«О Стиксе» Порфирия Тирского (перевод и комментарии)

Сочинение неоплатоника Порфирия Тирского (ок. 234 – ок. 305) «О Стиксе» (Περὶ Στυγός) относится к его гомероведческим произведениям, из которых лучше всего известен и даже прославлен полностью сохранившийся трактат «О пещере нимф» (Περὶ τοῦ ἐν Ὀδυσσείᾳ τῶν νυμφῶν ἄντρου). Самое объемное сочинение этой категории — частично сохранившиеся комментарии к «Илиаде» и «Одиссее», объединяемые под заглавием «Гомеровские вопросы» (Ὁμηρικὰ ζητήματα). Наконец, трактат «О Стиксе» сохранился только во фрагментах, причем фрагменты эти донесены лишь одним автором, а именно Иоанном Стобеем ( v век). «Гомеровские вопросы» сам Порфирий характеризовал как «род тренировки» (οἷον προγύμνασμα), то есть филологической подготовительной работы для последующих более углубленных философских «состязаний» (ἀγώνων) в форме трактатов (HQ 1.22–28 Sodano). Соответственно, и методы работы с гомеровским текстом, используемые Порфирием, с одной стороны, в «Вопросах» и с другой — в трактатах, должны различаться (хотя на деле и пересекаются). С одной стороны — чисто языковедческий подход на основе восходящего к Аристарху Самофра-кийскому (ок. 220 – ок. 143) принципа «самотолкования» текста: «многое у Гомера само себя объясняет», «считаю нужным разъяснять Гомера из Гомера (Ὅμηρον ἐξ Ὁμήρου)» (HQ 1.12–14 и 56.3–4 Sodano); конечно, и лютеровское scriptura sui ipsius interpres — просто дальний отголосок этого принципа. С другой стороны — аллегорическое толкование, исходящее из того, что поэт в прикровенной, «загадочной» форме излагал некое философское содержание, которое и должен раскрыть в тексте (а по сути — вчитать в него) тот, кто с ним работает.

Очевидно, что Порфирий, как и другие платоники до и после него, от «отца неоплатонизма» Нумения Апамейского ( ii век) с его трактатом «О нетленности души» до Прокла (412–485) с его комментарием на платоновское «Государство», в первую очередь стремились «вчитать» в Гомера именно Платона, примирить рассказы одного и другого о посмертных странствиях души. Сказывается у других платоников и обозначенная двойственность подхода к гомеровскому тексту, особенно ярко у Нумения: аллегорическое толкование (его фрагменты такого рода сохранились как раз у Порфирия в трактате «О пещере нимф») сочетается с пародийным обыгрыванием гомеровских строк в сочинении «О неверности Академии Платону» (ср. Lamberton 1986: 54–59, 108–110). Собственно, именно Нумений связал «пещеру нимф» из «Одиссеи» с платоновской пещерой (fr. 35 Des Places, пер. Афо-насин, Афонасина 2009: 256–257).

Порфирий выстраивает не статичную, а «эмерджентную» схему сознания, старается показать его в процессе формирования. Противопоставляя обычное, «имманентное» сознание человека при жизни потустороннему «трансцендентному», он исследует, как у душ, пересекших Ахеронт, складывается это сознание иного порядка и какую роль играют в этом процессе память и фантазия. Именно этим методом исследования продиктован выбор стигийских «декораций» трактата; отсюда же и постоянно всплывающая тема рождения и плодородия, имея в виду, что душа умершего, теряющая память при переходе рубежной реки и вынужденная начинать с чистого листа, подобна новорожденному младенцу (ср. 381 F Smith — фрагмент, который, как и следующий за ним 382 F Smith, об острове Ээа и Цирцее, всё-таки больше оснований приписать Порфирию, а не Плутарху).

В сохранившемся тексте трактата много такого, что воспринимается как ненужные отступления. Сюда относятся цитаты из многих авторов помимо Гомера, самые пространные — из Аполлодора (fr. 4) и Бардесана (fr. 7). Тем не менее и там прослеживаются основные темы трактата, а кроме того, только благодаря исследованиям Порфирия сохранились выдержки из неизвестных работ мифографа и «последнего гностика». В переводе использован прием смены стиля при переходе от формулировок «собственно» Порфирия к этим отступлениям-цитатам. У Стобея такое трудно обнаружить: его текст сжатый и даже скомканный, зачастую почти безнадежно запутанный. Передавать его в переводе именно в таком виде значит обрекать трактат

«О Стиксе» на нечитаемость, при том что и погоня за буквальностью не спасает от путаницы и превратных толкований, иногда совершенно фантастических (как, например, в английском переводе Johnson 2013).

