Неизвестное стихотворение Александра Введенского "Сатира на женатых"

M. Мейлах и В. Эрль в составленном ими полном собрании сочинений А. Введенского выделили раздел, где представили свидетельства о существовавших, но не дошедших до нас произведениях поэта. Одно из таких свидетельств - оглавление «Шуркиной тетради». Это переписанные Даниилом Хармсом в апреле-мае 1927 г. названия тридцати шести стихотворений Введенского. Из них дошли до нас пять, шестое, «Сатира на женатых» было выявлено при обработке фонда «Госиздат» в Отделе рукописей ИМЛИ РАН.

Согласно гипотезе М. Мейлаха, «Шуркина тетрадь» готовилась Введенским к публикации, но так и не увидела свет.

Сатира на женатых

Женитьба на руси ковши женатых ходят гордые полки за ними ходят огненные волки и барабаньщик по пыли как музыкант бежит

Кричит смотрите, вот толпа идет мохнатых поселян собаки открывают жизнь и помутившимся хвостом

бьют по коленям (Анекдот)

Они в щипцах на голове с горшками нищими в руках седая хижина в глазу кольцо и жолудь за спиной смеются молодухи, дамы и гугеноты все трясутся сухими жилами стучат как балалайку щиплют зад.

но смотрят хмурые короны и дремлют кровли берегов и бьются моря вал преступный и соску храбрую сосут как хлеб жестянкой становился того не знали тени тучек они охотником катились и дохли месяцем во ржи.

Женатый Волги видит рвенье Сопит с натуги как поленья старается поймать число женатый неумытый лось

Когда он хреном трет супругу или дает ей каши с луком она как черненький платок молчит как лань на Божий счет тут нянькой ходит спальня эта где ширма кубарем задета висит женатый весь в очках он не женат, просто пах

Стоит гора стучит трещетка в грязи задумалась (индашка) услышавши горячий визг что издавал какой-то сиг и триста белоручек сосок оделися в туман курносый кидайся огненный барбос вопи кусай мурзою кос.

Машинопись подвергалась авторской правке: в строке «и дохли месяцем» вместо первоначального «вороны» Введенский вписал «во ржи»; в строке «в грязи задумалась» первоначальное «индюшка» было исправле-164

но на «(индашка)» - эвфемизм с эротическим подтекстом, часто используемый Введенским в письмах к Хармсу летом 1926 г. [Введенский 2013, 425; 427]. Датировка 15 января 1926 г. и правка выполнены чернилами; текст подписан в соответствии с тем поэтическим статусом, который появился после знакомства с Хармсом: «АЛЕКСАНДР ВВЕДЕНСКИЙ ЧИНАРЕ АВТОРИТЕТ БЕССМЫСЛИЦЫ».

В стихотворении упоминается родовспомогательный инструмент («щипцы на головах»), которым пользовалась мать Введенского, Евгения Ивановна урожд. Поволоцкая (1876-1935), известный в Петербурге врач-гинеколог; строфа, где описаны «мохнатые поселяне», завершается поставленным в скобки словом «Анекдот», отсылающим к названию «СЕЛЬСКИЙ И ЗАБЕЛ аНЕГДОТ» (1924). Указанное стихотворение заканчивается словами: «зачем им ЗАМУЖ выходить вдоль мельниц ИМ приятней БЕГАТЬ чем БЛОх У жон своиХ искать» [Введенский 2013, 733].

Причина, по которой цензура не пустила к читателю «взрослую» поэзию Введенского, кроется в ее «заумной» форме, неприемлемой для советского писателя. Однако программные высказывания чинарей и их бытовое поведение однозначно противостояли рациональной интерпретации их творчества. Хармс и Введенский культивировали в своих взаимоотношениях игру с элементами зауми и абсурда, которая распространялась на все их творчество. Знаменательными жестами левофлангистов были постановка в театре «Радикс» пьесы «Моя мама вся в часах» (1926), диспут после вечера Маяковского в Ленинградской капелле (1927), чтения для студентов Высших курсов искусствоведения Государственного Института истории искусств (1927), выступление ОБЭРИУ в Доме печати «Три левых часа» (1928). Чтения были театрализованы, декорированы плакатами с абсурдными лозунгами, сопровождались фокусами, балетными танцами, нелепым катанием на детском велосипеде... Публика негодовала, смеялась, вела себя неучтиво - Левый фланг держался надменно и уверенно.

