"Несанкционированная лояльность": борьба с буржуазным национализмом и панмонголизмом в Бурят-Монголии

Этнонациональная политика в Советском Cоюзе активно спонсировала развитие «нерусских» этнических групп и носила при этом ярко выраженный конструктивистский характер. Исследователи говорят об откровенном конструктивизме советских практиков национальной политики. К примеру, С.В. Чешко подчеркивает, что «…советская практика “национального строительства” убедительно показала, что если и не этносы, то этнонации действительно можно конструировать почти в буквальном смысле» [1, с. 206]. Еще ярче эта мысль сформулирована у С. Глебова и А. Семенова: «Все аргументы, которые имели хоть долю эссенциализма, заключенного в классическом сталинском определении нации, отметались практи-ками-нациестроителями. Вопросы территориальности, языковых различий, общности происхождения отступают на второй план, когда речь идет об организации образования или средств массовой информации… Кажется, что (для коммунистов) …вопросы эссенциального порядка вторичны, тогда как абсолютно первичны проблемы создания стандартизированных языков и организации образования в духе прогрессивной и репрессивной модернизации» [2, с. 341].

Указанные тренды отчетливо проявляли себя в национальных регионах, в частности, в Бурят-Монголии, где в 1920-1930-е гг. фактически с нуля была создана полноценная инфраструктура для воспроизводства и функционирования бурятской этничности. Такая политика, направленная на моделирование положительного «национального» образа, была обозначена Т. Мартином как «позитивный национализм» [3, с. 55-87].

Наряду с этим наблюдался и противоположный процесс, когда этническая традиция подвергалась жесткой ревизии с позиций революционного марксизма. Вслед за ней определенные фрагменты традиции, а самое главное – ее носители, оказывались в зоне «несанкционированной лояльности» и репрессивной активности советского государства. Негативными формами идентичности становились те, что могли актуализироваться в контексте практик, расценивавшихся официальной идеологией в качестве «реакционных» и/или «антисоветских».

Подобные практики и идентичности подвергались жестким преследованиям. «Негативная» этничность аккумулировала в себе неконтролируемые государством формы воспроизводства этноцентризма и использовалась им для борьбы с несанкционированными уровнями лояльности, что позволяло убрать всех, кто мог помешать социалистической модернизации бурятского общества.

Важным фактором, определявшим активное преследование несанкционированных форм идентичности коммунистами, было их изначальное недоверие к доктрине национализма. Большевики опасались превращения национализма в доминирующую идеологию национальных окраин советского государства, прихода в них националистических лидеров к власти и распространения дискурса самоопределения, что привело бы к краху нового государства, разрушению его классовой сущности. Понятие негативной этничности концептуализировалось коммунистами в идеологемах «буржуазный национализм» и «панмонголизм».

Буржуазный национализм

Со времени установления советской власти в Бурят-Монголии риторика большевиков по поводу национального вопроса была пронизана концептом «буржуазный национализм». В 1923 г. М. Ербанов заявлял, что «в сторону национализма наблюдается в наших организациях определенный уклон, и корень этого зла лежит чрезвычайно глубоко... Ведь мы имеем в большинстве мелкобуржуазное население, на 100% пропитанное национализмом , имеем туземную интеллигенцию , воспитанную на крайнем национализме …» [4, с. 68-69].

Определенный резон в опасениях большевиков был, поскольку доктрина национализма действительно глубоко укоренилась в общественном сознании. Проявлением национализма считалась и межэтническая конкуренция между русскими и бурятами. Признаки такой конкуренции наблюдались при выборах членов съезда Советов: «замечалось желание провести своих кандидатов только от одной русской или бурятской стороны, не учитывались общие интересы, имелись споры, на каком языке проводить собрания и пр.» [5, с. 4-5]. В 1929 г. М. Сахьянова отмечала усиление роста «шовинистических настроений в беспартийных и партийных массах. Разговоры о том, что бурятам – все, а русским – ничего, что буряты и бурятские работники не нюхали революции, а наоборот, боролись против нее, а теперь им – все блага революции, тепленькие местечки, учеба и т.д. Эти разговоры особенно усилились к началу и к весне 1928 г.» [6, с. 196].