До сих пор не утратило актуальности критическое издание четырех книг Стобеевой «Антологии» (где и сохранены фрагменты трактата «О Стиксе»), подготовленное Куртом Ваксмутом и Отто Хензе (Wachsmuth, Hense 1884– 1912). В стандартном на сегодня издании всех фрагментов Порфирия, осуществленном Эндрю Смитом (Smith 1993), трактату «О Стиксе» присвоен номер 53; к нему отнесены девять фрагментов (372–380 F) в разделе Homerica, еще три (381–383 F) Смит относит к неизвестному сочинению Порфирия под номером 54 (в наш перевод все три включены). Текст Ваксмута и Хензе в издании Смита скорректирован, в аппарате добавлены или обновлены testimonia. Наконец, издание, по которому выполнен настоящий русский перевод (конечно, с учетом вышеназванных), подготовлено Кристианом Ка-стеллетти (Castelletti 2006), с параллельным переводом на итальянский и обширными комментариями. Кастеллетти сверяет текст по двум рукописям (Parisinus gr. 2129 и 1984), а также по ряду других критических изданий xix века и некоторым докритическим, внося немало правок (не все мы принимаем). Фрагменты «О Стиксе» помечены им в собственной нумерации (fr. 1–9) с указанием номеров по Смиту и отсылками к тексту Стобея (как по внутренней рубрикации «Антологии», так и по томам-страницам-строкам издания Вакс-мута и Хензе); «сомнительным» фрагментам 381–383 F по Смиту собственной нумерации Кастеллетти не присваивает и помещает их в «Приложении». В переводе использованы некоторые из подзаголовков, предложенных издателем для структурирования текста, а Стобеевы леммы («там же», «его же») оставлены только для фрагментов со спорной атрибуцией.

О Стиксе

Fr. 1 = 372 F Smith1. Ухватить мысль (δόξα) поэта не так просто, как кому-то могло бы подуматься. Конечно, все древние высказывались о богах и демонах в загадочной форме, однако Гомер делал это особенно скрытно, предпочитая не говорить о них напрямую, но использовать явно проговариваемое для указания на нечто иное. Среди тех, кто пытался растолковать скрытый смысл того, что им говорится, пифагореец Кроний как будто решает эту задачу более чем складно; тем не менее в большинстве случаев он дополняет высказанные положения какими-то другими, будучи не в состоянии ограничиться только гомеровскими, и старается не свои мысли согласовать с мыслями поэта, а скорее мысли последнего подогнать под свои собственные2.

Fr. 2 = 377 F Smith3. О богах сказанного достаточно. В дальнейшем, разобрав, как разместил Гомер в Аиде души, и рассказав о терпящих там наказание, добавим и рассказ о Стиксе, который, как мы понимаем, положен по Гомеру наказанием для провинившихся из демонов.

⟨Три места, куда Гомер поместил души.⟩ Заполнив всё богами и выделив места для царств их, опять-таки для душ, которые им признаны бессмертными, он положил три следующих места. Одно наземное, на этой обитаемой земле, где пребывают и животные, и люди. Другое выделено праведным за Океаном, которое он называет «Елисейским полем» и говорит, что отправляются туда еще при жизни. Вот как показано оно в его словах о Менелае (Hom. Od. 4.561–568):

Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:

В конепитательном Аргосе ты не подвергнешься смерти.

Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым

Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый.

В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает.

Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких.

Вечно там Океан бодрящим дыханьем Зефира

Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить4.

У этих, стало быть, присутствуют еще тела.

