышкина (подробнее: [Чураков 2016б]), представлена всего лишь одна отге-нитивная форма – в сочетании с усилительноличным местоимением в творительном падеже: тиляденъ асладэнъ ‘вами самими’ [РНБ. Отдел рукописей. Ф. 573. Оп. 1. Д. СПбДА 330. Л. 32об.].

Особенность склонения личных местоимений множественного числа на основе генитива характерна для всех диалектов коми языка [Федюнева 2008: 53]: акк. мийанӧс ‘нас’, инстр. мийанӧн ‘нами’, дат. мийанлӧ ‘нам’, но она абсолютно не свойственна современному удмуртскому языку, в котором формы аккузатива, инструменталя, вторично маркированного датива повсеместно образованы от основы, формально совпадающей с формой датива милʹэм-, тилʹэд- [Bartens 2000: 153]. Словоформы из грамматики М. А. Мышкина представляют собой некий симбиоз коми и удмуртского местоименного формообразования: по шаблону коми языка (от генитива), но от удмуртской основы, осложненной формантом лʹ.

Можно ли рассматривать их в качестве заимствований из коми языка, своеобразной полукалькой? Думаем, что нет. Личные местоимения являются довольно закрытой системой, и заимствование какой-либо падежной формы должно быть обусловлено длительными и интенсивными связями. Например, диалекты коми-пермяцкого языка в течение нескольких веков находятся в тесном контакте с окружающими русскими говорами и испытывают сильное языковое воздействие. Тем не менее в самом обрусевшем верхне- камском наречии лишь в склонении местоимения 3-го л. ед. ч. имеются заимствованные из русского языка формы аккузатива эвӧ / йэвӧ ‘его, ее’, как вариант встречается инструментальная форма эвӧн ‘им, ею’. В верхнесысольском диалекте йэвӧ выступает в качестве основы падежного словоизменения. Форм 1-го и 2-го л. ед. и мн. ч. изменения не коснулись [Сажина 2019: 154]. В современных удмуртских диалектах ни одна форма личных местоимений не была заменена заимствованной.

В исследованиях по вопросам историкокультурных контактов, расселении древних пер-мян (коми), формировании коми диалектов отсутствуют указания на какие-либо прочные взаимоотношения с удмуртами [Баталова 1975; Жеребцов 1982; Сажина 2014; Baker 1985]. Удмуртский исследователь С. А. Максимов предполагает, что окончательные связи между пермскими народами прекратились только в начале XX в. Процесс территориального разобщения между южными коми-зырянами и северными удмуртами начался лишь в XV–XVII вв. в связи с постепенным заселением русских переселенцев [Максимов 2018: 39]. Тем самым лингвист подразумевает наличие некоторого количества лексических, семантических, морфологических заимствований из коми языка в удмуртский, прежде всего северноудмуртские диалекты. Но подобное осовременивание, приближение времени разобщения коми и удмуртов к современности подвергается заслуженной критике коми лингвистов [Цыпанов 2014: 26]. Прояснить ситуацию могли бы данные топонимии, но, к сожалению, коми топонимы на территории проживания удмуртов остаются практически не изученными3. Имеющиеся работы малы по объему и количеству примеров, поэтому нет возможности с уверенностью говорить о существовании многочисленных, долговременных связей либо ассимиляции коми населения в удмуртской среде [Корольских 2011; Тепляшина 1977]. В связи с этим мы сомневаемся, что отгенитив-ные падежные формы личных местоимений могут быть заимствованиями либо проявлениями суперстрата.

В. К. Кельмаков исследовал общие фонетические и морфологические явления в современных языках пермской группы и пришел к выводу, что в их основе лежали общепермские языковые реалии, далее одни процессы шли параллельно для каждого языка [Кельмаков 2005: 32], другие же в удмуртском и коми-пермяцком языках (либо в части диалектов) продолжались в едином направлении и приводили к одинаковым результатам [там же: 26, 68, 83]. Во втором случае межъязыковые соответствия «свидетельствуют о существовании в прошлом некоего удмуртско-южнокоми языкового ареала, который своеобразно “направлял” развитие специфических особенностей языков и диалектов, его составляющих» [там же: 68].

