Непридуманные темы В. Розанова

• В.    Розанов как-то заметил, размышляя о проблемах изучения семитизма «с точки зрения исторической», а также – с других точек зрения: «Есть вопросы вечные и в то же время это сейчас вопросы»

[5: 144]. Собственные сочинения писателя почти всегда в той или иной степени касались современности, а современность рассматривалась в них в контексте прошлых времен, начиная с самых древних, со времен Адама. При этом события частной жизни человека и события общественного, государственного масштаба исследовались Розановым не столько с точки зрения «физики», сколько – «метафизики», «первой философии», по определению Аристотеля, осмысливающей недоступные опыту, невидимые начала бытия. Делалось это, как правило, в полемике с позитивизмом, с опорой на «спиритуалистическое», духовное постижение мира.

В одной из первых исследовательских работ об «Уединенном» и «Опавших листьях» о тематике этих произведений говорилось следующее: «Даны несколько тем. Из них главные: 1) Тема друга (о жене), 2) Тема космического пола, 3) Тема газеты об оппозиции и революции, 4) Тема литературная, с развитыми статьями о Гоголе, 5) Биография, 6) Позитивизм, 7) Еврейство, 8) Большой вводный эпизод писем и несколько других» [7: 131]. Отмечая, с одной стороны, многотемность «трех последних книг» Розанова, а с другой, напоминая, что «такое изобилие тем – факт не единичный», автор исследования выделил «преобладающую», на его взгляд, тему – «тему обыденщины, гимн частной жизни» (Там же: 129), подчеркивая, что «Розанов ввел в литературу новые, кухонные темы. Семейные темы вводились раньше <... > Но семейности, ватного одеяла, кухни и ее запаха (вне сатирической оценки) в литературе не было» (Там же: 125).

Розанов и сам понимал, что создает нечто новое, ранее небывалое, причем на всех уровнях текста, в том числе и на тематическом. Вместе с тем, по его признанию, «в 1895-6 году» у него «не было тем» [3: 341]; они появились только тогда, когда его литературные занятия органично слились с его личной жизнью, когда возникла насущная потребность искать «литературные» ответы на вопросы, которые задавала реальная жизнь. «Тут моя семейная история и вообще все отношение к “другу” и сыграло роль, – вспоминал позднее писатель. – Пробуждение внимания к

юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства – все выросло из одной боли, все выросло из одной точки» [3: 341].

В «1895-6 году» в жизни Розанова произошли события, крепко связавшие его литературную работу с его «семейной историей». В этом году родилась его первая дочь Таня (если не считать умершей в младенчестве Нади), а какое-то время спустя – вторая дочь Вера. Тогда же остро встала проблема признания их «законными» детьми «законных» родителей. Первая жена А. Суслова по-прежнему не давала разрешения на развод, и брак Розанова с Варварой Дмитриевной Бутягиной формально считался незаконным, а вместе с ним считались незаконнорожденными и их дети. С этим Розанов смириться не мог. Много лет спустя он так прокомментировал сложившуюся на тот момент ситуацию: «Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было “литературы”, а было “мое дело”, и даже литература вовсе исчезла вне “отношения к моему делу”. Личное перелилось в универсальное» (Там же).

Универсальное виделось Розанову прежде всего в семье, в преодолении препятствий на ее пути, в утверждении великой животворящей силы, исходящей из любовного (семейного) союза мужчины и женщины. «Если бы не любовь “друга”, – вспоминал Розанов, – и вся история этой любви, – как обеднилась бы моя жизнь и личность , все было бы пустой идеологией интеллигента. И верно, все скоро оборвалось бы.

...о чем писать?

Все написано давно (Лермонтов)

Судьба с «другом» открыла мне бесконечность тем1 и все запылало личным интересом» (Там же: 90).

Розанов отдавал предпочтение универсальным, всеобщим темам. В этой связи примечательны его наблюдения над личностью и творчеством Н.А. Некрасова. Думая о посмертной судьбе поэта, он спра- шивал себя: «Были ли у него общечеловеческие темы?» И отвечал утвердительно: «Да, хотя и в форме столь личной, «некрасовской», что их общечеловечность не была даже замечена» [4: 114]. В качестве примера Розанов приводил строки из стихотворения, в целом «слабого» и «бледного», но запоминающегося своей концовкой: «Мы любим сестру и жену, и отца, / Но в муках мы мать вспоминаем». В этих двух строчках, считал Розанов, «прорвалась такая буря настоящего чувства, испытанного и лично поэтом, а вместе и всемирноистинного, что ради нее все стихотворение входит необходимейшим нравственным звеном в русскую литературу» (Там же).

