Нескромное обаяние англицизмов: магнетизм темных слов

П остановка проблемы . Интерес к лексическим заимствованиям, имевший когда-то очевидно лишь прагматический характер, с течением времени не угасает. Об этом свидетельствует значительное число специальных лингвистических исследований. Наиболее информативны в научном отношении те из них, которые учитывают социокультурный аспект данной проблемы. Эта статья посвящена краткому обзору факторов и вероятных последствий вхождения иноязычных слов в язык-реципиент и их активного функционирования в речевой коммуникации¹.

Наличие в массовом обороте множества англицизмов способно привести к парадоксальному выводу: для полноценного восприятия современной русской речи необходимо хорошее знание англо-американского лексикона. Правда, официально, кажется, такая лингводидактика еще не декларируется в системе образования, однако довольно актуальна применительно к российской ситуации.

Получается также, что многие англицизмы обозначают нечто, для именования чего якобы совершенно нет адекватных русских именований. Это приводит к умалению и даже отрицанию действительных ресурсов родного языка и сакрализации чужого (в данном случае – английского).

Сто́ит напомнить хотя бы некоторые дефиниции слова как понятийносодержательной единицы языка, весьма важные для более глубокого понимания рассматриваемой тематики. «Слова суть символы <…>. Слова суть вспыхивающие в сознании монограммы бытия» [Булгаков2, 1953, с. 26, 30]. – «Слова <…> как аббревиатуры или представители высказывания, мировоззрения, точки зрения и т.п.» [Бахтин3, 1986, с. 316]. «Слово – тот же текст, только обработанный, скомпрессированный и включенный в язык» [Руделев4, 1995, с. 3]. – «За словом и за его смыслом всегда стои́т нечто большее – коллективный опыт народа, его дух…» [Трубачев5, 2004, с. 154].

Таким образом, слово, представляемое цитируемыми авторами в разных ипостасях (слово – символ, слово – аббревиатура мировоззрения, слово – сжатый текст, слово – носитель национальной ментальности), для осуществления успешной речевой коммуникации может – и должно быть – осмыслено, не в последнюю очередь посредством правильного понимания его внутренней формы.

К этому понятию неоднократно обращался А.А. Потебня, варьируя и уточняя его наполнение. Ср., например: « Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль» [Потебня, 1976, с. 115]. – «В ряду слов того же корня, последовательно вытекающих одно из другого, всякое предшествующее может быть названо внутреннею формою последующего» [Там же]. – «Внутренняя форма – ближайшее этимологическое значение слова» [Потебня, 1976, с. 175].

С другой стороны, парадоксальным, на первый взгляд, может показаться то, что заимствования способны становиться зернами мифотворчества. Но это логично согласуется с положениями вербальной магии: именно непонятные слова завораживают адресата.

Цель исследования – социокультурный анализ заимствований, их семантический и прагматический статус в русском языке.

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 1} (¹⁸)

Для достижения поставленной цели использованы дискурсивный, лингвокультурологический и семантический методы анализа.

Результаты исследования . Непроницаемость внутренней формы выступает важнейшим критерием магического ореола слова, иначе говоря – непонимание его семантики значительным числом речедеятелей придает ему в их глазах чарующую притягательность. Между прочим, в качестве непонятных фигурируют генетически различные лексемы: кроме иноязычных заимствований, это вполне могут быть также и аббревиатуры, и звукоподражания, и искусственно (т.е. без необходимости именовать какие-либо реалии) сконструированные звукобуквенные комплексы, и фонетические искажения существующих лексических единиц, и другие агнонимы.

Приведем некоторые беллетристические иллюстрации. «Глухо стала ворчать она [панночка-ведьма] и начала выговаривать мертвыми устами с тр а ш н ы е с л о в а; хрипло вспыхивали они, как клокотанье кипящей смолы. Ч т о з н а -ч ил и о н и , то го н е м о г б ы с каз ать о н . Философ в страхе понял, что она т в о р и л а з а к л и н а н и я » [Гоголь6, 1952, с. 185]. Герой Н.С. Лескова обращает татар в православие, устроив фейерверк и прокричав «каки е п о п а -л о н е з н а ко м ы е с л о в а <…>: парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!» [Лесков, 1951, с. 190–191]. Ср. также монолог привидевшегося купчихе в кошмарном сне «жупела» (он «карапузик, весь в темной шерсти, с большим животом, с козлиными кривыми ногами, голова баранья… ртище громадный… изо рта пламя с дымом»): «Геенна! геенна огненная!.. Кимвалы… Синедрион!.. Цимбалы!.. Архитектура!.. Кафедра!.. Кедр ливанский!..» [Билибин, 1982, с. 63–64]. Или: «Бабка <…> ударила его по спине колдовским веником: Ши́ лцы-ви́ лцы-цы́ горцы-ходи́лцы»! [Шишков, 1961, с. 289] и т.п.

