Наука в позднесоветских вузах: регулирование, иерархии, взаимодействия

В последние годы растет интерес к осмыслению советской генеалогии современных российских вузов, в особенности университетов. Обращение к советскому наследию обусловлено необходимостью понимания и объяснения процессов глубокой трансформации высшего образования после распада Советского Союза [25 Years of Transformations…, 2018; Lovakov et al., 2022; Building Research Capacity..., 2022; Chankseliani , 2022; Кузьминов , Юдкевич , 2021]. Несмотря на расходящиеся траектории институциональных изменений на постсоветcком пространстве ‒ от последовательной десоветизации (страны Балтии) до прогрессирующей ресоветизации (Россия, Беларусь), ряд характеристик советского университета и советской высшей школы в целом оказался довольно устойчивым [ Chankseliani , 2022, p. 138]. В этом смысле советская модель высшего образования требует обстоятельного изучения не как «притягательный нормативный идеал» [ Лаврухин , 2019, с. 22] или то, что должно быть «преодолено» [ Lovakov et al., 2022], но как система «институциональных основ» [Университеты на перепутье…, 2019, с. 21], принципов и логик функционирования, которые до сих пор пронизывают и обусловливают текущие формы и практики академической жизни, хотя редко осознаются как укорененные в советском прошлом. Одной из серых зон являются научные исследования в советских вузах. Попытки форсировать рост университетской науки в постсоветской России, как правило, сопровождались дистанцированием от советского опыта как от опыта слабой, подчиненной, отстающей вузовской науки [ Skvortsov et al., 2013; Кузьминов , Юдкевич , 2021] и ориентировались на институциональные модели, выработанные в Европе и США [ Салми , Фрумин , 2007; Чубик и др., 2009]. Однако в последние годы актуализируется интерес к «эффектам колеи» и многочисленным линиям преемственности современных форм и практик научных исследований в высшей школе с советского времени [ Chankseliani et al., 2022; Fedyukin , 2022; Наука большой страны…, 2023]. Продолжая линию переосмысления советского наследия, в этой статье авторы проблематизируют малоизученные вопросы институциональной истории вузовской науки позднесоветского периода (1950‒1980-е гг.), смещая фокус научного внимания на недостаточно известные феномены и предлагая альтернативные подходы к привычным проблемам.

Научные исследования в вузах в контексте советской науки

Какое представление мы имеем о научных исследованиях в позднесоветских вузах? Кроме отдельных обстоятельных работ [ Лахтин , 1990, с. 69‒83; Fedyukin , 2022; Грибовский , 2023], современные научные взгляды носят противоречивый и фрагментарный характер. С одной стороны, в ситуации «крайнего» организационного разделения высшего образования и науки, установившегося в 1920-х – начале 1930-х гг., когда основной организационной формой научного учреждения стал научно-исследовательский институт [ Graham , 1975; Лахтин , 1990, с. 7], большинство вузов функционировали и воспринимались прежде всего как учебные заведения [Building Research Capacity..., 2022, p. 1]. За редким исключением (в частности, МГУ, ЛГУ, МФТИ, НГУ и др.), отмечаются второстепенная роль научной деятельности в высшей школе и незначительный вклад вузов в науку в масштабах страны [ Lovakov et al., 2022; Chankseliani , 2022], где они вынуждены были оставаться «в тени отраслей и академий» [ Грибовский , 2023, с. 300].

