"Неточка Незванова" и "Подросток": о генезисе мечтателя в творчестве Достоевского

«Неточка Незванова» - первая попытка написания романа Достоевским. И хотя она не была доведена писателем до конца из-за ссылки на каторгу, по характеру замысла произведение может считаться звеном в романной цепи Достоевского. В «Неточке Незвановой», как и в «Подростке», характер мечтателя изображен не в «готовом» виде, как это было в других текстах, а в его развитии на протяжении длительного жизненного отрезка. Если в «Белых ночах», «Хозяйке» и «Кроткой» мы видим единственного настоящего героя, то в «Неточке Незвановой» и «Подростке» герой принципиально не один: он помещен в пространство человеческих взаимоотношений, и прежде всего - семейных.

Рассмотрение характера включенности подростков-мечтателей в семейные отношения - одна из главных задач этой статьи. Семьи Неточки Незвановой и Аркадия Долгорукого формируются при причудливом перемещении обстоятельств. Музыкант Ефимов, выполняющий функции отца-воспитателя Неточки, приходится ей отчимом. О судьбе ее настоящего отца, давшего Неточке фамилию «Незванова», в произведении не сообщается ровным счетом ничего. Так «двойное отцовство» оборачивается тем, что ни один из «отцов» не является им вполне.

У мечтателя «Подростка» также обнаруживается два отца. Макар Иванович

Долгорукий - юридический отец Аркадия, имя (в отчестве) и фамилию которого он наследует. Имени же своего отца по крови Андрея Петровича Версилова подросток никак не наследует. «Фамилия моя Долгорукий, а юридический отец мой - Макар Иванов Долгорукий, бывший дворовый господ Версиловых. Таким образом, я - законнорожденный, хотя я, в высшей степени, незаконный сын, и происхождение мое не подвержено ни малейшему сомнению» [1. Т. 13: 6].

В семейных связях Неточки и Аркадия начало отцовства выведено из состояния устойчивости, что соответствующим образом сказывается и на самих молодых героях. «Двойное отцовство» Макара Долгорукого и Версилова усложняет и положение самого Аркадия. «Двойное отцовство» для самого Аркадия - «двойное сыновство». Как сын Макара Аркадий законен юридически, но недействителен. Как сын Версилова Аркадий действителен, но незаконен. Расколотость между действительностью и законом, присутствующая в «двойном отцовстве», продолжается и в характере подростка. Будучи «законнорожденным» и «незаконным сыном» в одно и то же время, Аркадий оказывается героем взаимоисключающих статусов. И таким образом миражным, неопределенным героем, который не может однозначно ответить на вопрос: «Кто я?».

Неопределенность семейного положения молодых героев и формирует то ощущение оставленности, которое создает мечтательный склад. Неточка Незванова переживает свое одиночество в мире мечтаний. «Отец и мать уставали ссориться, и я жила между ними (курсив мой. - С.К. ) по-прежнему, все молча, все думая, все тоскуя и все чего-то добиваясь в мечтах моих» [2: 164]. «Я помню, что мне все тягостнее и тягостнее становилось мое одиночество и молчание, которого я не смела прервать. Уже целый год жила я сознательною жизнию, все думая, мечтая и мучась потихоньку неведомыми, неясными стремлениями, которые зарождались во мне» (Там же: 165).

«Выброшенность» из семейства для Аркадия Макаровича не только ощущается им внутренне, но и оформляется во внешнем сюжетном пространстве. «Если я и сказал, что все семейство всегда было в сборе, то кроме меня, разу меется. Я был как выброшенный и чуть не с самого рождения помещен в чужих людях. Но тут не было никакого особенного намерения, а просто как-то так почему-то вышло» [1. Т. 13: 14]. В одиночестве, «под детским одеялом» подросток «мог плакать и мечтать - о чем? - сам не знаю. О том, что меня оставили? О том, что меня мучат?» (Там же: 62). «Нет, мне нельзя жить с людьми; я и теперь это думаю; на сорок лет вперед говорю. Моя идея - угол» (Там же: 48).

Фамилии героев-мечтателей несут на себе дополнительную нагрузку, углубляя значение образов. В фамилии «Незванова» приставка не- указывает на некое отрицательное состояние. Ассоциация с незваным гостем усиливает ощущение оставленности носителя такой фамилии. Фамилия героя «Подростка» Долгорукий отсылает нас к древнему дворянскому роду. Но это дворянство оказывается миражным, спародированным. « - Как твоя фамилия? - Долгорукий. - Князь Долгорукий? - Нет, просто Долгорукий. - А, просто! Дурак» (Там же: 7).