Ср. теоретизированное обоснование логики «заумного языка»: «…Заговоры и заклинания так называемой волшебной речи, священный язык язычества, эти „шагадам, магадам, выгадам, пиц, пац, пацу” – суть вереницы набора слогов, в котором рассудок не может дать себе отчета <…>. Между тем этим н е п о н я т -н ы м с л о в ам приписывается н аи б ол ь ш ая вл а сть н ад ч е л о в е -ко м…» [Хлебников7, 1986, с. 633–634].

Несколько поздне́е в русском языке активизируется создание аббревиатур для обозначения учреждений нового государства – советского. Некоторые (если не многие) современники усматривали в таких конструктах явные черты вербальной магии. Ср.: «Чека, цик, ревком и огромная масса других, не менее диких сочетаний, совершенно невразумительных для непосвященных <…>. Нельзя взять в руки газету или брошюру последнего времени, прочесть объявление или вывеску, чтобы не натолкнуться на десяток, а то и сотню подобных магических слов» [Баранников8, 1919, с. 77] – и: «… Теперь “куются” совсем новые слова, <…> все эти богомерзкие совдепы, викжели <…> и под. <…>. Образуется целое облако таких мертвых слов-ларв, вампиров, которые сосут кровь языка и служат черной их магии» [Булгаков9, 1953, с. 32]10.

Кроме того, этот период ознаменовался также введением в оборот множества заимствованных слов, понимание семантики которых было недоступно огромному большинству тогдашних носителей русского языка (см. описания подобных ситуаций: [Булгаков, 1989, с. 520–523; Зощенко, 1986, с. 264–266; Маяковский, 1957, с. 66–67; Замятин, 1989, с. 452–460], а также об этом: [Васильев, 2020, т. 1, с. 122–124; 2021, с. 125–127]). Таким образом, ре-чедеятели, использующие один и тот же национальный язык, были фактически разграничены на две неравные макрогруппы: первая (меньшая), знавшая значения слов нового прагматикона и утверждавшая их применением новую (свою) власть, – и вторая (гораздо бо́льшая), остававшаяся в неведении, а потому – в статусе пассивного объекта речевых манипуляций.

Несмотря на очевидные тематические различия собственно магических слов (заклинаний и проч.) и обретших такой статус советских новообразований и заимствований, отчетливо наблюдается типологическое сходство между ними (отсутствие понимания семантики широкой аудиторией), а также их трансляторами, воспринимаемыми массой адресатов как носители сакрального (или инфернального) знания.

Но то же самое в значительной степени следует отнести и к сегодняшним заимствованиям и их проводникам.

Нередка авторитетность адресантов – или, может быть, культивируемая пропагандой аура их персон, обусловливаемая их высоким статусом в социальной иерархии, а потому обеспечивающая их коммуникативным актам некую эталонность в восприятии всех прочих и их не вполне осознанное стремление к имитации речевых фрагментов властителей. Такой образ вербального поведения позволял и позволяет многим представителям низших страт словесно мимикрировать, имитируя лояльность к начальствующему слою, то есть близость к нише «своих».

В некогда хрестоматийной заметке говорилось, в частности: «Русский язык мы [!] портим. Иностранные слова употребляем без надобности» [Ленин, 1976, с. 380] – очевидно, указывалось на форму публичных выступлений тогдашних вождей и трибунов разных рангов.

Однако и сегодня подобные черты устойчиво присутствуют в речах российских топ-менеджеров , начиная с вершины вертикали власти, например: «Убежден, при наличии воли мы можем восстановить эффективность системы международных и региональных институтов. Тут даже не надо что-либо строить полностью, с нуля, это не “гринфилд” »¹¹. – «Мы будем делать упор на льготирование

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 1} (¹⁸)

бизнеса [на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири], имея в виду работу в рамках проектов, которые начинаются с нуля, так называемые гринфилды ...» [Там же] (интересно, что в первом случае предпринимается попытка косвенной семантизации заимствования, а во втором, кроме пояснительной перифразы, оно сопровождается рефлексивом. Кроме того, пример № 2 любопытен и как пример передачи значения исконно русского словосочетания посредством англицизма). Такое словоупотребление поддерживается речевыми актами и других элитариев: «Мы оказались в стане стран, которые проигрывают, в стане стран- дауншифтеров »¹².²– «Экономику Российской Федерации надо вывести из состояния стэндбай »¹³.³

Благоговейное отношение к заимствованиям, утверждаемое подобными высказываниями-камертонами, явно напоминает о почитании «особенного такого “сло́ва”, которое “хоть из какой хошь трущобы тебе лошадь вывезет!”» [Салтыков-Щедрин, 1976, с. 246]. Можно увидеть некое сходство между кучером-чародеем, знающим магически спасительное «слово», – и державными кормчими, демонстрирующими владение лексикой, которая содержит (предположительно) некое сакральное знание, способное волшебным образом облагодетельствовать страну.