С другой стороны, хотя «институциональное разделение» между секторами действительно существовало, отделение науки от высшего образования не было официальной доктриной властей [Fedyukin, 2022, р. 16]. Идеологически было важно избегать противостояния между секторами и поддерживать картину единства советской науки, объединенной общей целью, служащей модернизации промышленности и сельского хозяйства (см., напр., [Josephson, 1992]). На дискурсивном уровне неизменно поддерживалась риторика о том, что подготовка высококвалифицированных специалистов и ученых «не может осуществляться без всестороннего развития научно-исследовательской работы в высших учебных заведениях» (О мерах улучшения…, 1957) и что «выполнение научно-исследовательских работ» является одной из «главных задач» высшей школы (Положение о высших учебных заведениях СССР…, 1969, с. 91). На уровне регулирующих документов вузовская наука была объектом управления как специальных постановлений центральных союзных ведомств, нацеленных на стимулирование научной работы в вузах в 1950‒1980-х гг. (О мерах улучшения…,; О дальнейшем развитии…,; О повышении эффективности…,; О повышении роли…,), так и документов о работе исследовательских учреждений в целом (Кузьминов, Юдкевич, 2021, с. 270‒272; Fedyukin, 2022, с. 18‒20).

В-третьих, сами вузы не довольствовались лишь ролью поставщиков высококвалифицированных кадров [ Вахитов , 2014]. Множество публикаций по истории отдельных областей науки, отдельных кафедр, факультетов и вузов, истории высшей школы в регионах России (см. напр., диссертацию о развитии химии на Урале [ Дерябина , 2012], работу о кафедре физики Саратовского университета [ Усанов , 2006], о факультете вычислительной математики и кибернетики МГУ [ Григорьев , 2005], третий том биографического словаря «Профессора Томского университета» [ Фоминых и др., 2003], статью о научных исследованиях в Дальневосточном рыбохозяйственном институте [ Прилуцкая , Колоколова , 2015], о вузовской науке в Дагестане [ Лысенко , 2016] и Башкирии [ Исянгулов , 2021]) демонстрируют, что исследовательская деятельность «никогда не была маргинальной в советском высшем образовании» [ Fedyukin , 2022, p. 16]. Она реализовывалась не только в ведущих университетах и университетах с дореволюционным прошлым, но и во второстепенных, региональных, отраслевых вузах. Научная работа была важной частью символического капитала высшей школы и ресурсом в борьбе за лучшие позиции в командно-административной системе управления. Научные результаты вузов были достаточно заметными, отмечались, например, даже в ежегодных отчетах Академии наук об основных достижениях за год (ГАРФ. Ф. А605. Оп. 1. Д. 6531. Л. 132).

В-четвертых, хотя масштаб и характер научно-исследовательской работы в вузах были очень неравномерными, высшая школа была ключевым элементом публичного образа советской науки. Миллионам советских граждан именно вуз давал опыт приближения к реальному миру большой науки: там студенты приобщались к лабораторному знанию, академической жизни и опыту научных дискуссий [ Tromly , 2014, p. 16]. Здания университетов нередко воспринимались как «храмы науки», выступая материальными и визуальными воплощениями науки в городском ландшафте. Самым ярким примером такого рода является здание МГУ на Воробьевых горах в Москве. Здания университетов привлекали множество туристов, в том числе иностранных, служа витриной науки и советского строя в целом [Ibid., p. 1‒2, 34]. Обладая имиджем научных центров, вузы стали участниками советизации соцлагеря, а также проводниками советской мягкой силы по всему миру и центрами культурной дипломатии, сыгравшими большую роль в холодной войне [ Conelly , 2000; Katsakioris , 2017].

Итак, наблюдается существенный разрыв между распространенными представлениями о вузовской науке и ее реальным значением для государства и для самой высшей школы. Более того, существуют серьезные пробелы в понимании ее сложной организации и функционирования. Многочисленные работы по истории отдельных кафедр, факультетов, вузов или биографиям выдающихся ученых, несмотря на богатую источниковую базу и фактический материал, зачастую остаются лишь локальным «краеведением» [ Абрамов , 2015, с. 229]. Подобные работы, как правило, служат конструированию традиций и созданию «славной истории» вуза [ Дмитриев , 2013], не ставя перед собой задачи добиться критической отстраненности от своего предмета, вписать его в исторический контекст и предложить объяснительные модели. Данная статья нацелена частично восполнить этот пробел и критически реконструировать социальную историю вузов как научноисследовательских учреждений в контексте позднесоветской большой науки, в условиях колоссального увеличения числа научно-исследовательских учреждений и научных сотрудников, процессов университезации и социально-экономической дифференциации вузов.

