О специфике "обязательных отношений" у калмыков

DOI:

Цитирование. Команджаев А. Н., Мацакова Н. П., Команджаев Е. А. О специфике «обязательных отношений» у калмыков // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионо-ведение. Международные отношения. – 2017. – Т. 22, № 4. – С. 109–119. – DOI: jvolsu4.2017.4.10

В современных условиях все большее внимание ученых привлекает номадизм. Изучаются разные стороны кочевого хозяйства, проблемы социальной и политической организации кочевников [35–40]. Актуальность исследования общественного строя номадов обусловлена и происходящим в ряде мест, например, в Монголии процессом реномадиза-ции – возрождения и распространения традиционных форм хозяйствования, образа жизни и быта населения.

Историографической базой для написания данной работы стали в основном труды отечественных ученых, опубликованные в виде научных отчетов, статей, монографий. При рассмотрении правовой основы развития отношений зависимости у калмыков использовался один из известных памятников монгольского права – «Их Цааз» («Ик Цааджи», Монголо-ойратское уложение 1640 г.), а также нормативно-правовые акты российского правительства.

Методологическая основа исследования базируется на принципах историзма, системности, логического анализа и объективного подхода к изучаемым процессам. При анализе сущности обязательных отношений у калмыков активно применялись сравнительно-исторический и историко-генетический методы.

Помимо недостаточной исследованности данной проблемы следует отметить различия в подходах и оценках исследователей, характеризовавших общественный строй у кочевников, в том числе у калмыков. Авторы коллективной монографии «Социальная структура ранних кочевников Евразии» отмечали, что у номадов «неравенство, пусть даже в самой примитивной форме, существовало всегда», а «усложнение общества неизбежно приводит к введению организационной иерархии» [30, с. 47, 49].

Изучению этого вопроса посвящены труды ряда исследователей. Так, в своих исследованиях Г.Е. Марков признает незавершенность процесса классообразования [15, с. 304]. По мнению Л.П. Лашука, траектория развития номадизма инициируется от племени с общинно-родовым укладом и движется к обществу, имеющему феодальную структуру [13, с. 30]. Н.Н. Крадин предполагал, что для общественного уклада номадов характерен свой, особенный способ производства и индивидуальная траектория социального развития [11, с. 72]. А.М. Хазанов отмечал, что социальное неравенство у кочевников являлось результатом потребности «в особой политической власти с соответствующими специализированными функциями по руководству и управлению обществом». Отсюда он логично полагал, что «внутренние процессы у кочевников, связанные с социальной дифференциацией, являются обратимыми и, главное, не слишком интенсивными. В определенных, достаточно редких случаях они способны вызвать к жизни стратифицированное общество, но никогда – государство» [33, с. 275]. Таким образом, исследователи имеют разные суждения по данной проблеме.

Из широкого круга работ, посвященных изучению вопросов истории, общественно-политического уклада, хозяйственной деятельности, материальной и духовной культуры калмыков, следует обозначить работы исследователей XIX в., в большинстве своем не являвшихся профессиональными историками. Следует отметить труды Н.А. Нефедьева, Ф.А. Бюлера, П.И. Небольсина, К.И. Костен-кова, И.А. Житецкого и Я.П. Дубровы и др. В работах данной группы исследователей наблюдается отсутствие единого взгляда по вопросу о своеобразии общественного устройства калмыков. Однако противоречивость их оценок и не всегда корректное применение понятий, характеризующих общественный строй, не умаляет научного значения их исследований.

В исследованиях советского периода по истории калмыцкого кочевого общества социальная структура калмыков ХIХ в. характеризовалась как феодальная. Первым исследователем, обосновавшим эту позицию, был Г.З. Минкин. Анализу общественных отношений у калмыков-кочевников посвящено большое количество трудов У.Э. Эрдниева, А.И. Наберухина, Л.С. Бурчиновой, А.Н. Ко-манджаева, С.Б. Бадмаева и других ученых 70–80-х гг. ХХ века. В современных работах, например, А.Н. Команджаева, М.М. Батмае-ва и др., наблюдается отход от прежней теоретико-методологической базы и происходит попытка пересмотра прежних взглядов.

В отечественном востоковедении долгое время классической была монография Б.Я. Владимирцова «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм», основанная на признании автором единых законов развития общества в разных социально-экономических и этнических средах. Долгое время его взгляды в изучении общественного строя кочевых государств преобладали в науке. И лишь во второй половине XX в. по- являются новые подходы в осмыслении специфики социального устройства номадов.