Допустимо предполагать, что приливы лексических заимствований из определенного языка, сопровождающие усиление его позиций как экзогенного для какого-либо социума, в определенной степени могут быть сопоставимы с подобными процессами совсем иного исторического периода, знаменуемого воздействием другого иностранного языка на тот же автохтонный. Причем в том и другом случаях следует говорить также и о синхронной чужекультурной экспансии.

Сравним в этом отношении Петровскую эпоху и хронологически примыкающий к ней XVIII в. – и настоящее время.

Обратим прежде всего внимание на то, что на рубеже XVII–XVIII вв. в русский язык активно притекают западноевропейские лексические единицы (латинские, немецкие, голландские) научной, технической, военной, административной сферы, реже – бытовой [История..., 1981, с. 59; и др.]. Это слова, необходимые, как правило, для именования новых реалий, вызванных к жизни почти всесторонним реформированием русской промышленности, армии, государства, а также явной секуляризацией социума. Лингвистически «самым ярким показателем влиятельности иноязычных западных слов в Петровскую эпоху является, конечно, их фразеологическая активность и то, что к ним часто предпочтительно обращаются, пренебрегая их точными русскими смысловыми соответствиями» [Сорокин, 1965, с. 44]. Таким образом, и изучение современных западных языков, и заимствования их лексических элементов выступают как орудия создания новой страны, укрепления ее потенциала и совершенствования государственного аппарата (см. также: [Ковалевская, 1978, с. 155–162]) – об этом свидетельствует и состав тематических групп заимствованных слов [Там же].

Однако спустя непродолжительное время ситуация резко меняется: дворянская верхушка русского общества (впрочем, как и других европейских стран [Биржакова, 1981, с. 104]) оказывается охваченной галломанией. Теперь предпочтительным становится хотя бы фрагментарное знание французского языка и малооправданное использование его в речевой коммуникации. Отсюда происходят чрезвычайно важные социокультурные последствия. Во-первых, языковая дифференциация порождает почти совершенную взаимную изоляцию разных страт социума, то есть подрывает единство нации, и так уже классово разобщенной. Во-вторых, галломания транслировала чужекультурные и иноментальные идеи и настроения, тем самым отвращая ее приверженцев от российской действительности (см.: [Ключевский, 1990, т. IX, с. 37–38]). Лавинообразное же заимствование слов (также французских) тематически охватывает преимущественно сферу досуга аристократии: веяния моды в одежде, парфюмерия и косметика, театр и кулинария, светская жизнь и литература и т.п. Насыщение речи многих дворян макаронизмами приводит к хрестоматийному «смешению языков: французского с нижегородским» [Грибоедов, 1964, с. 25].

Владение французским языком в России надолго становится прочным свидетельством принадлежности к элите, как и употребление лексико-фразеологических галлицизмов.

Обратимся теперь к современному периоду русского языка. Последние тридцать лет в России также чрезвычайно насыщены радикальными реформами, плавно переходящими в некую конвенциональную «стабильность». Это время характеризуется в том числе и скачкообразным повышением интереса к изучению английского языка, и заметным наплывом англоязычных лексических заимствований (см. об этом: [Васильев, 2020, с. 97–141; и др.]). Сегодняшняя англомания «уважаемых россиян», имеющая к тому же явный америкофильский оттенок, конечно, не случайна, поскольку определяется характером всеобъемлющих преобразований, их движущими силами и ориентирами.

Что касается тематической сферы новейших англицизмов, то, судя по некоторым источникам, среди них незначительно количество принадлежащих промышленному производству, но много таких, которые относятся к потребительским нуждам и вкусам: массовой культуре и шоу-бизнесу, формам проведения досуга (особенно молодежного), продуктам питания, бытовой технике, предметам одежды и личной гигиены (например: [Скляревская, 2001, с. XI–XII]; за время, прошедшее с момента издания этого словаря, число заимствований из английского чрезвычайно возросло).

Сто́ит отметить также, что, подобно давно минувшим эпохам, отмеченным галломанией как признаком аристократизма и противопоставления высшей страты российского общества его низшим слоям, сегодняшний отечественный социум тоже дифференцируется и на классовой, и на лингвоментальной основе (сосуществуют, почти не соприкасаясь, «элита» – и прочее «население»).