Опасность трансформации национализма в значимый фактор общественно-политической жизни в республике интерпретировалась коммунистами в контексте революционно -классового учения. За время существования советской власти кампании по искоренению «буржуазного национализма» проводились несколько раз. Первую из них можно отнести к 1925 г., когда «некоторые руководящие работники-буряты создали группировку и повели борьбу против руководства обкома партии, добиваясь его смены». Это объяснялось «обострением классовой борьбы в деревне и улусе, вызванного, с одной стороны, трудовым и политическим подъемом трудящихся масс республики и, с другой, - активизацией враждебной деятельности кулацких, нэпманских и других антисоветских элементов» [7, с. 143-144]. В партийных документах подчеркивалось: «благодаря своевременно принятым обкомом и ОКК мерам, она (группировка) встретила дружный отпор со стороны всей парторганизации, и в результате распалась, а участники группировки признали свои ошибки» [8, с. 13].

Следующий виток борьбы с «национализмом» пришелся на первую половину 1930-х гг. и был связан с «исправлением линии национально-культурного строительства». Критике подверглись представители национальной интеллигенции, предлагавшие использовать в создании новой бурятской культуры традиционные элементы. Стремление некоторых участников национального возрождения превратить буддистскую культуру и старомонгольскую письменность в главные этнокультурные маркеры встретило активное неприятие со стороны прокоммунистически настроенных участников национально-культурного строительства. Выразителей таких взглядов объявили «буржуазными националистами». В советском идеологическом дискурсе на долгие годы утвердилось мнение, что стремление «выдать дацанское искусство за национальную форму» «ориентировало бурятское искусство на неправильный путь развития, являлось по существу националистическим » [7, с. 233].

Профессор Г. Цыбиков пытался уберечь от каких-либо реформ традиционную бурят-монгольскую письменность. Сторонники культурной революции реагировали так: «Язык, его алфавит и письменность… служат… хорошим коньком для националистической идеологии, стремящейся затушевать классовую сторону культуры, они могут объединять идеи национализма по общим национальным признакам, отвечая в известной мере, кажущимся некоторым интересам всех социальных слоев хозяйственно и культурно отсталой народности» [9, с. 21].

В 1935 г. республиканское руководство подчеркивало: «проявление… местного национализма, есть политика нашего классового врага, политика кулачества, а раз это так, надо самым беспощадным образом действительно по-большевистски, твердо бороться с этим уклоном от национальной политики партии» [10, с. 66]. Таким образом, в спорах о перспективах развития национальной культуры «возобладала точка зрения руководящих политических сил, сумевших взять верх в безусловном утверждении принципов классового антагонизма в национально-культурном строительстве » [11, с.

Искоренение «буржуазного национализма» велось и во второй половине 1930-х гг. Пик этой борьбы пришелся на 1937-1938 гг., тогда главным маркером враждебного и чуждого выступал термин «панмонголизм».

Панмонголизм

Термин «буржуазный национализм», хотя и находил себе политическое применение, но все же в большей степени был нагружен социокультурным смыслом. Чего не скажешь о «панмонголизме», в случае с которым можно уверенно говорить об отрицательной политизированной этничности. Этот термин активно использовался в политической практике. Значение панмонголизма как неконтролируемой государством формы воспроизводства этноцентризма было интерпретировано в гипертрофированных масштабах в период борьбы с несанкционированными уровнями лояльности.

В период становления национальной бурятской государственности проявления панмонголизма допускались, что было связано с внешнеполитическим курсом Советской России на мировую революцию [12, с. 99-108). Однако в целом власть видела в нем потенциально опасную мобилизационную идеологию. Когда стало ясно, что в ближайшей перспективе идея мировой социалистической революции не может быть реализована, доктрина панмонголизма стала ненужной и даже опасной для советского государства, в связи с чем усилилось негативное отношение к панмонгольским тенденциям в национально-культурном строительстве. Задачи социалистического строительства в СССР требовали унификации социально-экономического и культурного пространства, поэтому внутриполитический курс советского правительства был направлен на усиление экономического централизма и политического унитаризма.

Этнонациональная политика в стране строилась с учетом конкретно-исторической обстановки и общих задач упрочения нового строя и государства. Возрастание военной угрозы со стороны 115

Японии и активное национальное строительство в БМАССР вызывали у Центра беспокойство и ускорили принятие мер по обеспечению безопасности восточных границ страны, в частности, в Забайкалье. Опасность возникновения, в случае войны с Японией, коллаборационизма бурятской части населения республики, являвшейся в этом приграничном регионе единственным крупным национальным образованием, оправдывало с точки зрения Центра, принятие упреждающих мер [6, с. 217-218].