Н.Н. Крадин, один из ведущих современных номадологов, проанализировав историографию проблемы, рассмотрел различия в подходах в советской, современной российской и зарубежной литературе, выделив в советском кочевнико-ведении основные точки зрения на характер социального строя номадов (предклассовое состояние, раннегосударственная структура, разные варианты феодального строя, особый номадный или экзополитарный способ производства). Особняком находились работы Л.Н. Гумилева, в которых номадизм рассматривался в рамках цивилизационной теории [12, с. 112–113].

Эта многополярность в интерпретации общественного строя кочевых обществ сохранилась в российской науке на современном этапе. Часть исследователей придерживается феодальной интерпретации кочевых обществ, другие авторы высказываются о до-государственном, предклассовом характере обществ кочевников-скотоводов, третьи утверждают о складывании ранней государственности у кочевников [12, с. 116–117].

Таким образом, в изучении социальноэкономического и государственно-политического строя кочевых обществ нет однозначных результатов. Разброс мнений от родоплеменной организации до феодального строя, от раннеклассовых обществ до «кочевых империй» показывает, что рассматриваемые проблемы остаются дискуссионными.

Данное положение дел отразилось и в определении социального строя калмыков. Как уже отмечалось, большой вклад в изучение истории калмыцкого народа был сделан авторами XIX века. Так, Н.А. Нефедьев и Ф.А. Бюлер выделили в калмыцком обществе четыре сословия (нойоны, зайсанги, духовенство и простолюдины), и вкратце описали их положение, права и обязанности. Большинство исследователей этого столетия считали калмыцкое общество патриархально-родовым. К примеру, П.И. Небольсин отмечал: «Калмыки принесли нам из-за Алтая то же устройство, какое имели и все монголы. Устройство это было основано на началах патриархального родового их быта» [19, с. 7].

На стадии утверждения марксистской методологии авторы стали отвергать господ- ство в калмыцком обществе патриархальнородовых отношений. Это, согласно мнению Г.З. Минкина, ставило под сомнение существование классов и классовой борьбы в Калмыкии до революции. Однако им признавалось наличие пережитков родовых отношений в хозяйственной деятельности, быту, обычаях, мировоззрении калмыков. Главная особенность феодализма в Калмыкии заключалась, на его взгляд, в том, что он уходил корнями в кочевое хозяйство. В структуре калмыцкого общества им были выделены два преобладавших класса – феодалов и крестьян. Последние находились в крепостной зависимости от феодалов, которая, по его мнению, существовала еще до прихода калмыков на Волгу [16, с. 7].

Эту гипотезу в своих работах развивает и один из известных калмыцких исследователей истории калмыков У.Э. Эрдниев. Характер общественных отношений в Калмыкии им признавался как феодальный. В то же время они были переплетены со следами патриархальных традиций и устоев, которые сохранились от более ранней стадии развития кочевого общества калмыков. К феодально-патриархальному типу общественных отношений он относил сословность, общинные формы землепользования, значительное влияние буддизма почти на все грани жизни калмыцкого этноса, приниженное положение женщин в калмыцком обществе и др. [34, с. 93]. Также исследователи советского периода отмечали развитие капиталистических отношений в Калмыкии, которые усилили расслоение калмыцкого общества и обострили социальные противоречия и конфликты в конце XIX – начале ХХ века.

Не последнюю роль в определении социального строя кочевников в целом, и калмыков в частности, играет анализ правовых источников. В исследовании поставленной нами проблемы одним из основных является известный памятник права ХVII в. – «Ик Ца-аджи», который изучался и историками, и юристами. О его значении говорит тот факт, что он получил официальное признание российских властей. По заключению Н. Нефедьева, Россия после официального вступления калмыков в состав Российского государства и включения их в единую общероссийскую ад- министративную систему сохранила неприкосновенность к правам калмыков, поскольку их обычаи и традиции были для нее новы и малоизвестны [20, с. 267]. Положения законов 1640 г. действовали в калмыцком обществе не только в XVII–XVIII вв., но и в первой половине XIX столетия.

Отечественные правоведы XIX в. (Ф.И. Леонтович, К.Ф. Голстунский, И.Я. Гур-лянд) занимались в основном юридической характеристикой источника, но их оценка данных законов оказала существенное влияние на взгляды историков. «Ик Цааджи» признавался ими свидетельством первобытнообщинной номадной культуры. Общественный строй кочевников, по причине сохранения военно-дружинного принципа организации и общинной формы собственности на землю, характеризовался ими как «патриархально-родовой». Например, Ф.И. Леонтович отмечает, что содержание законов кочевого общества соответствует «основным началам, присущим патриархально-родовой жизни народов кочевого типа» [14, с. 27]. К его оценке были близки заключения Н.Н. Пальмова и В.А. Рязановского.