⟨Третье место: Аид.⟩ Третье же место он в Аиде полагает, где, говорит, уже расставшиеся с телом души: такие сразу отправляются в Аид. Однако те, кто не был погребен, пред Ахеронтом остаются, на внешней стороне реки, в священных рощах Персефоны и на лугах ее, и внутрь проникнуть им запрещено. А погребенные — те входят внутрь, если не заслужили наказаний. А заслужили — вход для них заказан, пусть даже их тела погребены. Кто остается вне, на этом берегу, о пережитом память сохраняют, а кто пересекает реку — забывают, и отрешаются от дум (λογισμῶν) о человеческих делах. Ведь место внешнее есть место казней, где наказание неправедные терпят от дум и памяти о пережитом. Воображение рисует им ужасные дела, что совершали в жизни, и этим их карает — и предстающим в думах их проступком, и наказанием, для каждого проступка отведенным: каким-то душам кажется, будто тягают камни, и наказание под тяжестью их терпят; другим фантазии приходят непреходящих голода и жажды; еще другим — чего-либо еще, чего при смертной жизни трепетали. Есть и судья перед рекою, Минос, карающий по степени проступка: одним выносит приговор вовне, перед рекою оставаться; другим же реку пересечь дает, душам покой от неизбывных мук забвением даря. Тут и Геракл неправедных карает, оставшихся вовне, внушая грозные фантазии себя, как он разит копьем и стрелы мечет: как он наказывал еще живой, так же и тут, в Аиде, он всех достойных наказания карает. Не среди наказуемых Геракл, как представлялось Аристарху, а среди тех, кто наказует5. Из тех же, кто внутри, на берегу другом реки, и человеческой способности сознания (τὸν λογισμὸν τὸν ἀνθρώπινον) лишился, ее один Тиресий сохраняет. А остальные узнают друг друга — но не людей — благодаря особенной смекалке (φρονήσεως), приобретаемой в Аиде. И разговаривать о человеческих делах с людьми еще живыми они не будут, если не вкусят паров крови, после чего только и могут о человеческом уразуметь; те же, кто вне, даже и крови не вкушая, всё это разумеют, поскольку им и так присуща способность познавать, которая от кровопития у душ умерших возникает. Сознанием дел человеческих Тиресий обладает, но провещать судьбы живых — не провещает, прежде чем выпьет крови. Гомер считает [так же как большинство предполагало вслед за ним]6, что разумение (φρόνησιν) дел смертных для людей — в крови, ведь в это верили и многие после него, кто обращал внимание на то, что крови перегрев, вызванный жаром или желчью, ведет и к безрассудству, и к безумству. По-видимому, так же полагает Эмпедокл, который говорит о крови как органе мышления (ὡς ὀργάνου πρὸς σύνεσιν):

Сердце питается кровью, прибоем ее и отбоем,

В нем же находится то, что у нас называется мыслью — Мысль человека есть кровь, что сердце вокруг омывает7.

Из душ, что за рекою пребывают, первым порядком женщины идут («первым» в том смысле, что ближайшим к внешней стороне), а дальше в глубине — души мужчин и, наконец, боги в Аиде. Поэтому отправлены бывают первыми женщины, затем мужчины и, наконец, последними из всех, те, кто достойны почитанья. Вот как он всё расставил по местам в том, что касается людей.

⟨Божества и их наказания.⟩ Он полагает, что космические боги, роды которых нами перечислены, не полностью бесстрастны, «богами» называя их по древнему обычаю [которых род представлен нами]; по его мнению, тот, кто зовется Зевсом, — великий демон, власть которого до неба досягает. Предполагая, стало быть, что те подвержены страстям и потому причастны и вожделению, и гневу, и неприязни, и вражде, и знают над собою власть судьбы, он рассуждает, далее, что боги могут совершать проступки, обманывать и клясться, и клятвы эти соблюдать, а кое-кто из них, напротив, преступать. Отсюда он предполагает и наказания для них, которые, конечно же, с набором казней для людей не совпадают: ведь боги более велики, и если чинят беззаконие какое, значит, и бо́льшую должны изведать кару. Поэтому места для казней душ людских — в Аиде, богов же осужденных — под Аидом, в стране, подвластной Крону, в Тартаре. Еще зовется это место «страной Титанов», от тех богов, кого там заточили боги-мстители. Там же поэтом помещается и Стикс — и демон, и источник его вод8 (ведь Коцит, как и Титаресий, — проистечения его, а не исток). Над отбывающими кару Стикс правит силою неумолимой и ужасной. Для демонов преступных Стикс — то же, что и Эриния для душ неправедных.

⟨Души непогребенных.⟩ О том, что те, кто не погребены, на внешнем берегу реки, призрак (εἴδωλον) влачат и тела, и телесных справ (ἀναρτημάτων), показывают следующие строки (Hom. Il. 23.65–67):

Вдруг пред Пелидом душа Патрокла злосчастного встала, Схожая с ним совершенно глазами прекрасными, ростом, Голосом; даже в одежду была она ту же одета.

