О стилистической функции родительного падежа в византийской литургической поэзии

Перевод библейских книг на греческий язык положил начало взаимодействию и взаимопроникновению двух культурных традиций. «Возникшая в результате этого взаимодействия христианская поэзия на греческом языке, начиная с так называ-

емых «новозаветных гимнов», может быть признана в равной степени продолжением античной греческой литературы и ближневосточной семитской поэзии» [1: 210]. Влияние еврейского оригинала на язык Ветхого и Нового Завета отразилось и на употреблении имен существительных вро-дительном падеже вместо имен прилагательных. У греческих классиков эта особенность является стилистической приметой поэтической речи «прозаики не скажут neuron boo", a neuron boeion » (И. Форст). Начиная с Гомера использование имен существительных в родительном падеже в значении имен прилагательных встречается с целью оживления речи и придания ей большей выразительности [2: 449; 3: XLIV].

На стилистическую функцию родительного падежа в византийской гимно-графии обращает внимание J. Grosdidier de Matons. Анализируя авторский стиль Романа Сладкопевца, он отмечает, что «наиболее удивительным является широкое употребление родительного приименного , дающее основание предположить семитское или, по крайней мере, библейское влияние - le plus frappant est un emploi large du ge nitif adnominal, dans lequel il n’ est pas defends de soupconner une inflience semi-tique, ou tout moins biblique» [4: 715 - 716]. По его мнению, это влияние очевидно в тех случаях, где родительный падеж эквивалентен прилагательному-эпитету. Говоря об экспрессивной функции генитива, «придающей большую силу выражению», он замечает, что существительные чаще, чем прилагательные, используются в роли краткой метафоры (Там же).

Стилистическая функция генитива тесно связана с его ролью в структурной организации текста. Литургическое употребление библейских формул и цитат являлось способом их инобытия. При перенесении исходных формул в новые тексты происходило обогащение семантики слова, поскольку «к мифологическому значению прибавлялось и ритуальное» [5: 74]. Развитие формул на основе ключевого слова, «замена слова синтагмой - это общий принцип создания литературного текста, одинаковый у славян и в византийской традиции» [6: 164]. Трансформация на основе инварианта являлась принципом конструирования текста, посредством которого реализовывалась «двухслойная структура художественного образа»

(К. Станчев), а герменевтический круг предстает как «диалог» между библейскими моделями и образцами и «авторским» текстом.

Семитское влияние находит отражение в ряде формул ветхозаветного происхождения, восходящих к сопряженным сочетаниям древнееврейского оригинала. Например, dikaiosuvnh" h@lio" «Солнце Правды» - П^ПВ ЮОЮ (о Христе) (Мал. 4: 2), th" zwh" tovxulon «древо жизни» - П^ПП уУ! (Быт 1: 3), phghVth" zwh" «источник жизни» - П^П ^IpD (Пс. 35: 10), qanatou pulai Л!О~'^УУ «врата смерти» (Пс. 9: 14), ( epi ) udato" anapausew" - тП2й 'О~9у «на воде покоя» (о рае) (Пс. 22: 2).

Варьируя форму выражения, гимно-граф заменяет форму единственного числа множественным (в древнеевр. яз. D^D «вода», сопр. ф. 'D , относится к именам pluralia tantum) - epiVtwn udatwn th" ana-pausew" nun, trufate (Pent. 167), слав. yf djlf[] gjrjboyf[] y]sy@ ( gjxbdftnt 1d@ ) yfckf;f.otcz (Вол 121). Древний славянский перевод содержит дополнительный элемент, уточняющий смысл библейской формулы.

Формула paradeiso" th" trufh" “сад наслаждения” в переводе LXX служит обозначением рая, Эдемского сада - ППУПЗ (Быт 2: 23 - 24; Иез. 28: 13, 31: 9). Генезис вариантов, представленных в славянских переводах, связан с паронимической заменой trufh" на trofh" - hff gbomyfuj (Тип. 153) // hff gbof (КТ 618). Семантически эквивалентная формула hfbcrqz ckf-ljcnb появляется только в переводе Триоди под редакцией Сергия Страгородского.