Отказ от дискурсивное™ был частью поэтической программы чинарей, неоднократно декларированной Введенским: «Ни эмоций, ни смысла в искусстве не признаю. Единственно положительной до конца остается бессмыслица» [Введенский 2011, 432]. От наивной перекодировки «бессмыслицы» в содержательные высказывания отговаривал литературоведов М. Мейлах [Введенский 1993,1, 25-26]. Однако исследователи и читатели не оставляли попыток так или иначе семантизировать заумь. Старания такого рода прилагались с момента вступления Введенского в Ленинградский Союз поэтов в 1924 г. [Введенский 2013, 732-733]. Концептуализируя поэтику Введенского, Н. Заболоцкий не отказывал ей в способности доносить смыслы путем усложненной метафоры, расширяющей «ассоциативный круг» слова [Введенский 1993, II, 175]. Я. Друскин, первым проблемати-зировавший семиотичность текста Введенского, отмечал в отношении поэмы «Где. Когда»: «текстовая семантика здесь настолько ясна и прозрачна, что субтекстовую бессмыслицу замечаешь только при внимательном и тщательном анализе». В другом месте, комментируя «Элегию», он пишет о «крайне усложненной метафоре», которая «еще не бессмыслица» [Сборище друзей 2000, 416; 428].

Иначе говоря, заумь Введенского воспринимается всеми как послание, «коммуникативный артефакт», и его реципиенты вынужденно ступают на путь, которого не избежал ни один из исследователей, - путь оценки и свободной интерпретации. Ее возможности, как указал Б.М. Гаспаров, неистощимы. Ее границы сколь осязаемы, столь и нерушимы: «Осознание сообщения как “текста”, как бы накладывает герметическую рамку на весь входящий в это сообщение и пропитывающий его смысловой материал» [Гаспаров 1996, 327].

Согласно Б.М. Гаспарову, процесс смыслообразования в рамках текста ведет читателя во все расширяющиеся поле тематических, жанровых, эмоциональных воспоминаний, сопряженных с разнообразными бытовыми, биографическими, культурными, социально-политическими реалиями. Они составляют основание смысла художественного послания. В сравнении с классической литературой ненормативный языковой материал, «бессмыслица» Введенского, искушая своей непрозрачностью, провоцирует многообразие догадок. Но сколь разнообразно ни было «коммуникативное пространство», в которое истолкователи помещают чинарские тексты, они не должны предать забвению игру, потребность чинарей «растормошить», «взбудоражить» друг друга и зрителя-читателя, что составляет диалогическую природу авангардного искусства [Шапир 1995, 136-137]. В «столкновениях словесных смыслов» последовательно «положительным» остается само высказывание как поступок, обращенный к читателю или зрителю: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется», - декларировал Хармс, и потому, с точки зрения диалога, читательской реакции, нам важно знать, в чье именно «окно» могла быть брошена «Сатира».

Важную подсказку на этот счет дают исследования А. Герасимовой. На «взрослую» поэзию Введенского, по ее мнению, всеобъемлющее воздействие оказало «топографическое чувство» - фальконетов монумент Петру Первому, genius loci города, историософский и бытийственный смысл которого мальчик пережил в отражениях петербургской повести Пушкина «Медный всадник»: «пушкинская поэма растворена в творчестве Введенского, как сахар в чашке чая» [Введенский 2013, 688]. Если для Введенского была характерна любовь к Пушкину, то любимым писателем Хармса был Гоголь. Подражание великому сатирику стало характерной чертой его творчества [Хармс 2011, 5-6]. Многочисленные отзвуки русской классики в творчестве друзей-чинарей, ставшие едва ли не основными объектами научного комментирования, говорят о том, что вместе со всей литературой «промежутка» они двигались в будущее, равняясь скорее на «дедов», чем на «отцов, которые с дедами боролись» [Тынянов 1977, 180]. Следуя мысли Ю. Тынянова, «петербургский текст» русской литературы и сам город, определявший в течение трех столетий духовный облик России, сформировали границы коммуникативного пространства, с которым взаимодей- ствовал Введенский.

Полемологический контекст «Сатиры на женатых» - «окно», в которое был «брошен» этот текст, - это эпоха идеологической передышки середины нэпа. Он стал кратким мигом торжества ленинградской культурной автономии и почти единодушного отпора ленинградской интеллигенции попыткам контроля центра над местными творческими и деловыми процессами. Ленинградские филиалы всероссийских институций культуры испытывали стремление головных офисов укротить «федералистские» настроения. В ответ местные подразделения старались сохранить «лица необщее выраженье», что не могло не сказаться в литературном быту и «ленинградском тексте» русской литературы. Внутренние противоречия раздирали Ленинградские и Всероссийские Союзы поэтов и писателей. Во Всеросскомдраме шла тяжба за гонорары между московским Модиком и ленинградским Драмсоюзом [Плотников 2015, 15-16]. Ленинградское отделение Госиздата, в который были направлены «Шуркина тетрадь», стихи Вагинова, Хармса, проза Заболоцкого, отстаивало право на финансовую и юридическую автономию. Его поддержал местный губисполком, постановив, что «организационное положение Ленгиза до 1 января 1924 г, построенное по линии жесткого “главкизма”, сужало возможность... распространения на торговом рынке... благодаря требованию отправки всех книг в Москву» [ГАРФ]. В ходе очередной проверки Ленгиза в 1925 г. было установлено, что ЛО отличает от Главной редакции «доброкачественность ленгизовской продукции в буквальном смысле слова». Документально подтвердилась и большая коммерческая успешность Ленгиза. На этом фоне ленинградский крайний левый фланг авангарда справедливо рассчитывал на легализацию в печати и даже успех своей нестандартной продукции.