В контексте этих наблюдений интересен печатный отклик Розанова на статью В.Ф. Эрна «Социализм и свобода» (1908), озаглавленный «Вечная тема» и начинающийся словами: «О “социализме” и “проблеме свободы” я пропустил, не интересуясь ими, но в конце статьи натолкнулся на рассуждение о смерти, об умирании. Это так хорошо и значительно, что ничего более веского, грустного, религиозномучительного я не читал после “Смерти Ивана Ильича” Толстого» [5: 359].

Начав, как говорится, «за здравие», пропев в первых строках что-то вроде дифирамба автору статьи, Розанов большую часть своего «письма-исповедания» посвятил изложению других, «совершенно противоположных» взглядов на затронувшую его тему. Он начал с прямого обращения к автору статьи, сформулировав в тезисной форме основные положения предстоящего разговора: « – Вы так боитесь смерти? Она вас так пугает своим образом, своей бессмысленностью, своею болью и печалью, что, – кажется вам, – человек не может быть счастлив, пока он смертен, и что даже ни о чем, кроме смерти, он и не может думать серьезно в своей жизни <... > Вы хотели бы бессмертия, “воскресения там, за гробом”, и указываете, что это “обещает нам воскресение Христа”. Мне это не кажется так» (Там же: 360). Заявив о своем несогласии с таким отношением к смерти, Розанов далее попытался объяснить, с присущей ему оригинальностью, свою позицию в столь сложном и таинственном вопросе.

«Прежде всего, “воскресение Христа” ничего не обещает нам. Он – Бог, мы – люди /…/ Бог мог воскреснуть, а человек, может быть, и не может воскреснуть? Не знаю. Меня “воскресение Христово” не убеждает, что я воскресну » [5: 360]. Кроме того, продолжал Розанов, даже если допустить, что это возможно, «Хотел ли бы я очень воскресения? Не знаю. Ведь есть и очень мучительное в жизни, стыдное. Мы воскреснем “со всем в себе”, а не “по-хорошему”. Как же тогда? Не лучше ли быть совсем забытым, исчезнуть? Не знаю, что лучше, что больнее» (Там же).

Проанализировав все «за» и «против», Розанов предложил единственный, на его взгляд, разумный выход из «смертельного тупика»: «Мне кажется, наше дело на земле просто: делай хорошо свое дело. И больше – ничего! < ...> Смерть, конечно, тяжела, но радость жизни бесконечнее ее» (Там же: 361 – 362). И пусть в конце ставится «точка», за которой уже ничего никогда не будет, но не надо забывать, что эта «точка» ставится «после прекрасной книги, какою была наша жизнь» (Там же: 362).

Свое «исповедание» Розанов завершил гимном жизни, «земле», «земным людям»: «Ничего (во всем мироздании) нет столь великого, неоцененного, дорогого, лучшего из лучшего, чем обыкновенная жизнь обыкновенного человека <... > Будем, друзья, жить хорошо, – и авторы-друзья, и читатели-друзья. Не будем всматриваться в это “там” и анализировать, что есть “точка”? Будем внимательнее, с великою страстью, с великим благоговением всматриваться в “здесь” <... > Будь, человек, хорош: и оставайся спокойным в отношении страхов и здешних и “тамошних” <... > И что будет дано, то и прими с радостью» (Там же).

О повышенном интересе Розанова к теме «смерти», «умирания» свидетельствует также его статья «Еще о вечной теме» (1908), в которой он продолжил полемику с современниками по поводу идеи «бессмертия души» и «Бога» [5: 364]. Поводом к написанию статьи послужили, в частности, «нападки» на Розанова со стороны Д.С. Мережковского за его, как он выразился, «приблизительно отрицательные мысли, – или, точнее, “не интересующиеся” мысли касательно судьбы нашей за гробом». Отвечая Д.С. Мережковскому, а также авторам частных писем («с теплыми, милыми укорами»), получаемых «в значительном числе и отсюда и из-за границы», Розанов вопрошал с обезоруживающей откровенностью: «Но что же мне делать, если я не то что не верую, а в самом деле не интересуюсь, что будет “там”?» [5: 363]. Даже серьезно заболев («лет восемь назад»), думая, что умирает, писатель, по его словам, не испытал «никакого беспокойства о душе своей», не почувствовал «ни малейшей тревоги о “там”, не думал «ни о “суде”, ни о “награде” (Там же). «В это время, – вспоминал он, – я только думал о том, как будут испуганы мои домашние, когда меня принесут мертвым домой, и мне было очень печально за них. Также я беспокоился о том, что будет с ними потом, без меня, с одними. Что им будет тяжело и трудно существовать – это меня очень томило» (Там же).