Советские историки считали «Ик Цаад-жи» выдающимся памятником кочевого феодального права и обращали особое внимание на его социально-экономическое содержание. В частности, академик Б.Я. Владимирцов считал, что монголо-ойратские законы «представляют степное феодальное право, получившее санкцию закона» [4, с. 22].

С этим мнением согласился исследователь «Великого уложения» С.Д. Дылыков, считавший, что «одна из главных целей съезда 1640 г. заключалась в укреплении феодального строя и власти князей над крепостными – аратами» [6, с. 4].

В своих исследованиях А.Н. Команджа-ев также предполагает, что в «Ик Цааджи» был легитимирован обязательный междусос-ловный характер отношений, предполагавший зависимость простолюдинов от феодалов [8, с. 151]. Исследователь В.Т. Самохин относил монголо-ойратские законы 1640 г. к источникам «обязательственного права». Он предполагал, что данными законами признавалось право частной собственности, главным из объектов которой выступал скот [28, с. 286–

290]. Современные исследователи судопроизводства и права калмыков в XVIII–XIX вв. считают свод законов «продуктом и отражением политической, социальной и экономической жизни ойратских и халхаских народов в период развития феодализма» [29, с. 16].

Прежде чем приступить к рассмотрению особенностей общественных отношений у калмыков в XVIII–XIX вв., есть необходимость представить краткую характеристику структуры калмыцкого общества, состоявшей из сословий и сословных групп. Иерархичная структура сословий проявлялась в качественном неравенстве их положения, привилегий и обязанностей. Сословная структура калмыцкого общества четко делилась на господствующие (привилегированные) и зависимые (непривилегированные) в разных формах сословия и сословные группы. Первые получили статус представителей «цаган ясн» («белой кости»), вторые – «хар ясн» («черной кости»).

К привилегированному сословию причислялись нойоны, зайсанги и представители буддийского духовенства. Наивысшую ступень социальной иерархии калмыцкого общества занимали нойоны – владельцы улусов. Далее ниже в этой структуре располагались зайсан-ги – собственники аймаков, представлявшие довольно крупную сословную группу, в отличие от нойонов. Нойоны имели право получать с подвластных калмыков-простолюдинов ал-бан – денежный сбор, часть его отдавалась и зайсангам. Нередко нойоны и зайсанги меняли размер собираемой подати, могли полностью освободить от нее подвластных людей и, более того, оплатить их задолженности по сборам в казну. Помимо этого, они в силу своего положения имели возможность захватывать лучшие пастбища для своего скота, а также сдавать земельные участки в аренду крестьянам-переселенцам [3, с. 106].

Привилегированным сословием являлось и буддистское духовенство, правовое положение которого законодательно закрепило «Великое уложение» [32, с. 1071]. Оно было освобождено от податей, военной службы и прочих повинностей. Верхние его слои по своему статусу стояли наравне с нойонами и зайсангами.

К простолюдинам в XVII–XVIII вв. относилось несколько сословных групп, среди которых преобладавшими по численности являлись албату (выплачивавшие албан (подать) в денежной или натуральной форме своим владельцам) [1, с. 192–223]. Положение албату многие исследователи называли бесправным: они могли быть проданы, заложены, подарены, исполняли ряд повинностей и не имели права отлучаться из хотона и аймака без разрешения хозяина. В своей статье А.И. Карагодин, анализируя положение зависимых сословных групп, полагает, что у калмыков «ал-бату – прежде всего выражение определенной степени подданства, подвластности конкретному лицу». «Нойоны называли своих людей албату... в то же время нойоны, обращаясь к российскому царю, также именовали себя албату». Поэтому, по его мнению, отличающемуся от общепринятого в калмыкове-дении, указанный термин не может служить для обозначения однородной группы, сословия [7, с. 64–65].

Мы присоединяемся к мнению М.М. Батмаева, который считает, что данное утверждение неверно. «Разница между алба-ту, с одной стороны, и между цоохорами, ки-тадами и мухула, с другой стороны, состояла в том, что последние находились в той или иной зависимости от частных лиц, в том числе и от представителей албату, а первые зависели только от нойона – владельца улуса. Зависимость эта, таким образом, ...была государственная зависимость» [1, с. 196, 209].

В литературе сложилось мнение о том, что албату не могли откочевать от своего собственника. «Уход рассматривался как бегство, и беглеца немедленно возвращали в распоряжение владельца» [21, с. 97]. Основанием стали статьи «Монголо-ойратских законов 1640 года» о перебежчиках. Например: «Человек, перешедший от другого владельца, возвращается в место своего (прежнего) жительства, как пришел...» [5, с. 36, 37, 45]. В целом следует отметить, что, несмотря на всю важность, данные законы не дают полного представления о сословной структуре монголо-ойратского общества того времени, поскольку нет четкого указания на разницу между категориями зависимого населения.