Недолгая передышка завершилась под новый 1926 г. событиями, имевшими исторические последствия как для города, так и для страны, - сокрушительным разгромом на XIV съезде ВКП (б) ленинградской оппозиции, а вслед за тем ленинградской культурной автономии. Последней вспышкой самобытности в научной жизни города стала описанная А. Галушкиным история не состоявшегося в 1928 г. возрождения Опояза [Галушкин 2000], в художественной жизни - создание и театральные манифестации ОБЭРИУ. Начало поэмы» [Введенский 1926, 14-15] и отрывок из поэмы «Минин и Пожарский» «Вопли трудных англичан» [Введенский 1927,23-25], опубликованные в сборниках Ленинградского Союза поэтов, членом которого Введенский стал в 1924 г, были первыми и последними изданными «взрослыми» стихами поэта.

Равнение «скорее на дедов, чем на отцов» подсказывает адресата «коммуникативного действия» «Сатиры». Классическое прошлое литературы служило чинарям «трамплином» для еще возможных насмешек, адресованных новой советской «черни», «Ивановым», и «медному всаднику» общенациональной и местной жизни с его традиционным стремлением «Россию вздернуть на дыбы». Пушкинским лицейским духом, духом тай- ных обществ 1810-1820-х пронизаны дневники Хармса 1925-1926 гг. В них упоминается узкий круг друзей-единомышленников, дружеские попойки, любовные похождения. Они преисполнены творческого воодушевления, иронии и завуалированной ленинградской оппозиционности. Хармсу в большей степени, чем Введенскому, была свойственна социальная отзывчивость, сказавшаяся в его «анекдотах» и «случаях»: «Как известно, у Безименского очень тупое рыло...», «Ольга Форш подошла к Алексею Толстому...» [Хармс 2011, 191-192] .Что касается Введенского, то биографы упоминают его демонстративный монархизм [Введенский 1993,1, 32]. Оппозиционность новой власти сказывается в замеченном В. Сажиным сохранении чинарями исторической петербургской топонимики, подвергшейся 1920-е гг. интенсивному переименованию [Хармс 2002, 6].

Эпатажная и протестная природа «лицейского духа» (заносчивая, «когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими», оппозиционная, когда «молодой вертопрах» насмешливо порицает «все меры правительства», сатирическая, когда он знает наизусть «самые дерзкие и возмутительные стихи» или сам является сочинителем «пасквилей и песен предосудительных», политически грамотная, когда он толкует «о конституциях, палатах, выборах» и при этом кажется «русским патриотом», описанная доносчиком Булгариным [Модзалевский 1925, 36]), весьма подходит к литературной биографии, сознательно творимой левофлангиста-ми. Что же касается упомянутых Булгариным «возмутительных стихов», то пушкинские сатиры были пронизаны запретной эротикой, по литературной традиции являющейся «сатирическим средством» [Томашевский 1956, 43]. Пушкин-сатирик принимал на себя «роль бытописателя, историка своего времени» [Томашевский 1956, 51].

В коммуникативной структуре «Сатиры» прослеживается связь с обстоятельствами ее создания, отмеченными особым сближением и единомыслием Хармса и Введенского [Введенский 2013, 414]. Познакомившись в середине 1925 г, они вскоре стали неразлучны, встречались ежедневно, в разлуке - переписывались. Летом 1926 г. Введенский сообщал из Крыма о скандальном успехе у отдыхающих «Сатиры на женатых»: «чуть не каждый день приходится их <стихи> читать, а из моих вещей меня дразнят “Пеночкой стучит” и “хреном трет супругу” (цитата из «Сатиры». -Д.М.) - публика, надо сказать, идиотская...» [Введенский 2011, 436]. Вызвавшие острый интерес курортников эротические мотивы в стихах Введенского корреспондируют с дневниковыми записями Хармса за 1925 г. В них собрана библиография по «половой проблеме»: специальная, посвященная разного рода отклонениям: Бирд Дж. «Половая слабость как вид неврастении» (Харьков-Москва, 1908); гигиеническая: Василевский Л.М. «К здоровому половому быту» (М., 1924) и философско-психологическая: Блох И. «Половая жизнь нашего времени и ее отношение к современной культуре» (СПб.,1910), Вейнингер О. «О Генрике Ибсене и его произведениях» (М., 1909), его же «Пол и характер» (СПб., 1909) и «Последние слова; Пер Гюнт и Ибсен, Метафизика и Культура» (М., 1909) и собственно эротическая: «Русские заветные сказки» А. Афанасьева («Стыдливая барыня»); Чехов А. «Без заглавия».