И говорит еще (Hom. Il. 23.71):

Похорони поскорей, чтоб вошел я в ворота Аида!

Как уже сказано, он внутреннюю сторону реки «Аидом» называет, а внешнюю, как указали мы, — «домом Аида» (Hom. Il. 23.74):

Тщетно брожу вдоль широковоротного дома Аида.

Что с ним творится, поясняет (Hom. Il. 23.72–73)9:

⟨Души, тени усталых, меня от ворот отгоняют⟩

И не хотят мне позволить в толпу их войти за рекою.

А те, кто реку перешел, он добавляет, не узнают живых и не имеют власти сами им явиться, если за ними не послали (Hom. Il. 23.75–76):

Грустно мне! Дай-ка мне руку! Раз тело мое вы сожжете,

Уж никогда я сюда не приду, пред Аидом не встану10.

Непогребенный, видимо, всё помнит обо всём, что у него имело место в жизни, и за нее цепляется, и потому горюет. Вот так ужасно наказание для тех, кто будет так наказываться вечно. Вот так и Эльпенор горюет (Hom. Il. 11.61):

Божеской злою судьбой и чрезмерной дремотой погублен11.

И, рассказав о том, что претерпел, о погребении он просит, умоляет (Hom. Od. 11.66, 72–73):

Ради тех, кто отсутствует здесь, кто дома остался,

Не оставляй меня там неоплаканным, непогребенным,

В путь отправляясь домой, — чтобы божьего гнева не вызвать.

Fr. 3 = 378 F Smith12. ⟨Души в Аиде могут узнавать друг друга.⟩ Итак, они ни человеческого знать, ни вообще живых не могут, однако же друг друга узнают. Когда бы не было такого, как с Агамемноном сойтись могли бы убитые с ним вместе? Как с Ахиллесом вместе оказались бы Патрокл, Аякс и Ан-тилох? Каким бы образом мешали непогребенным реку пересечь?13 Ведь он же говорит (Hom. Il. 23.72):

Души, тени усталых, меня от ворот отгоняют.

⟨Гносеологический экскурс о μνήμη и φαντασία.⟩ Не только память отнимается у них, но вместе и телесные приметы, которыми они опознаются, и это ясно говорит о том, что связанное с телом всё через фантазию дается. Фантазия же — через память, как говорит Платон в «Филебе»; как только память отнялась, и плод фантазии (τὸ φαντασιούμενον) утрачен тоже, а как то и другое пропадает, вместе и страсти отнимаются души, которые телесному причастны. Когда же страсти эти затухают, перестает и казнь души, которая теперь себе лишь умственную склонность оставляет и при разумном боге только пребывает14.

⟨Возражение против способности душ умерших узнавать друг друга.⟩ По поводу того, что сказано, кто-то, пожалуй, станет недоумевать, как же, раз те способны узнавать друг друга, поэт так говорит (Hom. Od. 10.494–495)15:

⟨Разум удержан ему Персефоной и мертвому. Души

Прочих умерших⟩ порхают ⟨в жилище Аида⟩, как тени.

На это следует ответить, что тени к тем [живым] порхают, о ком у них и отнята вся память. В сравнении со смертными они, беспамятны и бестелесны, тени: так же, пожалуй, и душа на фоне плотности, присущей телу, уподобляться может дыму (Hom. Il. 23.101–102):

…Как дым, душа Менетида под землю

С писком ушла.

Если, столкнувшись с близкими своими, [души умерших] их не видят и не вступают с ними в разговор, и неспособны к действиям в чувственной сфере (ἀνενέργητοι δέ εἰσιν αἰσθητικὴν ἐνέργειαν), их в самом деле можно уподобить теням; вот так и Антиклея (Hom. Od. 11.142–143):

Молча она возле крови сидит и как будто не смеет

Сыну в лицо посмотреть и завесть разговор с ним.