Вера в загробную жизнь, полагал Розанов, не спасла человечество ни от средневековых пыток, ни от костров инквизиции, ни от нынешнего «повышения цен на говядину». «Что же будет на земле, в людских отношениях, - пересказывал он слова «верующих», – если люди утратят великую идею загробного существования?» (Там же: 364). Свой ответ писатель выделил (вероятно, для большей убедительности) курсивом: « Да ничего не будет . Чем я стал, какие я злодеяния совершил, утратив “великую идею”? Да никаких особенных и чрезвычайных. Был не очень хорош “при идее” и после нее не стал нисколько хуже. <... > Но все люди – как я: отчего же они станут хуже на случай потерянной “идеи”? Не понимаю. Нет доказательств» (Там же).

В заключение своим «нежелательным» мыслям Розанов привел «одно чисто теоретическое соображение» в духе своих антихристианских взглядов: «Да, загробная жизнь, так цветисто разрисовавшаяся в монастырях христианских и вообще так колоссально начавшая расти с началом новой эры, девственно-аскетической , не есть ли иллюзорное перенесение “туда” тех естественных возможностей и ожиданий, какие обычно осуществляются и должны осуществляться здесь, на земле!» (Там же: 365). «Но, Боже, – вздыхал Розанов, – как могло и имело силы человечество жить при бесспорной мысли, овладевшей им или ему навязанной, что “человек живет на земле для того только, чтобы умереть» (Лиза Ка-литина), что самое его появление на землю есть что-то случайное, не самоценное, почти не нужное и “грешное”» (Там же: 366). Эта «печальная» и «заглушающая»

мысль, считал Розанов, родилась в «монастыре» и оттуда распространилась во все слои общества. «Ужасно, – сокрушался писатель, – когда в самые аксиомы жизни входит такое заглушение, когда это становится народно , пословицей » [5: 366].

Больше всего «труда», «сердца» и «пота» потребовала от Розанова тема, о которой он сказал с некоторым даже принижением себя как ее автора и разработчика: «Я – бездарен; да тема-то моя талантливая» (Там же: 141). Речь шла о теме пола, которая с конца 1890-х гг. заняла ведущие позиции в его творчестве. Эта тема, в союзе с темами семьи и брака, стала своего рода визит -ной карточкой писателя и в известной степени послужила живительным (позитивным) противовесом другим его «любимым темам»: смерти и христианства. В поле, и в такой его «производной», как деторождение, Розанов, по замечанию Д.С. Мережковского, видел «спасение от смерти» [2: 403].

Исследуя особенности философии Розанова, Волжский (А.С. Глинка) писал: «Розанов – мыслитель- однодум , писатель одной своей собственной, глубоко своеобразной темы <... > Тема Розанова кажется многим односторонней, не слишком значительной, не требующей углубленных мудрований, а главное не очень удобной для всестороннего обсуждения, почти неприличной, но он сумел развернуть свою тему в целое миросозерцание, сделать ее неисчерпаемо многогранной, бесконечно значительной, зовущей к глубочайшим проникновениям, всемирным, всечеловеческим, изначальным волнениям» [5: 142].

В предисловии ко второму изданию книги «В мире неясного и нерешенного (1904) Розанов прямо сказал о всечеловеческом и мистическом характере главной темы своего труда: «семья как ступень к Богу» [6: 7]. Эта тема, считал он, «волнуется на границе философии и религии». Чтобы разобраться в ней, надо погрузиться (умом и сердцем) в то таинственное и святое, без чего нет и не может быть семьи и что может быть названо, по его слову, ее «производителями»: в «тело», «семя» и «кровь». Приоритет в этой «триаде» отдавался «семени», которое, как полагал Розанов, «есть первая действительность», «есть первая святость в мире реальностей» (Там же: 11).

Розанов был не только «теоретиком», но и «практиком» (прежде всего – «практиком») в деле разработки главной темы своего творчества. Представляя читателям второе издание книги «В мире неясного и нерешенного», он специально остановился на этом вопросе, определив при этом цель и адресатов своих писательских «посланий»: «Цель моя столь же практическая, как и теоретическая <... > Книгу эту читали не одни философы, но и простые смертные. И в них она сказалась простым и самым дорогим для меня фактом: наклоном к сложению благочестивой семьи . Вот им-то, благочестивым русским отцам семейств, благочестивым русским матерям, и чистому порождению их “двух в плоть едину” – детям, я и посвящаю этот труд < ...> И да цветет здоровьем, в основе всего телесным (кожным, кровяным, нервным), а по связи с ним и душевным – добрый и великий русский народ» [7: 20].

Розанов свято верил в слова, сказанные Богом при сотворении человека: «Плодитесь и размножайтесь» [1: 6]. В их реализации он видел залог успешного «наполнения» людьми того жизненного пространства, которое было им отведено изначально, а также разумного «обладания» им. Свой талант писателя и исследователя тайных сторон жизни Розанов в немалой степени посвятил защите семьи и брака, той «почвы», на которой, по его твердому убеждению, растет все необходимое для счастья и благополучия человека.