Выводы, сделанные В. К. Кельмаковым, перекликаются с ареально-генетической теорией Е. А. Хелимского. Материал уральских языков свидетельствует о том, что чисто генетическим связям, обусловленным последовательностью дроблений, сопутствует цепочка ареальногенетических связей, в том числе коми-северно-удмуртских, южнокоми-удмуртских [Хелимский 1979: 114]. Наблюдаемая аналогия специфичных падежных форм одного из северноудмуртских говоров с общими для коми языка падежными формами, таким образом, можно объяснить длительным процессом распада пермской языковой общности, когда крайние диалекты праязыка имели уже кардинальные различия, а срединные сочетали в себе их особенности. Впоследствии коми-удмуртская языковая граница прошла уже по неоднородной диалектной области распространения пермского праязыка. Некоторые говоры, близкие к крайним удмуртским говорам, оказались в среде коми языка, и наоборот. «Связи между праязыковыми диалектами, занимавшими смежные ареалы, можно назвать ареальногенетическими. Они обуславливали возникновение параллелей, имеющих генетический характер (восходящих к одному праязыковому источнику), но распространившихся лишь на определенный ареал праязыковых диалектов» [Хелим-ский 1982: 24–25].

Также не исключено, что перед нами случай собственного удмуртского формообразования. Возникновение падежной парадигмы личных местоимений 1-го и 2-го л. мн. ч. на основе притяжательного падежа является общей тенденцией пермских языков. Генитив первоначально имеет значение обладания чем-либо. Но и семантика датива, по утверждению Г. В. Федюневой, также была близка к значению притяжательно-сти: «личное местоимение в дативе, по существу, является притяжательным: дать, направить, предоставить и т. д. мне = сделать моим» [Фе-дюнева 2008: 39]. Поэтому выбор формы дательного падежа как основы для падежной парадигмы в удмуртском языке не является чем-то неординарным. В ходе языковых исканий для ранних падежных форм личных местоимений мн. ч. в коми языках закрепилась генитивная основа, в удмуртском – дативная. Однако в части удмуртских говоров падежные формы также могли быть образованы от основы генитива. Впоследствии данные формы под влиянием окружающих «дативных» говоров вытеснились из речи.

Согласно венгерскому лингвисту Ш. Чучу, на базе раннепермской дативно-генитивной падежной формы в позднепермский период в результате редукции прапермского *ä основы личных местоимений образовались двойные формы: *miemi̮ ~ *miami̮, *tiedi̮ ~ *tiadi̮. В параллельных формах позже возникло функциональное разделение; формы с нижнерядным а (по аналогии с 1м и 2-м л. ед. ч.) стали использоваться в значении родительного падежа [Csúcs 2005: 232]. Семантическая дифференциация генитива и датива в говорах праязыка шла неравномерно. Об этом свидетельствует распространение генитивных форм функции дательного падежа в вымском, ижемском, нижневычегодском, удорском диалектах коми-зырянского языка [Попова 2012: 70]. Подобное же явление могло быть и в некоторых северноудмуртских говорах.

Выводы

Проведенный анализ позволяет заключить следующее.

• 1.    В труде Михаила Алексеева Мышкина «Краткой отяцкія грамматики опытъ» зафиксированы морфологические архаизмы.

• 2.    Вариативная система падежного склонения личных местоимений могла возникнуть в связи с миграцией различных родовых групп удмуртов. В уканском говоре могли сосуществовать несколько вариантов падежных форм, один из которых впоследствии стал преобладающим.

• 3.    Отгенитивные падежные формы могут свидетельствовать о длительности дивергенции пермского праязыка. Они же могут быть и явлением собственно удмуртского языка, поскольку семантическое и морфологическое разделение генитива и датива произошло в позднепермский период и, судя по данным коми диалектов, шло неравномерно, оба падежа могли стать основой для части косвенных падежей.

Рассмотренная в работе проблема требует дальнейшего изучения с привлечением других памятников письменности удмуртского языка и данных диалектов пермских языков.