«Неважный народец»: «Большие надежды» и образ детства в викторианской Англии

Во время визита к мисс Хэвишем Пип встречает незнакомца на лестнице, который, не зная его, замечает: «Ну, веди себя хорошо. Я кое-что знаю о мальчиках и могу сказать – народец вы неважный» [1, с. 76]. Это является одним из распространенных взглядов общества на детей в дни жизни Ч. Диккенса, которому он противопоставил резкую сатиру на родителей и опекунов.

Хотя в XX в., как правило, считалось, «что ошибки детей были, конечно, обусловлены недостатками их родителей» и общества, многие викторианские писатели возлагали вину за страдания детей именно на родителей [2, с. 42]. Как отмечает Энгус Уилсон, в романах Ч. Диккенса «эмоциональный акцент на детях [и их] центральном месте в его книгах» явился довольно новым поворотом в литературе [2, с. 133].

По мнению историков А. Пинчбека и М. Хьюитт, только в XIX в. узаконенная защита детей стала частью дебатов в английском обществе, где права детей на питание, одежду, уход и защиту от жестокого обращения были признаны [6, с. 347]. В доиндустриальной Англии большинство родителей, конечно, любили своих детей, но вопрос «как любить» интерпретировался по-разному. Попытки смягчить жизнь детей в то время были ничтожными, и детям пришлось принять на себя обязанности маленьких взрослых. До XIX в. не было никаких действующих законов относительно жестокости родителей и учителей к детям: их эксплуатировали [6, с. 347].

В самом начале романа Пип находится на кладбище, где похоронены его пять младших братьев и родители. Это освещает одну из граней викторианского отношения к детям: они часто умирали, не дожив и до пяти лет, и, следовательно, сменяли друг друга. Для сравнения, из 1 000 детей, родившихся живыми в 1861 г., 522 достигли возраста 5 лет, как сообщалось в парламенте, примерно в то же время, как «Большие надежды» были выпущены в свет для общественности [6, с. 349-50]. Это частично объясняет, почему родители не имели эмоциональной привязанности к детям.

Кроме того, жестокость, равнодушие, невежество по отношению к детям явилось результатом популярных в XVIII в. кальвинистских взглядов Уэсли. Считалось, что дети пропитаны злостью с самого рождения и «благочестивые и благоразумные родители должны следить за их вредными страстями любым способом, находящимся в их власти» (“pious and prudent parents must check their naughty passions in any way they [have] in their power”) [6, с. 351]. Во времена Диккенса дети, находящиеся в тюрьме, вовсе не были необычным явлением.

В течение десяти лет после выхода в свет романа реформа действительно произошла. «Дети обоих полов не нуждаются в такой защите, как от их собственных родителей» ‒ такова была реакция государственных деятелей на работающих по 12 часов в день в шахтах и дымоходах детей бедняков (“Amongst no persons do the children of both sexes need so much protection as against their parents”) [6, с. 355].

В центре дискуссий остро стоял вопрос о том, имеют ли родители абсолютную ответственность и права на детей; или же государство несло ответственность по уходу за детьми, даже если это означало подрыв принципа родительской ответственности [6, с. 358]. Когда в романе старшая сестра Джейн стремится защитить младенца Покет от равнодушного отношения претенциозной миссис Покет к тому, что ребенок играет с опасным Щелкунчиком, Диккенс комично высмеивает этот момент в социальной дискуссии:

• ‒    Белинда, ‒ упрекнул ее мистер Покет с другого конца стола, ‒ ну можно ли быть такой неразумной? Ведь Джейн вмешалась для пользы маленького.

• ‒    Я никому не позволю вмешиваться, ‒ заявила миссис Покет. – Меня удивляет, Мэтью, что ты подвергаешь меня таким оскорблениям».

• ‒    О боже мой! – воскликнул мистер Покет в порыве горестного отчаяния. – Неужели же нельзя вступиться за младенца, которому грозит смерть от щелкушки!

• ‒    Я не потерплю, чтобы мне делала замечания Джейн, ‒ сказала миссис Покет, обратив величественный взор на ни в чем не повинную маленькую преступницу. – Надеюсь, я помню, кем был мой бедный дедушка. Джейн, еще не хватало!