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 1} (¹⁸)

Причем активное употребление англицизмов позволяет многим речедеятелям и сигнализировать адресатам о собственном предположительном владении «престижным» языком, и демонстрировать свою принадлежность если не собственно к элите, то, по крайней мере, к «продвинутым» гражданам (которые в тренде ).

Кроме того, скорость, с которой ранее распространялись заимствования, несопоставима с сегодняшней: благодаря техническому совершенствованию СМИ, чужеязычные слова входят в сознание огромной аудитории мгновенно и одновременно, окончательно выхолащивая рудименты русской ментальности [Колесов, 2004, с. 203; и др.].

Совокупность новейших заимствований формирует принципиально новую языковую картину мира, заполненную представлениями, привносимыми извне. Давно замечено, что иногда такие слова играют роль эвфемизмов ( рэкетир , киллер , киднеппинг и т.п.). К подобным случаям относятся чайлд-фри (свободные от детей), харассмент (сексуальное домогательство)¹⁴,⁴ трэш-стимер (хулиган) и др.

Если в р о с с и й с ко й школе буллинг (травля) какого-то ученика достигает критической точки, то этот подросток (которого именуют колумбайнером ) берет в руки оружие и устраивает шутинг (стрельбу) по соученикам. То есть: шутинг – это вроде бы и массовое убийство, но не совсем. А может быть, и совсем не убийство?

Следует обратить внимание на социокультурные импульсы, которые несут в себе многие заимствования, – и их вряд ли можно назвать благодетельными для принимающего этносоциума.

Например, чайлд-фри – вектор замедленного самоуничтожения для государствообразующего народа, харассмент – политкорректное сведе_́ние до нуля естественных отношений между полами, тьюторы и коучи (наставники и тренеры) – откровенные шарлатаны, наживающиеся на манипуляциях чужим сознанием, блогеры и тик-токеры – безответственные болтуны-тунеядцы и т.п.

Много ли в бойфренде от «любимого» – большой вопрос.

И действительно ли жизненно необходимы абьюзер , лузер , хейтер , пранк , бэкграунд , шэйминг , аутсорсинг , мониторинг , скрининг и мн. под.? Или же все-таки при незначительном умственном напряжении можно найти семантически точные русские соответствия?

Обилие маловнятных и притом магически притягательных англицизмов вместе с официозным речевым потоком образует вербальную декорацию псевдосоциума, в целом не имеющего реальных перспектив из-за отсутствия сколько-нибудь разумных аксиологических ориентиров. Современная имитация духовной жизни (за которую обычно выдают демонстративную воцерковленность) до некоторой степени напоминает существование русского дворянства второй половины XVIII в., когда «пустоту общежития наполняли громкими чужими словами» [Ключевский15, 1989, т. V, с. 148], – с той разницей, что теперь подобная имитация осмысленности бытия распространена чрезвычайно широко.

Предпочтения «своему» «чужого», то есть импортной продукции и иностранного языка, издавна характерны для представителей российских общественных слоев [Васильев, 2020, т. 1, с. 122–141] и имеют серьезные этносоциокультур-ные последствия. Глубоко справедливо суждение: « Народ и язык – единица неразделимая. Народ – язык, язык – народ» [Срезневский, 1986, с. 106]. Нигилистическое отношение к языку является вместе с тем и уничижительной оценкой этноса – его творца и носителя. Поскольку же избыточные англицизмы активно употребляются современными российскими «элитариями» и широко тиражируются через СМИ, то становится довольно сомнительным сколько-нибудь заметный эффект от массированного насаждения казенного как бы патриотизма¹⁶: макаронические речевые потоки ему противостоят, выступая естественным компонентом «новорусского сквернояза» [Фролов, 2005, с. 310–312].

Этому способствует и популяризация исключения интеллектуальной составляющей из социального оборота (см. российские «юмористические» телепередачи, замешенные на примитивных вульгаризмах с явным русофобским оттенком). Отсюда – неумение и нежелание коммуникантов затруднять себя подбором семантически точных слов родного языка и стремление к их замене заимствованиями.

Выводы . Таким образом, одним из катализаторов вышеназванного бурного процесса является непроницаемость внутренней формы чужого слова для большинства носителей русского языка. Такие лексемы зачастую становятся зародышами новых мифов, канализируемых через СМИ и применяемых для манипуляций общественным сознанием.

Сегодняшние черты процесса заимствований говорят об их близости к традиционной вербальной магии. Серьезным импульсом, поощряющим употребление англицизмов взамен семантически адекватных русских слов, выступают публичные речевые акты представителей российской правящей страты.

Лингвисты, которые не усматривают в лавинообразном натиске ничего негативного для лингвоментального облика этносоциума, либо лукавят, либо не вникают в суть проблемы.