⟨Второй гносеологический экскурс: φαντασία, μνήμη, λογισμός, διανοητικόν.⟩ Кровь, как уже сказали мы, Гомер считает приводом (ὁλκὸν) для сил воображения и памяти души; соображение (λογισμός), еще одна способность, сбор памяти, разбитой по частям, к общим суждениям, к чему душа приходит при помощи фантазий, отлична всё же от другой, рассудочной способности (τὸ διανοητικόν) души, к которой прядает назад (ἀνατρέχει) она, внутри от Ахеронта оказавшись16; его же наполняют рукава стигийских страхов, бегущие со скал Коцит и Пирифлегетон. Но к парам крови Персефона отправляет, и нет возможности самим дойти, если вышестоящий не отправит. Поэтому молитву и возносят (Hom. Od. 11.47):

Мощному богу Аиду и Персефонее ужасной.

Первыми женщин отправляет Персефона: они слабее душ мужских и ближе к Ахеронту обитают. Души мужчин доходят до кромешной тьмы, подальше от реки, как и от тех, терпит муки. Все эти полные божественной науки вещи мы пробежали коротко, коль скоро не в них теперь цель наших рассуждений. Однако, чтобы Стикс истолковать, о них необходимо помнить.

Fr. 4 = 373 F Smith17. ⟨Первая цитата из Περὶ θεῶν Аполлодора.⟩ В двадцатой книге сочинения Аполлодора «О богах» мы нашли следующие сообщения о Стиксе.

«С них и следует начинать — и не пренебрегать значением, подразумеваемым в именах. Исходя из этого и получили, вероятно, названия рек в Аиде. Ахеронт — от скорбей (τὰ ἄχη), как и у Меланиппида в „Персефоне“:

Струящий скорби смертным в недрах

Земли зовется Ахеронтом18.

Ликимний тоже говорит:

Вскипает Ахеронт из тысяч источников слез и скорбей19.

И вот еще:

Несутся Ахеронтом смертным скорби20.

Ахеронт и Ахерусийское болото — одно и то же, как свидетельствует и Софокл, выводя в „Поликсене“ Ахиллеса, который говорит:

Унылый брег оставив, где глубокий мрак,

К мужским потокам топи Ахеронтской сник, Взрываемым пронзительным стенаньем21.

„Унылыми“ (ἀπαίωνας) берега Ахеронта названы, потому что у мертвых нет песней (παιῶνα), а потоки „мужскими“ — потому что ничего не вынашивают. Ведь „женским“ называли то, что плодоносит, а „мужским“ — бесплодное: последнее только что семя дает, а первое вынашивает и выкармливает плод. Отсюда и „женская роса“ (Hom. Od. 4.467) подразумевает плодовитость и пита-тельность22. Об умерших справедливо говорят, что они пересекают Ахеронт:

ведь покойный, полагаю, поднимается над всеми скорбями жизни, достигая избавления от любых тягот и печалей.

Присочиняли и жену Ахеронта Горгиру — от того, что многим имеющее место в Аиде кажется страшным (γοργός). И по той же причине Софрон назвал кормилицу его Мормоликой23».

⟨Вторая цитата из Περὶ θεῶν Аполлодора.⟩ Рассказав об Ахеронте, Апол-лодор и о Стиксе добавляет буквально следущее: «Стикс полагали ужасным и страшным демоном, заклятием (ὅρκος) богов, поселяли его в Аиде и считали достойным такого имени, оттого что всё, что в Аиде, из-за печалей мрачно (στυγνάζειν) и ненавистно (στύγεσθαι); заклятием богов определяли по контрасту: убийственная сила в Стиксе для всех, кто существует и живет, ну а богов от этой силы, сколько бы ни было ее, воротит по склонности и складу их24».

⟨Третья цитата из Περὶ θεῶν Аполлодора.⟩ Сообщив это о Стиксе, он добавляет: «А реку Коцит от стенаний (κωκύειν) производят, как истечение от Стикса и мрачности (στυγνάσεως) его. Такого же происхождения и Пирифле-гетон — как говорит, от сожигания огнем (πυρὶ φλέγεσθαι) покойных, как у Гомера (Hom. Od. 11.219–222):

В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;

Всё пожирает горящего пламени мощная сила,

Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,

Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.

Он полагает, что души подобны призракам, являющимся в зеркалах или встающими в водах, которые точь-в-точь похожи на нас и повторяют наши движения, однако лишены какой-либо твердой сущности, какую можно было бы ухватить или пощупать. Поэтому поэт и говорит о „призраках сникших людей“25».