Мистер Покет снова запустил руки в волосы и на этот раз даже приподнял себя немного над стулом.

• ‒    Нет, вы послушайте! – беспомощно воззвал он в пространство. – Младенцев убивают щелкушками ради чьих-то бедных дедушек! – После чего снова шлепнулся на стул и умолк [1, с. 180].

Таким образом, не только религиозные взгляды, но и упрямая философия абсолютных родительских прав подрывали благосостояние детей. Можно заключить, что в семье мистер Покет подчиняется власти своей жены, как и Джо Гарджери ‒ миссис Джо. Это подчинение мужа жене, когда детское благосостояние стоит на карте, озадачивает в эпоху, когда права отцов должны иметь первостепенное значение. Пренебрежение детьми мистера Покета, как и насилие над Пипом его сестрой, усугубляют бесхарактерность отцовской власти, которая призвана была защищать. Однако, по правде говоря, родительские права, как правило, были конкретизированы в плане собственности, а не воспитания. Диккенс спрашивает: «Неужели никто не может их [детей] спасти?».

Как упоминалось выше, викторианская Англия находилась под влиянием интеллектуальной традиции Джона Уэсли, чья кальвинистская философия гласила, что из-за первородного греха дети были неспособны к хорошим поступкам. В противодействие этому мнению Ж.-Ж. Руссо выдвинул идею об изначальной невинности ребенка и его неспособности к злу [2, с. 2333]. Викторианцы, казалось, придерживались двух взглядов, но сам Ч. Диккенс поддерживал идеи Руссо.

Романы Диккенса, таким образом, содержат ценные свидетельства об изменении парадигмы родительского и опекунского ухода за детьми. Его эпоха стала свидетелем перехода от взглядов пуритан и Уэсли к идеям романтиков, что отразилось не только в произведениях Руссо, но и в поэмах Блейка и Вордсворта. Его взгляды сформировались также под влиянием его собственного несчастного детства, а также воспитанием своих собственных девяти детей.

Однако, согласно Д. Гриллсу, в романах было так же мало счастливых мужей и жен, как и детей и родителей. Сам Диккенс хоть и оптимистично описывает достижения детей в своих романах, его мнение о родителях подкрепляется письмом, написанным в 1844 г., где говорилось, «что для него большинство родителей казались эгоистичными с их детьми» [2, с. 147].

Таким образом, это не случайно, что «взрослые часто стоят в одном ряду с детьми по их поведению в романах Ч. Диккенса». Такое размещение является «самой лучшей проверкой нравственных качеств персонажа» [2, с. 140]. Пип говорит за Диккенса, когда страдает после нанесенного ему унижения от своей первой встречи с Эстеллой:

Воспитание сестры сделало меня не в меру чувствительным. Дети, кто бы их ни воспитывал, ничего не ощущают так болезненно, как несправедливость. Пусть несправедливость, которую испытал на себе ребенок, даже очень мала, но ведь и сам ребенок мал, и мир его мал, и для него игрушечная лошадка-качалка все равно, что для нас рослый ирландский скакун. С тех пор как я себя помню, я вел в душе нескончаемый спор с несправедливостью. Едва научившись говорить, я уже знал, что сестра несправедлива ко мне в своем взбалмошном, злом деспотизме. Меня не покидало сознание, что, воспитывая меня своими руками, она все же не имеет права воспитывать меня рывками. Это сознание я берег и лелеял наперекор всем поркам, брани, голодовкам, постам и прочим исправительным мерам; и тем, что я, одинокий и беззащитный ребенок, так много носился с этими мыслями, я в большой мере объясняю свою душевную робость и болезненную чувствительность [1, с. 57].

Этот отрывок поучителен по нескольким причинам. Пип понимает несправедливость сестры только после несправедливого обращения с ним кого-то за пределами своего дома, в данном случае Эстеллы. Диккенс также четко опровергает представление, что дети ‒ маленькие взрослые, не нуждающиеся в специальной защите от стрел внешнего мира. Однако сам Диккенс полон оптимизма касательно детского потенциала. Литературный критик Д. Ролингс отмечает: «В большинстве своем литература рассматривает детей как вещи для формования и формирования; в первых главах "Больших надежд" ребенок выступает как "вещь" для защиты – он должен сражаться с отбросами и уколами взрослых, которые постоянно требуют отречения от себя самого» [7, с. 83].