«Отцовское» начало, утратившее устойчивость в семьях молодых мечтателей, приобретало особое значение в мечтах Неточки и Аркадия. Так, Неточка «с каким-то удивлением узнала, что батюшка артист (это слово я удержала), что батюшка человек с талантом, и в моем воображении тотчас же сложилась понятие, что артист какой-то особенный человек, не похожий на других людей» [2: 162].

Мечты Аркадия «сводились» к образу Версилова. «Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел или любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь, - и это случилось само собою, все шло вместе с ростом» [1. Т. 13: 16].

В фантазиях Неточки образ Ефимова связывается с мечтой о лучшей и прекрасной жизни. «Я поняла и уж не помню как, что в нашем углу - какое-то вечное нестерпимое горе. <...> я обвинила матушку, признала ее за злодейку моего отца, и опять говорю: не понимаю, как такое чудовищное понятие могло составиться в моем воображении. И насколько я привязалась к отцу, настолько возненавидела мою бедную мать» [2: 161]. «И вот, - не знаю, как нача- лось все это сначала, но под конец я остановилась на том, что, когда умрет матушка, батюшка оставит эту скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною <...> все, чем я могла украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я непременно решила, что мы пойдем вместе), все, что только могло составиться блестящего, пышного и великолепного в моей фантазии, - все было приведено в действие в этих мечтаниях» [2: 162].

Гибель Ефимова разрушает вместе с мечтой его романтизированный образ. «Мы ушли из нашего бедного жилища... Но того ли я ожидала, о том ли я мечтала, толи создалось в моей детской фантазии, когда я загадывала о счастии того, которого я так не детски любила?» (Там же: 186).

Такое же крушение претерпевает и идеальный ореол Версилова в мечтах подростка. «Но ведь оказывается, что этот человек - лишь мечта моя, мечта с детских лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой, упавший столь ниже моей фантазии. Я приехал к человеку чистому, а не к этому» [1. Т. 13: 62].

По своему сюжетному построению «Подросток», конечно, значительно сложнее, чем «Неточка Незванова», где действительность преломляется в мечтах героини. В «Подростке» же Ф.М. Достоевский разворачивает сюжетную интригу с большим числом действующих лиц, и включенный в нее Аркадий уже не может оставаться чистым мечтателем на обочине действительности. В отличие от Мечтателя «Белых ночей», который не имел своей истории, этот ее имеет. Подросток все время вынужден выбирать между своими мечтами в одиночестве и активным участием в судьбе других героев: «Но не то смешно, когда я мечтал прежде “под одеялом”, а то, что и приехал сюда для него же, опять-таки для этого выдуманного человека, почти забыв мои главные цели. Я ехал помочь ему сокрушить клевету, раздавить врагов» (Там же: 63).

В более сложном художественном мире «Подростка» сами мечты героя переходят в другую форму: «Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия “идеи”, когда все мечты из глупых становились разумными и из мечтательной формы перешли в рассудочную форму действительности» (Там же: 73). «Я так и прописываю это слово: '“уйти в свою идею”, потому что это выражение может обозначить почти всю мою главную мысль - то самое, для чего я живу на свете. Что это за «своя идея», об этом слишком много будет потом. <...> Я и до нее жил в мечтах, жил в мечтательном царстве известного оттенка; но с появлением этой главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились в известную форму; из глупых сделались разумными» [13: 14].

Существенное отличие «идеи» от «мечты» в том, что она несет в себе заряд для действия и перестает быть чисто созерцательным образованием. Поэтому подросток так опасается возвращения из своего уединения в жизнь семьи. «Во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может быть, на самое малое. Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки удалит меня от главного , то тотчас же с ними порву, брошу все и уйду в свою скорлупу!» (Там же: 15).

Но уже тогда, когда Аркадий едет, чтобы «сокрушить клевету» и «раздавить врагов» Версилова, предопределяется трансформация его характера и мечтаний. «Идея» подвергается воздействию «живой жизни». «И к чему все эти прежние хмурости, - думал я в иные упоительные минуты, к чему эти старые больные надрывы, мое одинокое и угрюмое детство. Мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты и даже «идея»? Я все это напред-ставил и выдумал, а оказывается, что в мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня тец - Версилов, у меня друг - князь Сережа...» (Там же: 164).

Достоевский всем ходом сюжета подводит Аркадия к крушению его рациональной идеи. «У меня есть “идея”! - подумал было я вдруг, - да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея - это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак?» (Там же: 264).

Неустойчивость семейного положения, миражность дворянства Аркадия перенеслись и на существование его идеи и на не запланированные идеей трансформации в его собственном характере. В истории Аркадия то, что кажется, постоянно не совпадает с тем, что есть. Реально существующее изменяет видимость героя-мечтателя. Живая жизнь упраздняет идею как одну из фикций Аркадия.