Fr. 5 = 374 F Smith26. ⟨Стикс как земной поток. Локализация в Аркадии.⟩ Буквально все рассказывали о земном потоке Стиксе, в природе которого — нести возмездие всем, кто дерзнет поклясться на нем ложно. Историки писали, что знаменитая вода Стикса находится в Аркадии; в их числе и Геродот, который вот что пишет в шестой книге, повествуя о Клеомене:

⟨Цитата из Геродота.⟩ «По прибытии оттуда в Аркадию он поднял там мятеж, возбудив аркадцев против Спарты. Аркадцев он заставил поклясться, что они пойдут за ним, куда бы он их ни повел. Именно, он хотел собрать главарей аркадцев в городе Нонакрис и там заставить принести клятву водой Стикса»27.

⟨Цитата из Каллимаха.⟩ Каллимах в своем сочинении «О нимфах» рассказывает о еще одном свойстве этой воды, утверждая следующее:

«Стикс — вода в Нонакрийской области Аркадии — разрывает любые сосуды, кроме роговых»28.

Fr. 6 = 375 F Smith29. ⟨Цитата из Филона Гераклейского.⟩ Раз уже речь зашла о воде Стикса, хочу раскрыть тебе еще одну историю на этот счет. А именно, Филон Гераклейский в своем сочинении «Нимфиду о чудесах» пишет, что в Скифии водятся ослы, в рогах которых можно переносить эту воду; подобный рог, принесенный Александру Македонскому Сопатром, был затем посвящен в Дельфы, и написано на нем было следующее30:

⟨Посвятительная эпиграмма Александра.⟩

«Рог посвятил тебе этот, Пэан, Александр Македонский, Скифского гордость осла, демонски дивный предмет:

В незамутненном потоке Стикса Лусийского сдюжил, Выдержал силу воды, крепость ее перенес»31.

Fr. 7 = 376 F Smith32. ⟨Первая цитата из Бардесана.⟩ Индийцы, прибывшие в царствование Антонина из Эмесы в Сирию, рассказали Бардесану из Месо-потамии33, а тот записал, что есть некое озеро (λίμνην), которое и ныне называется у индийцев «испыталищем» (δοκιμαστήριον). К нему приводят того из их народа, кто обвиняется в каком-либо проступке, но отказывается признавать свою вину. Некоторые же из брахманов испытывают его следующим образом. Они спрашивают у этого человека, хочет ли он подвергнуться испытанию водой, и того, кто не желает, они отсылают назад как виновного, чтобы он понес наказание, а согласившегося ведут на испытание вместе с обвинителями — эти тоже спускаются в воду, чтобы доказать, что они не клевещут. Затем вошедшие в воду переходят в другую часть озера, и глубина его доходит до колен всем, кто вошел. Когда обвиняемый входит в воду, если он невиновен, то может смело идти вперед, и вода ему будет до колен; виновный же, пройдя немного, погружается с головою. Брахманы вытаскивают его из воды живым, передают тем, кто привел его, и решают, что и без смертного приговора он уже достаточно научен.

Но это происходит редко, так как никто не отваживается отрицать свой проступок из-за такой вот проверки, производимой водою. Итак, у индийцев эта вода служит для испытания умышленных преступлений, а для испытания как неумышленных, так и умышленных и вообще для правильной жизни есть другая вода, о которой Бардесан пишет следующее (я приведу его сообщение дословно):

⟨Вторая цитата из Бардесана.⟩ «Они говорили, что почти посредине этой страны в очень высокой горе есть большая естественная пещера, в которой находится статуя высотой примерно 10 или 12 локтей. Она стоит прямо, руки ее распростерты по типу креста. Правая половина ее лица мужская, а левая женская, так же и правая рука, и правая нога, и вся правая часть (тела) мужская, а левая женская, так что всякий, глядя, дивится этому смешению — насколько неразделимо на взгляд несходство двух сторон в одном теле. Они говорят, что на правой груди этой статуи выгравировано солнце, а на левой — луна, на обеих руках ⟨…⟩34 искусно вырезано множество ангелов и всё, что есть в мире, то есть небо, горы, море, реки, океан, растения и животные, и вообще всё, что существует. Они утверждают, что эту статую бог подарил своему сыну, когда устраивал мировой порядок, чтобы у того был наглядный образец. Я спросил, — говорит он, — из какого она материала. Сандал35 ответил мне, и другие подтвердили его слова, что никто не знает, из какого материала сделана эта статуя: она не золотая, не серебряная, не медная, не каменная и не сделана из какого-либо другого материала, а материал этот больше похож на очень твердую и совершенно не поддающуюся гниению древесину, но это не древесина. Они рассказали вдобавок, что некий царь захотел вырвать волосок из волос вокруг шеи статуи: но тут хлынула кровь, и царь этот был так устрашен, что едва пришел в себя благодаря молитвам брахманов.