Политизация панмонгольской идеи и преследование бурятских панмонголистов осуществлялись в контексте общей политики репрессий 1930-х гг. Острие этой политики в Бурятии было направлено против республиканской интеллектуально-властной элиты. В ходе следствия по делу о «контрреволюционной шпионской панмонгольской организации» были уничтожены видные представители национальной бурятской интеллигенции - Ц. Жамцарано, Б. Ба-радин, Э.-Д. Ринчино, С. Ширабон, П. Дамбинов (Солбонэ Туя), И. Дампилон, Д. Ардин, Б. Дашидондобэ, Б.-М. Ванданов, Д. Мункин и другие, была обезглавлена бурятская партийная организация. Трагична судьба М. Н. Ербанова, И. Д. Дампилона, А. А. Маркизова и многих других ответственных партийных и советских работников, заведующих отделами, инструкторов, секретарей райкомов и парткомов.

Власть сформулировала свои опасения по поводу возможности использования панмонгольской идеи, а значит, и бурят -монгольской идентичности, на которой эта идея и основывалась, в борьбе против советского государственно-политического строя. Обвинительные акты, особенно в отношении представителей национальной интеллигенции, основывались на «фактах вредительской деятельности» в области национально-культурного строительства. К примеру, П. Дамбинов «признал», что в области языковой политики он старался проводить «линию явно националистического контрреволюционного толка», а « конечной целью панмонгольской организации было отторжение Бурят -Монголии от Советского Союза, объединение всех монгольских племен и создание панмонгольского буржуазного государства под протекторатом Японии» [13, с. 48]. Б. Барадин: «Основной задачей контрреволюционной организации являлось свержение Советской власти в Бурятии, создание буржуазно-демократического государства с последующим объединением с Монголией в единое монгольское государство при помощи Японии» [14, с. 20].

Как видим, деятели национально-культурного строительства обвинялись в том, что они способствовали созданию не столько бурятской социалистической культуры, сколько общемонгольского этнокультурного пространства. Пугающая перспектива политического самоопределения этого культурного континуума заставляла коммунистов пресекать всяческие попытки по его формированию.

Территориальный раздел

Уничтожив прежнее руководство БМАССР, и поставив под надежный контроль ее этнокультурное развитие, правящий режим мог безбоязненно продолжить политику «репрессированной этнич-ности», что выразилось в территориально-административном разделе республики.

Попытки изменить административную карту Сибири предпринимались советским правительством и раньше. Еще в 1925 г. встал вопрос о включении БМАССР в состав планировавшейся Ленско-Байкальской области на правах округа. Тогда этот план не удался, что объяснялось, главным образом, соображениями внешнеполитического характера. Однако уже в 1930 г. был создан Восточно-Сибирский край, в который вошла Бурят-Монгольская республика. 26 сентября 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «О разделении Восточно-Сибирской области на Иркутскую и Читинскую области». В соответствии с ним в состав вновь образуемых областей передавалась часть аймаков БМАССР, на основе которых образовывались Агинский и Усть-Ордынский бурят-монгольские национальные округа. Республиканская власть мотивировала это решение производственно-экономической целесообразностью. Хотя территориальный раздел Бурят-Монгольской республики противоречил декларируемым целям национальной политики, но способствовал движению на пути к политическому и экономическому унитаризму и повышал уровень контроля и безопасности. Таким образом, нагруженный крайне негативным этнокультурным и этнополитическим смыслом концепт стал надежным инструментом репрессивной практики государства.

Переименование республики

Хорошо завуалированным рецидивом панмонгольской фобии можно считать акцию по переименованию Бурят-Монгольской АССР в Бурятскую АССР. Связь с событиями 1930-х гг. здесь не так очевидна, однако она была, что признавалось самими коммунистами. В речах, прозвучавших на VII сессии Верховного Совета БМАССР, посвященной переименованию республики, подчеркивалось: «В свое время буржуазные националисты пытались вычерк- 117

нуть из истории вообще бурятский язык, бурятскую культуру, искусство, насадив буддийско-клерикальную культуру. Буржуазные националисты были разоблачены, однако известные последствия оказались до конца не устраненными » [15, с. 23]. Под «известными последствиями» как раз и подразумевалось ставшее для режима политическим анахронизмом двойное название республики, от которого не избавились в период разгара борьбы с панмонголизмом.