Воспоминания Пипа о насилии и безнадзорности являются самым развитым аргументом от имени детей в романе. Несмотря на то, что Джо любит его, он все же позволяет его дегуманизацию, когда Пипа называют «маленькой обезьянкой» [1, с. 7], «пищалкой» [1, с. 24] и угрожают ему «Щекотуном» («стержень наказания миссис Джо»). Дороти Ван Гент связывает это «изображение, в котором качества вещей и людей меняются местами» с окружающей средой дегуманизации в эпоху индустриализации [8, с. 128].

Годы спустя, когда Пип возвращается домой на похороны сестры, воспоминания о ее жестокости снова возвращаются к нему: «Времена, когда я был маленьким беспомощным существом, и моя сестра не жалела меня, ярко вернулись» [1, с. 260]. Она теперь обесценена для него, каким он когда-то был для нее. Он говорит о ее останках: «[Я] начал задаваться вопросом, в какой части дома оно-она-моя сестра была» [1, с. 261]. Он пишет, что «похоронный церемониал требовал, чтобы шесть человек, несущих гроб, задыхались под отвратительной попоной из черного бархата с белой каймой, все это сооружение смахивало на неуклюжее слепое чудовище о двенадцати человеческих ногах, еле ползущее вперед под присмотром двух погонщиков ‒ форейтора и плотника» [1, с. 262]. Здесь имеется в виду, что жестокость родителей и опекунов детей в их доме дегуманизирует как детей, так и взрослых.

Как упоминалось ранее, мнение о том, что дети в викторианской Англии были нечестивцами по природе, преобладает. Сестра Пипа рассматривает его как молодого правонарушителя, «который будет иметь дело со всем величием закона… родившийся в оппозиции к диктатам разума, религии, и нравственности». Под бременем вины за пособничество осужденному, Пип задумывается, сможет ли Церковь быть «достаточно мощной, чтобы защитить» его [1, с. 20-21]. В конце концов, предполагается, что церковь и государство, когда Пип видит церковь, перевернутую вверх дном на кладбище, перевернуты вверх дном относительно интуитивного чувства справедливости Пипа. То, что кажется неправильным Пипу, признано правильным с позиции культуры и общества. Как утверждает Д. Ролингс, «роман начинается с пойманного Пипа в кошмарное детство Диккенса; он смотрит на мир и видит все из узла коррупции и несправедливости, но взрослый мир уверяет его, что все в порядке» [7, с. 81]. Ведь сообщество считает миссис Джо достойной восхищения домохозяйкой и хранительницей домашнего очага, а мисс Хэвишем просто эксцентричной, а не жестокой. «Когда церковь вернулась в прежнее состояние», церковь, государство и общество викторианской эры еще не созрели для этого.

Диккенс верил, что обучение дает свободу, и был нетерпим к родителям, отвергающим эту идею. Когда Пип неоднократно спрашивает о тюремных кораблях, о которых все говорят, миссис Джо бранит его и, наконец, восклицает: «Люди попадают на каторги, потому что они убивают и потому, что они грабят, и подделывают и делают всякого рода плохие вещи; и они всегда начинают делать это, задавая вопросы» [1, с. 12]. Таким образом, Диккенс осуждает опекунов, которые не чтут образование молодых, а также высмеивает викторианскую веру в то, что преступники изначально рождаются со злыми наклонностями.

Миссис Джо и ее отношение к образованию иронично. В опубликованной в 1853 г. книге «Преступность: ее количество, причины и методы искоренения» Ф. Хилла, который в соответствии с титульным листом был адвокатом, а позже и надзирателем тюрем, перечислены главные причины преступности в Великобритании: «плохое обучение и невежество» [3, с. 34]. В его самостоятельной записи в 1845 г. он сообщил, что «один простой факт, показывающий, в какой степени преступления вызваны безнадзорностью детей, это большое количество детей-сирот, которых всегда можно найти в тюрьмах, а большая часть родителей не были хороши характером» [3, с. 36-37]. Он утверждал, что умение читать и писать защитило бы детей от преступлений, ибо большинство заключенных были неграмотными [3, с. 40]. Книга содержит около шести страниц докладов и тематических исследований с заголовками «Пренебрежение родителей» и «Родительская ответственность» [3, с. 51].