Они говорят, что на голове статуи есть изваяние бога, как бы восседающего на троне. Они говорят также, что в жару вся статуя покрывается потом: тогда брахманы обмахивают ее, и пот исчезает. Но если ее не обмахивать, то пота будет так много, что он зальет землю вокруг статуи.

Далее в глубине пещеры, за статуей, на большом расстоянии от нее, — тьма: желающие вступают в нее с факелами и обнаруживают некую дверь. Из этой двери вытекает вода и превращает в болото пол пещеры до самой ее оконечности. Через дверь эту проходят желающие пройти испытание, и те, кто чист от пороков жизни, беспрепятственно проходят в широко распахнувшуюся дверь и обнаруживают величайший источник воды, прозрачнейшей и сладчайшей на вкус, откуда она и вытекает за дверь. Но достойные осуждения только тщатся протиснуться через дверь, которая сразу для них сужается, и не могут, поэтому вынуждены признаваться перед другими в своих проступках, и просят остальных молиться за них и в течение достаточно долгого времени соблюдают пост».

И тут же, говорит, по рассказу спутников Сандала, брахманы собираются в назначенный день. Впрочем, одни остаются там всё время, другие являются из иных мест в летнюю пору и к осени, когда изобилуют плоды, — для созерцания ли статуи, ради общения друг с другом, или же чтобы проверить себя: а могут ли они сами пройти через означенную дверь? Проводят там, говорят, и исследования резьбы на теле статуи. Ведь не так просто определить всё, что там вырезано: слишком много всего, да и не все изображенные там животные и растения существуют в любой стране. Вот что индийцы рассказывают о месте испытания водой, которое у них есть.

⟨Цитата из Аполлония Тианского.⟩ Думается, и Аполлоний Тианский упоминал об этой воде — а именно той, что в пещере. Ведь вот какую клятву он записывает, адресуя брахманам: «о нет, клянусь водой Танталовой, которою меня вы посвятили»36. Полагаю, он называет ее «Танталовой» из-за вечного ожидания наказания теми, кто поспешил прийти к ней и, зачерпнув, отведать.

Fr. 8 = 379 F Smith37. Ведь черный тополь, как говорят иные, вдобавок и Плутарх, любит печаль и немощен рождать плоды38. Поэтому и говорит где-то Софокл:

Не след богатству восхищаться смертных нам:

Как тополь, скоротечен всяк, с корой лощеной,

И так же жизни состояние теряет39.

Fr. 9 = 380 F Smith40. И эта ива тоже плод роняет прежде, чем он созрел; поэтому и называет ее поэт «плодотеряющей» (ὠλεσίκαρπον). Рассказывают также, что если плод этот подать в вине, то выпивших он делает бесплодными, иссушает у них семя и гасит тягу к произведению потомства41.

381 F Smith42. ⟨Из Порфирия⟩

Учение Пифагора о постоянстве и вечности души — среди самых его известных и у всех на слуху. Говорят, кто-то рассказал Пифагору, будто увидел во сне, как ему показалось, своего умершего отца, на что тот ответил: «не показалось, а увидел». Среди его предписаний было и такое: «каждый день завязывай мешок с пожитками43», потому что смерть подобна путешествия на чужбину, и нам всегда надо быть как следует подготовленными в ожидании момента нашего отъезда туда. Еще он говорил, что убивающий по справедливости находится к умершему в таком же отношении, как рождающий к рожденному. В обоих случаях происходит перемещение (μεταβολή) души: если в тело, это объявляется рождением, а если из тела — смертью.

382 F Smith44. ⟨Его же⟩

В рассказе Гомера о Цирцее содержится замечательное учение о душе. Там говорится так (Hom. Od. 10.239–240):

Головы, волосы, голос и вся целиком их наружность

Стали свиными. Один только ум оставался, как прежде45.