Позднесоветская вузовская наука : режимы регулирования, пределы агентности, сквозные логики

Отталкиваясь от проблематизаций вузовской науки И. И. Федюкина [ Fedyukin , 2022] и М. В. Грибовского [ Грибовский , 2023], авторы нацелены компенсировать некоторые недостатки современных подходов к ее изучению. Во-первых, данная статья призывает пересмотреть упрощенный взгляд на управление научными исследованиями. В исследованиях постсоветского образования устоялось мнение, что, будучи «частью сложной государственной машины»

[ Froumin , Lisyutkin , 2018, p. 239], высшая школа была полностью подконтрольна власти [ Jonh-son , 2008] и отличалась высокой степенью централизации [ Graham , Dezhina , 2008], где администрирование происходило исключительно в директивной манере сверху вниз [ Kuraev , 2016; Chankseliani , 2022]. Напротив, мы исходим из взгляда на управление как на сложную схему взаимодействия внешних и внутренних акторов, где было место для инициирования и планирования научных работ снизу [ Грибовский , 2023]. В статье раскрываются новые грани «режимов регулирования» (modes of governance) вузовской науки [ Dufaud , Tatarchenko , 2022], когда возникают причудливые сочетания командно-административных и неформальных, недирективных механизмов взаимодействия игроков институционального поля советской науки. Не умаляя роли вышестоящих инстанций (ЦК КПСС, ГКНТ при Совмине СССР, союзный и республиканские Минвузы), мы показываем, как выстраивались нелинейные и противоречивые формы коммуникации между властью, вузами, академическими и отраслевыми НИИ и предприятиями.

В-третьих, инкорпорируя подходы институциональной истории науки, авторы нацелены выйти за пределы истории сверху, доминирующей в исследованиях вузовской науки. Опираясь на большую историю научно-технической политики, ключевых государственных решений, эволюции организационных форм и управленческих структур советской науки [Лахтин, 1990; Graham, 1993; Наука большой страны…, 2023], мы дополняем ее анализом действий и взаимодействий «слабых» акторов ‒ отдельных ученых и руководителей, научных коллективов, представителей лабораторий, кафедр, факультетов. В условиях нарастающей стагнации науки, ощущения пределов роста и накопления разочарования от ее недостаточной эффективности в 1970‒1980-е гг. анализ больших трендов и официальной риторики оказывается недостаточным и не всегда продуктивным. Обращаясь к локальным историям и малым кейсам, авторы прослеживают линии напряжения, противоборства и нестыковки, возникающие в вузовской науке при адаптации больших решений к их реализации на местах, при столкновении больших политик, корпоративных интересов и личных амбиций, при расхождении интересов различных ключевых акторов, при пересечении различных логик и правил взаимодействия. Кроме того, авторы развивают теорию институциональных преемственностей / разрывов (institutional (dis)continuities), смещая фокус с организационных форм на сквозные институциональные ло- гики. Представляя собой исторически специфичную согласованную совокупность практик, ценностей, правил, идей, которые организуют и придают смысл действиям индивидов и групп [Thornton, Ocasio, 1999, р. 804], логики интересны тем, что проникают сквозь организационные разделения, могут воспроизводиться и сохранять свое влияние даже при видимых организационных разрывах и глубоких институциональных трансформациях.

Позднесоветская вузовская наука: конкуренция, иерархии, (не)директивное управление и эффективность

Тематическая выпуск включает четыре исследования, которые отличаются по охвату, объекту и предмету исследования, ключевым вопросам и подходам. Хотя эти работы не претендуют на полное и комплексное раскрытие проблемных вопросов вузовской науки, разноплановость работ, многообразие тем, вариативность масштаба позволяют создать сложную картину функционирования вузовской науки позднесоветского времени и выделить значимые сквозные тренды развития.

