Мотив пути в романе З. Прилепина "Санькя"

Роман З. Прилепина «Санькя» поднимает актуальную проблему современности — возможность бытийной идентификации молодого поколения в условиях разрушения ценностных ориентиров в социуме и кризиса культуры. А. Рудалев отметил, что «целый пласт молодых людей, полных энергии, оказался на обочине жизни» [4]. Экзистенциальная неприкаянность молодежи, потеря аксиологических и онтологических ориентиров актуализируют идею активного поиска основ, гарантирующих обретение утраченной внутренней и внешней опоры. Концептуальное значение в этой связи отводится в романе мотиву пути.

Органически вписанный в контекст русской культуры, мотив пути традиционно соотносится с поиском истины, олицетворяет судьбу, жизнь, духовный маршрут. Согласно первоначальному замыслу, роман должен был называться «Дорога в декабре» [1], что непосредственно указывало на движение по горизонтали бескрайних просторов бывшего СССР и по вертикали духовного роста героя. Действительно, прилепинский герой постоянно перемещается в пространстве: автор подробно описывает поездки Саши из топоса провинциальной родины в Москву и обратный путь, дорогу в деревню, путешествие в Ригу. Часто действие разворачивается в вагоне поезда или в пригородной электричке, в салоне старенькой «Волги» «союзника» Олега или в «копейке» знакомого водителя, в автобусе, такси.

При этом ни один из пространственных образов не соотносится в сознании Тишина с представлением о доме. Так, в своем родном городе Саша ощущает себя «как в гостях»: «Будто бы малым пацаном приехал к какой-то неприветливой тетке и постоянно стесняешься то добавки за обедом попросить, то в сортир сходить <…> Словно вечно ждешь: когда же домой тебя заберут» [3, с. 284].

Знакомые с детства места чужды и даже враждебны Саше: «Он шел по городу, чувствуя, что улицы и площади ненавидят его. Как будто Сашу пытаются выдавить из этих скучных и обидчивых пространств» [3, с. 339].

Особенно неприветлива по отношению к герою столица. Москва воспринимается им как «жадная баба», которая «берет тебя, уставшего, равнодушного <…> крутит, выворачивает наизнанку, и потом оказываешься один, с больной головой черт знает где, посередь бесконечного города, бестолковый и пустой» [3, с. 130]. Пытаясь найти спасение в Москве, герой понимает, что здесь ему «негде приткнуться» [3, с. 130], в столице утратить себя легче и «потеряться легче» [3, с. 128]).

По-европейски чистая уютная Рига не менее враждебна: «“Милый, красивый, сказочный город, — думал Саша, разглядывая розовые, белые, бежевые, изящные строения <…> Почему здесь живут такие злые люди?”» [3, с. 261]. Описание топосов Риги актуализирует символику опасности и тесноты: «В отличие от прямых улиц русских городов рижские улочки изгибались, часто не давая рассмотреть себя целиком <…> Дома срастались друг с другом, зачастую промежутков между ними не было» [3, с. 262]. Уезжая, герой с неприязнью сжигает карту Риги.

Самоопределение прилепинских героев связано с идеей провиденциализма: «союзники» уверены в неизбежности совершаемого ими, как и в том, что они выполняют волю судьбы, противиться которой бессмысленно. «Воля судьбы» в структуре романа заявляет о себе спонтанным характером Сашиных поступков и передвижений в пространстве, будто не вполне зависящих от него самого. Например, в описании московского митинга «союзников», с которого начинается роман, Саша, которому всегда было комфортно «внутри гомонящей, разномастной толпы» [3, с. 224], сразу своего места в строю не находит. По наблюдению А. Рудалева, сцена митинга в Москве значима в первую очередь как акт самоидентификации героя, пришедшего к выводу о тщетности поиска смысла в той реальности, что является имитацией подлинности [4]. Уже по дороге домой к Саше приходит понимание бессмысленности произошедшего: «…город оказался слабым, игрушечным — и ломать его было так же бессмысленно, как ломать игрушку: внутри ничего не было — только пластмассовая пустота» [3, с. 32]. Теперь Тишин еще острее ощущает свою онтологическую бесприютность, отождествляя себя с отрезанным аппендиксом.