Это загадочное изложение того, что сказано о душе Пифагором и Платоном, — что она по природе бессмертна и вечна, но никак не бесстрастна и неизменна: в моменты так называемой смерти и разрушения она испытывает превращение и преобразование в другие телесные облики, по собственному вкусу отыскивая подходящий и близкий ей в силу похожего и привычного для нее образа жизни. И тут может сказаться великая польза для каждого от образования и философии, если душа его помнит обо всём прекрасном и отвергает безобразные и беззаконные наслаждения: тогда она сможет сохранить самообладание и позаботиться о себе, и остеречься, чтобы не превратиться незаметно для себя в скотину, увлекшись телом неладным и нечистым в отношении добродетели, по природе невежественным и неразумным, которое пестует и вскармливает не благоразумие, но только вожделение и гнев.

Судьбою и природой этого преобразования объявляется Эмпедоклом —

Чуждой одеждою плоти их облачающий демон46, то есть осуществляющий переселение душ; но Гомер назвал это циклическое движение и круговращение перерождений именем Цирцеи, дочери Солнца, поскольку то вечно связывает смерть с рождением и обратно рождение со смертью в нескончаемой цепочке. Остров Ээа — доля, принимающая каждого умершего, и страна принимающего (χώρα τοῦ περιέχοντος)47: попадая туда, души поначалу бродят неприкаянно, чувствуя себя здесь чужими, и горько сокрушаются, не зная (Hom. Od. 10.190–191)

…где тьма, где заря здесь,

Где светоносное солнце спускается с неба на землю,

Тоскуя, каждая на свой лад, по привычному и сызмальства знакомому образу жизни во плоти и неотъемлемо от плоти, они снова попадают в замес (κυκεῶνα) рождения, где вяжутся и в самом деле смешиваются (κυκώσης) вечное и смертное, разум и чувство, небесное и земное; они очарованы и ослаблены наслаждениями, влекущими их назад к рождению, и тогда души нуждаются в особенно большой удаче и большом благоразумии, чтобы не поддаться и не дать воли худшим своим сторонам и страстям и не перейти в жизнь злополучную и скотскую. Здесь так или иначе определяется, исходя из рассказов и толкований, тройное распутье (τρίοδος) в Аиде48: три расходящихся в стороны частей души — это начала разумное, гневное и вожделеющее (τὸ λογιστικὸν καὶ θυμοειδὲς καὶ ἐπιθυμητικόν), каждое из которых задает склонность и порыв к соответствующему образу жизни. И здесь мы переходим от мифа и поэзии к правде и закону природы. Те, у кого в этот момент перемены и рождения вожделеющее начало, расцветя пышным цветом, правит и властвует, тем, как он говорит, выпадает превращение в тела ослов и свиней49, из-за их любви к наслаждению и чревоугодия, чтобы влачить свои жизни в грязи и нечистоте. В другой душе начало гневное от непреклонности и страсти к спорам и кровожадности жестокой, рождаемых в разладе и вражде, дичает совершенно; когда такая гневная душа подходит к своему второму рождению, полная свежих обид и негодования, она ввергается в природу волка или льва, предоставляя тело зверя господствующей страсти и облекаясь им как органом для отражения нападок. Поэтому в час смерти, как ни в какой другой, надо иметь душу очищенной, как будто к посвящению готовой, удерживать ее от всякой гнусной страсти и усыплять все злые вожделения, зависть и ненависть и гнев как можно дальше от разумного начала отстранить и в этом состоянии из тела исступить. Поистине, «златожезлый

Гермес» (Hom. Od. 10.277) есть этот разум (λόγος)50, который в сообщение с душой вступает и ей показывает явно, что́ прекрасно, или ее до кикеона не пускает, мешая всячески, или испившую-таки напиток этот душу хранит сколько возможно долго в границах человеческой и жизни, и натуры51.

383 F Smith52. ⟨Его же⟩

Опять-таки в загадочном ключе, он говорит, что душам, прожившим праведные жизни, после кончины место при луне, в таких словах на это намекая (Hom. Od. 4.563–564):

Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым

Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый.

Он справедливо называет «Елисейским полем» (Ἠλύσιον πεδίον) поверхность луны, освещаемую солнцем (ὑπὸ ἡλίου), «когда в солнца лучах вырастает», по словам Тимофея53, а «пределами земли» — края ночи. Ведь математики утверждают, что ночь есть тень земли, которая часто накрывает луну, поэтому здесь подразумевается, что земля имеет своим пределом точку, дальше которой ее тень не достигает54.