Формула qanavtou puvlai «врата смерти» - ГПУ'ЧУф характеризует словоупотребление Псалтири и книги Иова (Иов. 38: 17; Пс. 9:14; 67: 21; 106: 18). Библейский символ накладывался на дохристианский архетип, восходящий к мифу. Puvlai «Bрата» отражало античное представление о загробной жизни. В гомеровских гимнах выражение puvla" *Aivdao pathvsein «проходить вратами Аида» ( @Aidh", *Aivdh) еще связано с древним антропоморфным представлением о смерти [7: 295 - 297]. В тексте Нового Завета формула puvlai a@/dou «врата ада» подвергается транспозиции (Мф. 16: 18), а древний образ-архетип, «скрытый» под позднейшими наслоениями, соединяется с библейскими представлениями о царстве мертвых. В византийской гимно-графии по аналогии на базе ключевого сло- ва складываются новые формулы, ориентированные на «троичную» модель мироздания: a*qanasiva" puvlai «врата бессмертия», pulai th" biou «врата жизни (жития)».

r&hvxa" qanavtou taV " puvla " th ^~ / sh ^~ / dunavmei, o*dou" zwh" e*gnwvrisa" t ^~ h" a*qanasiva " puvla " dihnoixa" - hfpdthuk] cb cvhnyfl dhfnf cdj-t. cbkj. ///b , tcvhnyfl dhfnf d]pytck] '-cb (Вол 104 об.). Независимо от семантики греческого глагола dianoivgw «раскрываю, открываю» славянский перевод соотносит формулу «врата бессмертия» с событиями Вознесения.

Ряд формул восходит к тексту Нового Завета: th ^~ " a*mpevlou gennhvmato" «рождение (плод) виноградной лозы= вино» (Мф. 26: 26), morfhVn douvlou «образ, вид раба» (Фил. 2: 7), qanavtou kle ^~ iqra «ключи смерти» (Апок. 1: 18).

Выражение th ^~ " a*mpevlou gennhvmato" , слав. gkjl] kjpy]sb (о Вечере Господней и Евхаристии) имеет параллели в древнееврейских литургических текстах. Как отмечает А. Керн, «прототипом для апостольской Евхаристии была Вечеря Господня, kuriakon deipnon (1Kop. 11:20), которая сама была построена по типу еврейской вечери... Иерусалимская община повторяла пусть и не ту же пасхальную, но все же еврейскую вечерю. Тут были и Чаша благословения, и Хлеб преломления (1Кор. 10:16)». Формула ВВЗЛ 'ЧВ «плод виноградной лозы» входит в состав еврейского вечернего благословения над чашей с вином «Благословен ты, Господи, Боже наш, Царь Вселенной, который творит плод виноградной лозы - ВВЗП ’ПВ“ ».

Ряд формул возник в результате трансформации исходного текста, сопровождающейся языковой компрессией. Формула o& ui&oV" gunaikov" «Сын Жены» представляет собой определение человеческой природы во Христе, слав. ,u=] c]sy] ;tymcr] b ,tc@vty-yf hj;l=cndf . Выражение восходит к тексту послания Галатам: o@te deV h%lqen toV plhvrwma tou crovnou, e*xapevsteilen o& qeo " toVn ui&oVn au*tou ^~ , genovmenon e*k gunaikov" , genovmenon u&poV novmon « но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего, который родился от жены, подчинился закону » (Гал. 4: 4).

Варьирование на инвариантной основе в литургическом дискурсе связано с особенностями авторской экзегезы. К тексту Апокалипсиса восходит формула qanavtou kle ^~ iqra «ключи смерти»: kaiV o& zw ^~ n, kaiV e*genovmhn nekroV v " kaiV i*douV zw ^~ n ei*miV ei v " touV v "

ai*wvnav" tw ^~ n ai*wvnwn, kaiV e!cw taV klei v" tou ^~ qa-navtou kaiV tou a@dou «и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти » (Апок. 1: 18). По одному из толкований, последнее выражение указывает на схождение в ад (1 Пет. 3: 18 -19), что находит отражение в каноне на Великую Субботу:

Появление распространителя как следствие истолкования символического значения слова приводит к актуализации переносных значений, потенциально заложенных в многомерном библейском тексте, «развертыванию» семантики ключевых слов в целостную формулу. Родительный имени выступает в роли метафорического определителя ключевого слова: paqw ^~ n a*cluv" «тьма страстей», tw ^~ n peiravsmwn kludwvn «буря искушений», o& sporeu ^~ " th" a*martiva" «сеятель греха», o*feilevsion a*marthmavtwn «долг грехов».