Статья А. О. Степанова и М. В. Грибовского раскрывает стратегии «борьбы за научное лидерство», которых придерживались позднесоветские университеты в условиях привилегированного положения отраслевых институтов и научно-исследовательских институтов АН, а также не всегда благосклонного отношения высших инстанций (ЦК КПСС, Совет министров СССР и республик) к отдельным вузам. Понятие «ассиметричная конкуренция» подчеркивает, что ландшафт советской науки являлся полем борьбы за ресурсы и статус, где сложились не слишком невыгодные для всех вузов правила игры. Но даже относительно «слабые» игроки обладали определенной агентностью, практически все университеты имели пространство для маневрирования и переговоров. При этом подчас научные подразделения вузов выступали как отдельные игроки и полноценные конкуренты (например, СФТИ и физфак при Томском государственном университете (ТГУ)). В первую очередь вузы пытались преодолеть проблемы недофинансирования и слабой материально-технической базы НИР, которые были хроническими трудностями, особенно для провинциальных университетов (Петрозаводского, Воронежского и др.). Стремясь заработать дополнительные средства, доказать свою пользу для властей и экономики страны, университеты использовали различные способы: сотрудничество с академическим сектором, создание университетских НИИ, выполнение хоздоговорных работ, мобилизация неформальных связей в министерствах и Академии наук. Командно-административная система, таким образом, не исключала возможности для университетов продвигать свои научно-исследовательские инициативы и добиваться вовлечения в крупные исследовательские проекты, в том числе за счет включенности в неформальные профессиональные сети, пересекающие институциональные границы научных учреждений и государственных органов. Так, благодаря контактам ректора, ТГУ стал единственным университетом ‒ участником межотраслевого научно-технического комплекса «Термосинтез», также ему поручили разработку программы «Социально-экономические проблемы интенсивного хозяйственного освоения в Сибири».

Однако, хотя университетам было важно вовлечение в науку для сохранения своего имиджа, плотная работа по «хоздоговорным» контрактам с заводами и ведомствами размывала их символический статус. Прикладные задачи по разработке, наладке различных машин и технологических процессов были далеки от образа науки дореволюционных университетов, основанного на философских и других «непрактичных» фундаментальных исследованиях. Кроме того, высокая конкуренция между университетами и другими игроками поля советской науки имела следствием усиление дифференциации вузов и выделение группы ведущих университетов в области научно-исследовательской работы.

Авторы обнаруживают ряд линий преемственности постсоветских университетов с советским наследием. Во-первых, это адаптивность университетов, их способность гибко встраиваться в меняющуюся систему высшего образования и науки, реагировать на изменение государственных приоритетов и правил игры в организационном поле. Во-вторых, удивительно устойчивой оказывается иерархия учреждений высшего образования, где большинство позднесоветских ведущих университетов становятся лидерами постсоветской науки.

Остается вопрос о понятии классического университета и его аналитической ценности. Так, в работе А. Дмитриева классический университет раскрывается как закрепившаяся дискурсивная конструкция, которая выступает «механизмом распределения власти и ресурсов на внегосударственном уровне» и позволяет избранным вузам претендовать на высшие позиции в системе [ Дмитриев , 2013, с. 55‒56]. Авторы статьи скорее придерживаются конвенциональной версии и связывают классический университет с традициями гумбольдтовского университета и фундаментального образования, не скованного исключительно прикладными задачами [Университеты на перепутье…, 2019, с. 21]. Они трактуют понятие «классический университет» как тип учреждения высшего образования, который оставался вдохновением и институциональным ориентиром для позднесоветских вузов. Однако фактически в своей статье они фиксируют размывание «классических» черт и трансформацию институционального лица позднесоветских университетов по мере подстраивания под утилитарные государственные цели и нужды народного хозяйства.