Пип обучается в ужасной школе тети господина Вопсл. Тому малому, что он узнает, он хочет обучить и Джо, но двое должны участвовать в процессе обучения тайком, так как г-жа Джо «не любит ученых в помещениях» [1, с. 44]. Однако Джо защищает ее. Ролингс отмечает: «Джо не может бушевать, и таким образом поддерживает точку зрения Памблчука: хороший человек не почувствует того, что чувствует сам Пип» ("Joe cannot rage, and so reinforces the lesson of the Pumblechookian perspective: a good person wouldn’t feel what Pip is feeling") [7, с. 81].

Диккенс продолжает спрашивать: «Неужели никто не сможет спасти детей?» Как ни странно, именно осужденный Мэгвич становится главным защитником Пипа. Его ложное и защитное признание в том, что он украл пирог со свининой, дает ему право стать «моим арестантом» для Пипа – роль, которая будет увеличиваться, пока, в конце концов, не станет центральной в повествовании, в соответствии с критиком Дж. Ирвингом [4, гл. XXVI]. Мэгвич рискует больше, чем Джо или любой другой, – своей жизнью ‒ за отцовское внимание ко взрослому Пипу. История Мэгвича отражает викторианские прения природы и воспитания. Когда Пип спрашивает его: «Кем вы готовились стать в жизни?», Мэгвич отвечает: «Кандальником, мой мальчик» [1, с. 306]. Он ответил вполне серьезно и использовал это слово, будто это его профессия [1, с. 306]. Как и Пип, он мало знает о своем рождении, имея лишь смутную память о ком-то, кто покинул его. «Когда он был маленьким оборвышем, который заслуживал, чтобы его жалели, он приобрел репутацию "кандальника"» [1, с. 321]. Хотя некоторые сказали бы, что Мэгвич родился злым, становится ясным, что общество воспитало его таким. Дороти Ван Гент утверждает: «Мы приходим к идентификации детства Мэгвича и Пипа; жестокость имеет место по отношению к обоим детям, хотя "родителями" в одном случае выступают частные лица, а в другом ‒ общество» [8, с. 135].

Как и многие жертвы насилия, Джо отрицает, что те, кого он любил, ‒ жена и отец ‒ сделали его «больным». Когда Джо раскрывает свою историю Пипу, мы узнаем, что отсутствие образования также является частью картины. Джо не ходил в школу из-за насилия отца. Но он говорит: «мой отец был таким хорошим в душе, разве ты не понимаешь?» ‒ чтобы найти их и бить их. Пип, с его большим пониманием несправедливости, не видит доброты в отце Джо. Каким-то образом Джо переносит свое сочувствие за его «бедную мать», на неистовую миссис Джо, и опасается ее ругани так сильно, что страдает и позволяет Пипу тоже страдать. Он дает рационалистическое объяснение своей неспособности защитить Пипа извинениями: «А еще, Пип, ‒ и намотай ты это себе на ус, дружок, ‒ столько я насмотрелся на свою несчастную мать, столько насмотрелся, как женщина надрывается, трудится до седьмого пота, да от горя и забот смолоду и до смертного часа покоя не знает, что теперь я пуще всего боюсь, как бы мне чем не обидеть женщину, лучше я иной раз себе во вред что-нибудь сделаю. Оно бы, конечно, лучше было, кабы доставалось одному только мне, кабы ты не знал, что такое Щекотун, и я мог бы все принять на себя. Но тут уж ничего не поделаешь, Пип, как оно есть, так и есть, и ты на эти неполадки плюнь, не обращай внимания. «Пип восхищается Джо, за то, что он равный ему, за то, что раскрывает душу, но, увы, у Пипа, таким образом, нет защитников» [1, с. 45].