Характерно, что передвижение в разные города необъятной Родины протекает преимущественно в бессознательном состоянии сна и является символическим знаком перехода в иномирие. Дорога в деревню, напротив, протекает в состоянии бодрствования: это возможность найти себя и понять, «в каком месте я ошибся» [3, с. 122]. Такая логика прослеживается в эпизоде детского воспоминания о той поляне, где Саша вместе с отцом косили сено. Герой испытывает смутную тревогу, вспоминая, что тогда, перед отъездом, он не успел разглядеть и запомнить родительского лица. Путь в деревню мыслится как движение к себе подлинному, поскольку Саша идентифицирует себя с тем мальчиком, испытывающим чувство ясности жизни и защищенности.

Непрекращающаяся тряска в салоне «копейки» воспринимается в первую очередь как встряска эмоциональная, и Саша в сумбуре охвативших его воспоминаний и ассоциаций с удивлением обнаруживает, что его покидает чувство одиночества: «Какое может быть одиночество, когда у человека есть память — она всегда рядом, строга и спокойна» [3, с. 36].

Символично, что деревня как некий сакральный топос по-своему недосягаема, отрезана от внешнего мира: «Ни в осень, ни зимой, ни весной — если только в теплом и сухом мае — в деревню было почти не проехать» [3, с. 35]. Это подчеркивается сравнением деревни с островом, с затерянной Атлантидой, которая «отчалила изрытой, черствой, темной льдиной и тихо плыла» [3, с. 39].

Значимость топоса малой родины в процессе самоопределения героя маркируется тем, что каждая поездка в деревню связана с неким испытанием. Наиболее убедительно данный тезис иллюстрирует эпизод четвертой главы романа, описывающий перевозку тела умершего отца в деревню. Несколько километров непроходимой дороги с гробом отца, брошенным водителем ритуальной службы, становятся главной проверкой Саши на зрелость. Преодоление испытания является залогом утверждения бытийных основ. Так, «неразрешимые вопросы», тревожащие Тишина, отныне приобретают статус непререкаемых духовнонравственных констант и определяют дальнейшее становление героя: «Неразрешимых вопросов больше не возникало. Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна» [3, с. 127].

Подчеркивая значимость «деревенских» эпизодов, Е. А. Василевич приходит к выводу о том, что «современное состояние деревни рассматривается в романе Прилепина как воплощение кризисного, проигрышного этапа в общей истории народа, причем такого периода, который ставит под сомнение возможность будущего существования» [2, с. 168]. Путь к истокам не дает герою желаемого успокоения и не просветляет. Напротив, первое, на что обращает внимание Саша в деревне, — это царящий повсюду мрак: малая родина лежит в полутьме («во многих домах не горели огни» [3, с. 36]; «Саша тоскливо взглянул на дом — маленькие окошки были темны» [3, с. 38]). Все здесь чуждо, все порождает уныние, а сама деревня воплощает социальную энтропию: догнивают дома [3, с. 35], «Бабушкина речь <…> шла об одном — о том, что все умерли и больше ничего нет» [3, с. 43]. Стремящийся восполнить духовные растраты герой буквально испытывает неустойчивость почвы под ногами и собственную неукорененность в окружающем пространстве: «…ноги расползались по грязи. Саша взмахивал руками и тихо матерился…» [3, с. 37]. Черная гуща подгнившей грязи усиливает ощущение обреченности, темноту и запущенность топоса малой родины.

Если рассматривать деревню как «микрообраз родины» [4], то метафизический путь к ней не просто тяжел — он выглядит безвозвратно потерянным. Дорога здесь обрастает рытвинами, канавами, кустарником, кривятся поломанные мосты через реку. Символическое наполнение получает также упоминание лодок: лодка, как и мост, связывает два мира, посредничая между ними. Но у Прилепина крепко пристегнутые цепями к дереву лодки давно рассохлись, что предстает сигналом отсутствия возможности движения и гибель. Важно, что свою бабушку герой застает сидящей неподвижно, а деда — давно не встающим с постели.

Ключевую роль в первом посещении деревни играет эпизод прогулки по берегу реки: «Отец говорил, что когда-то здесь жил отшельник Тимоха — возле реки, которая резко поворачивала, образуя угол. Тимоха однажды утонул, но имя его жители подарили красивому тихому пляжу с белым, аляным песком» [3, с. 60]. Амбивалентное толкование реки как символа жизни и смерти наращи- вает свое смысловое наполнение в процессе развертывания повествования. «Аляной» цвет песка больше не напоминает цвет волос Саши в детстве: в городе герой «потерял этот яркий, редкий окрас, стал темно-русым» [3, с. 54].