Статья Д. В. Хаминова проблематизирует процессы дифференциации вузов в процессе активной универсетизации азиатской части России в позднесоветский период. Опираясь на концепцию центр-периферийных отношений, автор раскрывает процессы формирования иерархии на этой малоизученной территории «внутренней периферии». В центре его внимания ‒ взаимодействия и взаимоотношения самих университетов, старых и новых, где острая конкуренция соседствовала с тесным сотрудничеством. Фокусируясь на вопросах подготовки научных кадров в рамках договоров о шефской помощи и целевой аспирантуры, автор показывает, что между состоявшимися университетами и новичками зачастую устанавливались неравные отношения. Старые вузы выступали для молодых донорами кадров, оборудования, экспертизы, а также кураторами, консультантами и опытными старшими товарищами. Из молодых университетов успешным исключением стал Новосибирский государственный университет (НГУ), быстро завоевав статус макрорегионального центра благодаря включенности в сеть взаимосвязей с Академией наук и широкую инфраструктуру академгородка. В результате названных процессов возникла макрорегиональная иерархия университетов, где старые вузы (ТГУ, ИГУ, УрГУ) стали крупными научно-образовательными центрами, не только отвечавшими на социально-экономические запросы региона, но и окормлявшими в образовательном и научном отношении молодые вузы (АлтГУ, ОмГУ, ТюмГУ). Взаимодействие между вузами сопровождалось также трансфером / циркуляцией знаний, исследовательских практик, отдельных аспектов академической культуры. Это способствовало формированию довольно обособленного макроре-гионального академического сообщества, со своими точками притяжения, аккумуляции и распределения ресурсов, со своими центрами разработки оригинальных научных проблем и координации научных исследований, во многом автономнными от центров научной жизни в европейской части страны и других регионов СССР.

Сосредотачиваясь на инженерно-техническом секторе высшего образования и на региональных вузах (Пензенский государственный университет, Пензенский политехнический институт, Свердловский горный институт и др.), Р. Н. Абрамов в статье поднимает один из волнующих вопросов: почему вузовская наука не приносила желаемого экономического эффекта и часто превращалась в «бумажную архитектуру», несмотря на многочисленные управленческие инициативы и государственную поддержку? Перспективные организационные формы НИР (проблемные лаборатории и НИИ при вузах), попытки государства поощрять исследовательскую деятельность преподавателей (меры по снижению преподавательской нагрузки, межвузовские конкурсы, меры по расширению хоздоговорных работ), развитие сотрудничества с отраслевыми НИИ и предприятиями неизменно оказывались недостаточными, реализовывались частично или сталкивались с рядом барьеров. Эти препятствия носили системный характер, так как оказывались укорененными в институциональных особенностях советского высшего образования и советской науки в целом. Преподаватели были перегружены и не могли уделять достаточно времени исследованиям, вузы страдали от недостаточного финансирования и слабой материально-технической базы. Сохранялся разрыв между научными разработками и их внедрением, в том числе из-за противодействия конкурирующих ведомственных и академических

НИИ. Показательным примером недореализованных возможностей выступает история «хоздоговорной науки». Хоздоговорные проекты оказывались выгодными для вузов и служили собственным целям сотрудников вузов: они позволяли получить дополнительный доход и реальные научные результаты, помогали защищать диссертации и улучшать отчетность кафедр, факультетов, способствовали продвижению по карьерной лестнице. Аутсорсинг исследований призван был стать серьезным подспорьем и для промышленности в плане внедрения новых разработок, технической модернизации предприятий и повышения эффективности труда. Однако зачастую хоздоговорные работы оставались лишь способом производить удобную отчетность по реализации НИОКР. Кроме того, возникали дополнительные внутренние бюрократические препятствия: вузовская администрация избегала юридических и финансовых сложностей, связанных с оформлением хоздоговоров.