Анализ научной литературы, посвященной изучению характера междусословных отношений в калмыцком обществе, а также причин эксплуатации низших сословий высшими, выявил неоднородность рассуждений и выводов. Одни исследователи, в том числе И.Я. Златкин, главную причину эксплуатации связывали с поземельной зависимостью рядовых кочевников. По мнению В.Т. Самохина, собственники располагали монопольным правом управлять и распоряжаться кочевьями, за использование которых взимали с простолюдинов феодальную ренту в форме разнообразных податей. Это ставило простолюдинов в еще большую личную зависимость от владельцев. Другая группа исследователей (более многочисленная), в том числе С.Е. Толыбеков, В.Ф. Шахматов, Н.Н. Крадин, причиной существования эксплуатационных взаимоотношений в кочевых обществах называли собственность на скот. Однако высказывалось и мнение, например, Г.Е. Марковым, о том, что «кочевничество не знало крепостного права» [15, с. 303].

Полагаем, что ближе к действительности мнение М.М. Батмаева о том, что основой эксплуатации непосредственных производителей в калмыцком обществе XVII–XVIII вв. являлась их личная зависимость от нойонов – владельцев улусов. Он считает, что нойоны эксплуатировали своих подвластных не столько благодаря монопольному праву владения пастбищными угодьями и скотом, сколько потому, что «они исходили из предпосылки принадлежности улусных людей их нойонскому роду на правах... частной собственности....Определяющее значение играло прямое внеэкономическое принуждение...» [1, с. 234].

После откочевки из России большей части калмыков в 1771 г. на оставшееся калмыцкое население постепенно стало распространяться российское законодательство, под влиянием которого происходило нивелирование различий между представителями зависимых сословных групп. В работах исследователей встречаются упоминания преимущественно о шабинерах, кеточинерах и албату, а также иногда о дарханах и эркетенях. Чаще всего все они объединялись одним словом «простолюдины». Уже в трудах ученых рассматриваемого периода стало господствовать мнение о делении калмыцкого общества на четыре сословия (нойоны, зайсанги, духовенство и простолюдины) [20, с. 92]. Эта же сослов- ная структура была зафиксирована Положением об управлении калмыцким народом 1834 года. В советском калмыковедении по отношению к простолюдинам зачастую использовался термин «крестьяне».

Наряду с отменой крепостного права в русской деревне в повестке дня стоял вопрос о ликвидации крепостнических отношений в национальных районах империи. Вопрос о трансформации быта и управления калмыков Астраханской губернии был поднят уже в 1860 г. во время подготовки крестьянской реформы. Однако первые шаги по изменению действовавшего законодательства о Калмыкии были сделаны уже после 1861 года. «Высочайшее утвержденное мнение Государственного Совета об отмене обязательных отношений между отдельными сословиями калмыцкого народа» было принято 16 марта 1892 года. В начале работы правительственных комиссий выявилась их полная неосведомленность в особенностях социального устройства калмыков, что побудило некоторых чиновников заняться изучением этого вопроса.

Среди них следует выделить труды К.И. Костенкова, руководителя Кумо-Ма-нычской экспедиции 1860–1861 гг., главного попечителя калмыцкого народа, принявшего деятельное участие в этой работе. Им был составлен детальный исторический очерк. В развитии правительственной политики по отношению к калмыкам он рассматривал два основных этапа. Для первого этапа (до 1771 г.) для управленческой структуры калмыков были характерными самовластие ханов и нойонов, а также отсутствие крупных административных органов. По этой причине правительству приходилось быть зависимыми в своей политике от нойонов. Второй этап, после 1771 г., оценивался им как время изменения политики правительства, приступившего к созданию административной системы управления и опеки над оставшимися калмыками [9, с. 42–43]. По мнению К.И. Костенкова, в «Правилах для управления калмыцким народом» 1825 г. нойоны названы владельцами без установления их отношений с простолюдинами, которые были квалифицированы как аймачные и собственные (принадлежавшие владельцам) калмыки. «Положениями об управлении калмыцким народом» 1834 и 1847 гг. нойоны были названы « управителями подвластных им калмыков», наименование их «владельцами» потеряло значение. Для ограничения произвола «калмыцких владельческих классов» был установлен фиксированный размер албана – 28 руб. 59 коп. ассигнациями [9, с. 48].