Примечательно, что после искреннего высказывания Джо, Пип смотрит на звезды, «размышляя, как ужасно должно быть чувствует себя человек, чье лицо обращено к ним, когда сам он замерзает до смерти и не видит ни жалости, ни помощи в этом блестящем сонме» [1, с. 45]. Диккенс задается вопросом, что если взрослые на земле скрываются от своей ответственности за молодых, то и с небес нет никакой надежды?

Сама иерархия, которая держит Пипа под абсолютной властью миссис Джо, которая на двадцать лет старше его, не в состоянии защитить его, потому что мистер Джо не предполагает традиционной роли в этой иерархии. Он является «большим ребенком … равным Пипу». Пипа жестоко избивали, но в то же время, плача и потирая себя, он бросается к Джо. Джо беспокоится, когда думает, что Пип ест слишком быстро или у него нет порции подливы, но он не способен спасти маленького Пипа от издевательств.

В конце романа есть, конечно, вероятность того, что Пип окажется благородным характером, несмотря на жестокое обращение его сестры с ним. Его нравственный крах, кажется, был обусловлен действием его собственных рук, нежели ее. Он как Бидди, очень яркая и хорошая, на самом деле идеальная женщина, несмотря на ее «безнадежные обстоятельства» [1, с. 118], сирота, также «воспитанная своими руками» [1, с. 40]. Бидди отражает романтический взгляд на детей эпохи Вордсворта, как на развитых не по годам, с небесной мудростью, что Д. Гриллс называет «культом несовершеннолетней невиновности» [2, с. 133]. Герберт, судя по наблюдениям Пипа за детьми Покета, которые «не воспитываются, а… дрессируются» [1, с. 172], является тем не менее хорошим человеком, даже если он, кажется, поглощает часть бездарности собственных родителей.

Идея естественного добра в викторианские времена гласила, что злом являлось лишение детей их детства [2, с. 140]. Мисс Хэвишем, по высказыванию Герберта, была «испорченным ребенком», девушка без матери, чей отец ни в чем ей не отказывал [1, с. 166]. Она унаследовала его богатства и гордость, и теперь она опекун собственного «избалованного ребенка» Эс теллы. Далеко не безвредная, она, пожалуй, самый злой персонаж романа, так как «является виновной в агрессии против жизни при помощи двух детей, Пипа и Эстеллы, используя их как неодушевленные инструменты для мести ее разбитого сердца, как если бы они были не людьми, а вещами» [8, с. 131]. Ее игра является «больной фантазией», по ее собственному признанию, так как она портит Эстеллу и манипулирует ею при помощи драгоценных камней и уроками о том, как «разбить сердце [Пипа]» [1, с. 54]. Дороти Ван Гент приводит сцену, где она приказывает двум детям играть «мощным символом детского опыта взрослой тупости и садизма» [8, с. 128].

Эстелла ‒ ровесница Пипа, но когда он встречает ее, он пишет: «Она презирает меня так, как если бы ей было двадцать один или она была королевой» [1, с. 52]. Хэвишем не только развернула схему «мщения всем людям мужского пола» [1, с. 164], но проявляла насилие к Эстелле, лишая ее невинности и детства. «Гордость и надежда» мисс Хэвишем именно в девочке, к которой она не имеет никакого милосердия [1, с. 88]. Слепое высокомерие одного человека, наделенного властью, может осуществлять перемены и, тем самым, вызывать возмущение читателей.

В середине XIX в. многие благотворительные организации «восстали [и] со всей очевидностью продемонстрировали, сколько детей на самом деле были еще приняты с пренебрежением и жестоким обращением с безответственными и вредоносными родителями». В самом деле, новое общественное сознание, казалось, возникло в соответствии с необходимостью привлечения внимания к опросу об ответственности родителей за своих детей, так что в конце века было уже принято специальное законодательство [6, с. 385]. Диккенс и другие его соотечественники полагали, что страдания и смерть детей должны быть значительным толчком к реформам для тех, кто наделен властью совершать их. Он пробуждал общественное сознание, бросая вызов судьбе фразой Покета: «Неужели никто не сможет их (детей) спасти?»