Попытки преодолеть стагнацию, недостаточное применение научных результатов для социально-экономических целей порождали дискуссии об эффективности вузовской науки, стремление квантифицировать результаты исследований и тем самым сделать их прозрачными для внешнего контроля. Количественные показатели стали обязательной частью отчетности по НИР, появились методические пособия и брошюры по оценке экономических эффектов научно-технических разработок, причем их создавали в том числе сами вузы (МГТУ им. Баумана, МИФИ). Однако, несмотря на попытки привлечь экспертные мнения и выработать особый подход к фундаментальным исследованиям, тенденция к стандартизации формуляров, типизации показателей и предпочтение четких измеряемых индикаторов привели к перекосу в сторону количественной оценки исследований, сделав анализ слабо чувствительным к различиям между разными типами разработок. В итоге расчеты эффективности оставались в основном умозрительными, выполняемыми формально. Многолетние попытки стимулировать исследовательскую работу в вузах и повысить ее экономический эффект не приводили к ожидаемым результатам, реальные результаты научной работы ускользали от административного контроля и целевых показателей.

Статья М. О. Зимирева фокусируется на истории программированного обучения (ПО) в 1960-х гг. В ней вузовская наука рассматривается в контексте научно-технической координации как оттепельной «попытки связать по-социалистически диссоциированную науку и технику в единый цикл внедрения» [Орлова, 2023, с. 106]. Внедрение обучающих машин (электромеханических устройств, позволявших проводить тестирование учащихся и демонстрировать им учебный материал) обещало компенсировать нехватку учителей и революционизировать образование во всесоюзном масштабе. В условиях господства представлений о командноадминистративных методах управления в советской науке траектории развития ПО в рамках координации как «административной инновации» раскрывали возможности и пределы «недирективных форм взаимодействия» [Там же, с. 128‒130]. Отслеживая взаимодействия различных акторов (НИИ, ОКБ, вузы и др.) в рамках Научного совета по кибернетике, автор раскрывает множество порождаемых координацией интересных эффектов. Во-первых, секции Научного совета действительно стали площадкой для обмена мнениями, критики и способствовали формированию связей сотрудничества между институционально обособленными акторами. Например, установилось сотрудничество инженеров-конструкторов МЭИ и ученых АПН СССР, которое вылилось в совместную статью о машине «Репетитор». Во-вторых, координация привела к распределению задач в соответствии с профилем вуза: проблемная лаборатория программированного обучения при МГУ стала центром теоретической проработки темы, в то время как созданием конкретных образцов машин занимались студенческое конструкторское бюро и лаборатория факультета автоматики и вычислительной техники МЭИ. В-третьих, координация открыла новые возможности для научных споров, что могло порождать серьезные противостояния научных групп и продвигаемых ими концепций. Так, невозможность прийти к консенсусу и согласованному видению программированного обучения между лабораторией П. Я. Гальперина, Н. Ф. Талызиной МГУ и лабораторией Л. Н. Ланды при АНП СССР провела к расколу, прекращению сотрудничества и выходу МГУ из разработок обучающих машин. Координационный орган оказался неспособным канализировать разногласия между научными группами в продуктивную работу. Технократические представления и способы решения задач, казалось, позволяли упростить создание обучающих машин и обеспечить быстрое достижение результата по их тиражированию. Однако, несмотря на вовлечение значительных сил и ресурсов, программированное обучение проиграло в борьбе за статус одного из основных государственных приоритетов. Удивительным образом риторика эффективности повернулась обратной стороной, когда встал вопрос о дальнейшем развитии ПО после первых опытов применения обучающих машин в МЭИ. Нехватка помещений и недостаток машин для обеспечения всех студентов, использование машин в основном для проверки результатов обучения, снижение успеваемости ‒ ввиду этих и других причин, несмотря на долгосрочные перспективы, ПО было признано малоэффективной тратой времени и потеряло прежнюю поддержку.