Бурятские историки, отмечая, что мотивы переименования республики до сих пор не совсем ясны [16, с. 9], все же склонялись к мнению, что в основе этого решения лежали причины внешнеполитического характера. Г. Л. Санжиев считал, что предложение убрать вторую часть названия республики было высказано Н. С. Хрущевым, который опасался, что «сохранение названия “Бурят-Монгольская” могло быть использовано китайским руководством, в период возникших осложнений в отношениях СССР с КНР, в качестве предлога для своих территориальных претензий на этнические территории монголов Азии» [6, с. 246-247]. С этим был согласен Ш.Б. Чимитдоржиев, отмечавший, что «маодзэдуновское руководство Китая претендовало на всю этническую территорию монголов в Азии. Оно заявляло, что Китай и Монголия в свое время составляли единое государство… Хрущеву казалось, что название “Бурят-Монгольская АССР” будет служить предлогом для притязаний на ее территорию». Кроме того, по его мнению, присутствие в названии советской республики имени «монгол» мешало Монгольской Народной Республике получить представительство в ООН, в чем был заинтересован Советский Союз» [16, с. 15, 31]. Не менее значимым, но замаскированным мотивом переименования республики являлись опасения властей в связи с возможностью применения принципа национального самоопределения по отношению к Бурят-Монголии.

На VII сессии Верховного Совета БМАССР особо подчеркивалось, что указ о переименовании республики от 1958 г. – «документ большой политической важности», что «двойное название республики… вводило путаницу и недоразумения» . Отчетливо выраженная идентификация населения с этнонимом «бурят» объяснялась тем, что за годы советской власти коренная «народность» сложилась в бурятскую социалистическую нацию , и в этом контексте указ о переименовании республики оценивался как исторически справедливое решение: «Указ Президиума ВС СССР – это новое подтверждение национальной государственности бурят, признание утверждения и расцвета бурятской социалистической нации… глу- 118

бокое уважение национальных интересов коренного населения республики» [15, с. 4].

Одновременно с актуализацией бурятской идентичности предпринимались усилия по дискредитации бурят-монгольской, для чего актуализировалась мысль об искусственности и неправомерности термина «бурят-монгол». В официальных речах подчеркивалось, что почти по всем письменным памятникам истории, относящимся даже к XII-XIV векам, известны лишь термины: “буряты”, “бурятская страна”, “бурятские земли” и позднее “забайкальские буряты”, “иркутские буряты” и т.д., в то время как официальные названия «Бурят-Монголия», «бурят-монголы» стали употребляться «со времени образования БМАССР. Эти названия были введены искусственно , они не соответствуют исторической правде » [15, с. 22]. В риторике элиты внимание акцентировалось на негативных для бурятской идентичности последствиях распространения и использования этнонима «бурят-монгол»: «коренное население с определенной поры стали часто называть бурят-монголами, его язык, литературу, искусство – бурят-монгольским, тем самым вольно или невольно из литературы, из документов, научных трудов выводились самостоятельные понятия “бурят” и “бурятский” , в обиход вводилось нигилистическое отрицание самостоятельного бурятского языка…, самобытной и оригинальной бурятской культуры, искусства, литературы . Это не могло в известной мере не задевать национальных чувств бурят» [15, с. 23].

Как видим, основная проблема полиэтнонима «бурят-монголы» заключалась, с точки зрения власть предержащих, в том, что можно было задать резонный вопрос: почему монголы, проживающие в Советском Союзе, не могут самоопределиться, по крайней мере, в рамках СССР (т.е. получить собственную национальную государственность)? Ведь это выглядело бы логично и справедливо с точки зрения принципа «национального государства», доминирующего при структурировании политической карты мира со времен Первой мировой войны. Да и коммунистический режим, как будто, придерживался этого принципа при создании советского союзного государства.

Заключение

Итак, «панмонголизм» и «буржуазный национализм» стали удобными и эффективными инструментами политической практики, с помощью которых некоторые политические факторы маркировались «националистами», и в связи с этим теряли право участия в политическом процессе. Иначе не могло быть, поскольку в основе 119

социалистической идеологии лежали универсалистские ценности интернационализма, в контексте которых локальные формы идентичности, основанные не на социально-классовом , а на этнокультурном критерии, игнорировались и имплицитно считались «реакционными пережитками». Это создавало предпосылки для борьбы с «националистическими уклонами» в этнонациональной культуре, что объективно вело к унификации социокультурных форм в советском пространстве.

Эти процессы получали развитие в направлении унификации социокультурного и политического пространства, контролировавшегося советским государством. В определенной степени, спонсируя этнический национализм, коммунисты одновременно создавали непреодолимые препятствия для его развития и распространения, уничтожая излишнюю и опасную с их точки зрения инициативу в этнокультурной сфере. Боязнь попасть в область «негативной» эт-ничности ограничивала возможность проявления «национального», а в общественном сознании расчищалось место для актуализации идеи «советской» политико-государственной общности.