Несмотря на повсеместное запустение, топосы малой родины выполняют свою сакральную роль — приводят героя к истокам. Саше приходится возвращаться буквально («Скоротав путь и за давностью перепутав тропинки, Саша вышел не к Тимохиному углу, а много ниже по реке. Пришлось возвращаться» [3, с. 62]) и фигурально, символически: встретив ужа на поросшей дорожке, Саша заново переживает испытанный при рождении ужас, когда едва не был задушен пуповиной.

Утраченное с детством блаженство рая герой пытается вернуть, очищая заросший пляж: «Он начал драть с корнями мать-и-мачеху, эту дурную, упрямую, с длинными корнями поросль. Рвал их — рыжие, сохлые, некрасивые листья — и бросал в воду. Течение относило» [3, с. 63]. Но отчаянная попытка борьбы с запустением оборачивается его поражением, поскольку «пляж не стал ласковым и чистым, как в детстве, нет. Напротив, он будто бы переболел какой-то заразой, оспой — и лежал неприветливый, весь в метинах и щербинах» [3, с. 63]. Твердой почвы под ногами герой не находит и здесь: сняв ботинки, Саша обнаруживает, что «вода оказалась холодной и склизкой, словно кисель» [3, с. 63]. Символично также, что поросшая подводной растительностью плита, на которой он когда-то отдыхал вместе с отцом, теперь воспринимается как упавший надгробный памятник. Неудивительно, что Саша «почти не чувствовал оживления от того, что вернулся в места, где вырос» [3, с. 36].

Совместная поездка Саши в деревню с друзьями-союзниками вызвана необходимостью спрятаться от опасности арестов и не обещает бытийных откровений. Возникающие на пути препятствия — снегопад, заносы дорогах воспринимаются не в парадигме сакральных знаков, а как продолжение игры, в которой удалось обвести соперников вокруг пальца: «Пацаны смеялись, Позик пытался перебраться ползком или лягушачьими прыжками — на четвереньках, но все равно тонул <…> Веня с Позиком, впрочем, кидались снежками» [3, с. 349]; «Забрались в салон, шумные, веселые оттого, что выбрались» [3, с. 352]. Между тем именно эта глава становится кульминационной в развитии мотива пути как духовного восхождения. В принципе, и предыдущий путь случайным не был: каждый его этап давал возможность утвердиться в собственных жизненных ориентирах и выбрать верное направление. Старичок, в доме которого обрели приют застрявшие в снегу друзья, говорит об особых «вешках», которые необходимо разглядеть и не пропустить, чтобы выбрать правильную дорогу. В своих нечаянных гостях дедушка увидел заплутавших людей, которым предстоит расплатиться за совершаемые ошибки: «Господь нетерпеливый стал: знать, устал от нас. Раз знак подаст, поставит вешку, два, на третий раз оглоблей по хребту, напополам ломает… Приметили это, милки? — старичок обвел собравшихся взглядом. — Не было у вас вешок по пути?» [3, с. 357].

Несостоявшееся бегство в деревню в сюжете романа обусловлено тем обстоятельством, что информацию об арестах товарищей «союзники» восприняли именно как сигнал к организованному выступлению — как самую важную вешку в жизни. Теперь все пути для них отрезаны, кроме одного — революционное насилие: государство убивает, значит, им придется сражаться с этим государством.

Таким образом, духовный маршрут Саши Тишина состоит в преодолении сомнений, экзистенциальных тупиков, испытаний и неожиданных поворотов судьбы. Героическая готовность погибнуть за родину сопровождается наивной верой в возможность бессмертия: «В голове, странно единые, жили два ощущения: все скоро, вот-вот прекратится, и — ничего не кончится, так и будет дальше, только так» [3, с. 412]. Но смельчакам не удалось решить «проклятые вопросы» даже для самих себя: настоящее для них враждебно, будущего не существует, а с прошлым они намеренно обрывают всякие связи, поскольку оно делает героев уязвимыми. Смерть молодых, полных гражданской активности людей, избравших путь террора, потрясает своей бессмысленностью и отсутствием исторической перспективы, и это безусловная утрата для Бытия.