Заключение

Итак, подведем итоги. Позднесоветское время было насыщенным, нелинейным, неоднородным периодом развития вузовской науки, где сосуществовали, боролись между собой и сочетались разнонаправленные тенденции и процессы. Конкуренция между вузами за студентов и аспирантов соседствовала с шефской помощью и циркуляцией знаний. Директивы по приоритетному развитию научных направлений сосуществовали с горизонтальными связями между вузами и НИИ. Формальные критерии отчетности НИР становились поводом к установлению неформальных отношений сотрудничества. Усложнение внутренней структуры вузов порождало конфликты между его подразделениями, а административные соображения становились неожиданным ограничителем расширения хоздоговорной науки. Вузовская наука в позднесоветский период отличалась возрастающим разнообразием организационных форм, умножением правил и логик функционирования, расширением механизмов сотрудничества, межорганизационных и межведомственных контактов, ростом профессиональных сетей. Возрастающая содержательная и организационная сложность настоятельно требовала все более тонко настроенных и чувствительных к многообразию механизмов регулирования. Однако при доминировании командно-административных мер и одновременном распространении недирективных механизмов взаимодействия усиливалось напряжение между формальной организацией и неформальным устройством научно-исследовательской деятельности, между декларируемыми правилами и реальными принципами научной работы, между институциональными барьерами и потребностью в множественных взаимосвязях между секторами науки, между ожиданиями экономической отдачи и воспринимаемым дефицитом эффективности НИОКР, между плановой экономикой и развитием проторыночных институциональных логик.

В этих условиях происходило усиление неравенства между вузами по объему и характеру НИР, формировались макрорегиональные научные сообщества, усложнялись управленческие режимы, вырабатывались различные стратегии и модусы агентности вузов, обретали устойчивость институциональные логики. Мы обнаружили, что в позднесоветское время закреплялась статусная иерархия вузов, в которой ведущие университеты находились на вершине пирамиды, аккумулируя лучшие человеческие, финансовые, технические ресурсы и символический капитал. Главные советские университеты выступали организационными предтечами постсоветских исследовательских университетов и действительно сохранили или обрели статус крупных научных центров в 2000-х гг.

Мы увидели, как решения, спущенные сверху, реализовывались благодаря недирективным механизмам координации и неформальным взаимодействиям. Формально подчиняясь централизованным решениям и выполняя требования высших инстанций, вузы одновременно создавали пространство для собственных действий и выстраивания сетей сотрудничества, использовали установленные правила игры для достижения своих целей, параллельно продвигая альтернативные смыслы и логики. Высшая школа оказалась в высшей степени адаптивна, гибко реагируя на перемены научно-технической политики и отвечая на запросы со стороны представителей власти. Однако эту агентность можно назвать скорее реактивной, чем проактивной, скорее конформной, поддерживающей статус-кво, чем ведущей к институциональным изменениям. В этом смысле мы наблюдаем преемственность в стратегиях подстройки постсоветских вузов: демонстрируя лояльность и формальное подчинение, следуя установленным государством правилам и требованиям, фактически они используют и переформулируют их для реализации собственных интересов и достижения своих целей.

Кроме того, нами была зафиксирована любопытная картина подспудного распространения проторыночных логик и механизмов взаимодействия ‒ конкуренции за ресурсы и влияние как внутри вузов, так и между вузами, повсеместной вовлеченности в хоздоговорные контракты и приоритета прикладной науки, озабоченности эффективностью и максимизацией экономических эффектов НИОКР, тенденции квантификации и преобладания технократических интерпретаций в системной оценке научных исследований. После распада СССР и деградации устоявшихся организационных форм науки, возможно, именно эти институциональные логики во многом обеспечили преемственность и стали «местом встречи» советского и постсоветского в высшей школе [ Smolentseva , 2017, р. 1091]. Возможно, они объясняют, почему Россия стала «исключительно талантливым импортером» неоменеджериализма [ Sigman , 2016, р. 73], а неолиберальные политики не вызвали серьезного отторжения в постсоветском академическом сообществе.