Таким образом, главный попечитель фактически признал существование крепостного права в Калмыкии, происхождение которого объяснил как «незаконно» насажденное российским правительством явление. Он считал, что в «1771 г. правительство, предоставив нойонам управлять каждому своим улусом отдельно, начало вводить без всякого основания крепостное право у калмыков, тогда как при военно-кочевом быте этого народа нойоны или родоправители не имели права владеть землей, а тем менее людьми» [9, с. 43]. Он также пришел к выводу о том, что зайсанги ошибочно отнесены к привилегированному сословию.

В работах Л.С. Бурчиновой отмечалось, что заключения и выводы К.И. Костенкова о правовом положении калмыцкой национальной элиты брались во внимание в работе последовавших затем министерских Комиссий при разработке проектов об освобождении калмыков-простолюдинов от владельческой зависимости [2, с. 120]. В целом его материалы способствовали формированию «удобного» для правительства мнения на суть социальных взаимоотношений в калмыцком обществе и подхода к решению проблемы. Впоследствии в ходе работы всех Комиссий было сформулировано одно мнение, что сущность обязательной зависимости калмыцких простолюдинов во второй половине XIX в. проявляется, прежде всего, в праве высших калмыцких землевладельцев на денежные сборы от подчиненных им калмыков. Это право представителей высших сословий было признано наследственным и неотделимым. Отсюда – необходимость соответствующего вознаграждения собственников за отмену законного права на сбор и сложения с них полномочий по управлению улусами и аймаками. По мнению государственных чиновников, было очевидно, что значительная разница в правах калмыков-простолюдинов с другими сельскими жителями заключается только в существовании финансовых обязательств первого к нацио- нальным владельческим классам и в дезорганизации калмыцкого непривилегированного населения в вопросах земельных отношений [17, с. 30–35].

И.М. Супоницкая в своих работах описывала, что «крепостное право в России возникло во время формирования централизованного государства и было частью процесса подчинения государству всех слоев населения» [31, с. 53]. В образе жизни, нравах, поведении калмыцкими собственниками было много заимствованно от русских помещиков, при этом они чувствовали «за собой силу... и поддержку правительства». Н.Н. Пальмов отмечал, что после 1771 г., «когда калмыки стали управляться чиновниками, ...особенно усиливается продажа владельцами калмыков, и здесь мы уже не видим никакой разницы между русскими помещиками и владельцами с одной стороны и русскими крестьянами и простолюдинами с другой стороны. Владельцы – те же помещики, простолюдины – те же их крепостные» [18, л. 5].

Когда речь идет о роли правительства в законодательном оформлении владельческих прав калмыцких привилегированных сословий, то имеются в виду, прежде всего, манифест 16 ноября 1737 г. и указы 12 мая 1744 г. и 27 июня 1785 года. Первый акт разрешал лицам всех сословий покупать калмыков, крестить их, держать у себя «без уплаты за них подушных денег» [24]. Второй указ разъяснял, что калмыков, которые приходят проситься на волю «без всякого письменного вида, следует за таковое своевольство наказывать батогами и отдавать помещикам и прочим, так как по указу 1737 г. повелено быть калмыкам, у кого они объявлены неотъемлемыми, почему они стали быть уже яко их крепостные» [23]. Третий пояснял, что нойоны имеют право продавать и дарить подвластных им калмыков [22]. При этом оставались некоторые неясности: на каких основаниях дворяне-помещики могли приобретать и владеть калмыками, переходят ли права на их владение по наследству и др.

С начала XIX в. обозначился правительственный курс на постепенное подчинение калмыков русской администрации, в том числе путем последовательного ограничения прав калмыцкой знати. Последовал ряд правитель- ственных мероприятий, ограничивавших права приобретения и продажи калмыков, например, 8 октября 1825 г. было утверждено мнение Государственного Совета о запрещении приобретения калмыков «путем мены или купли» [25]. Это направление на унификацию системы управления инородцами, к которым были отнесены и калмыки, развивалось на протяжении практически всего столетия и продолжалось до 1917 года. На наш взгляд, юридическое закрепление личной зависимости податного калмыцкого населения произошло не столько «по умыслу» правительства, а скорее являлось результатом его попытки упорядочить взаимоотношения в калмыцком обществе, в том числе используя апробированные способы и механизмы.

Российское правительство на протяжении длительного периода способствовало юридическому оформлению обязательных отношений, а затем отменило их в 1892 году. Однако, по свидетельству современников, данные «отношения еще долго давали возможность калмыцкой знати сохранять свою силу и авторитет как в экономической сфере, так и в сознании простолюдинов» [8, с. 153].