В результате языковой компрессии происходило «стяжение» притчи в синтагму. В основу формулы o*feilevsion a*marthmav-twn «долг грехов» (трипеснец Великой Среды) положена евангельская аллюзия об отпущении грехов блуднице, помазавшей Христа миром - afewntai sou ai& amartiai (Лк. 7: 48). Широкий контекст речи притчи Иисусовой «о двух должниках» показывает, что женщина, помазавшая миром Иисуса, «оказывается тем должником, которому прощено больше» (8, 197). На этом основании Косма Маиумский и заменяет a*martivai «грехи» целостной формулой - o*feilevsion e*luvqh a*marthmavtwn , слав. l]ku] hfph@ibcz uh@[jdmy]sb .

Развертывание евангельских образов сопровождается «удвоением» формул. Варианты mesovteicon t ^~ h" e!cqra" и fragmoVn tH" eCqra" « преграда вражды » восходят к тексту послания к Ефесянам:

Au*to" gaVr e*stin h&ei*rhvnh h&mw ^~ n, o& poihvsa" taV a*mfovtera e!n kaiV toV mesovtoicon tou ^~ fragmou luvsa", thVn e!cqran, e*n th ^~ / sarkiV au*tou ^~ «ибо Он есть мир наш, сделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду, вражду Плотью Своею» (Еф. 2:14). Используя образ разрушения средней стены в ограде, символическое значение формулы mesovtoicon tou ^~ fragmou ^~ «средостение ограды», апостол Павел далее изъясняет словом e!cqra «вражда, ненависть». Композит mesovteico" в дохристианском словоупотреблении представляет собой a@pax le-govmenon , употребляясь в прямом значении «стена». Некоторые толкователи (Мейер, Баркли) предполагают, что выражение «средостение ограды» обозначало двор языков, существовавший при последнем иерусалимском храме, другие подразумевают под средостением закон, который не позволял иудеям смешиваться с язычниками.

По толкованию Феофилакта Болгарского, под оградой (fragmov") подразумевается закон, а под преградой или средогра-дием (mesoteicon) - грех. Иоанн Златоуст так разграничивает эти понятия: h!n kaiv proV" Ioudaivou" ei^ce kaiV proV" @Ellhna" ../ me-sovtoicon oukevti au*tou" e*n a*sfaleiva/ kaqistwn, al laVcwrizon autou" apoVtou qeou ... «средостение существовало, не для того, чтобы охранять, а для того, чтобы отделять как язычников, так и иудеев, от Бога: таково различие средостения от ограды» [3: 110].

В результате интерпретации исходная формула mesovtoicon tou ^~ fragmou ^~ распадается на две метафоры, при этом семантические оттенки между fragmo" и mesovteicon могут нивелироваться. Иоанн Дамаскин упо-требляет выражение mesovtoicon tou fragmou в составе мариологической формулировки. В каноне Предпразднеству Вознесения Иосиф Песнописец, следуя логике развертывания исходного текста и его трактовке, использует образ разрушения средней стены как метафору креста « посредством креста, убив вражду на нем » (Eф. 2: 16). Варьирование сопровождается языковой компрессией и объединением сюжетных блоков - rhxa" toVmesoteicon toVtl i " eCqra" staurw/ kaiVtw/ paqei sou « разрушив средостение вражды крестом и страстью своей». Формула fragmov" th ^~ " e!cqra" заключает в себе смысл, что Христос, объединив в себе два естества, уничтожил преграду, отделявшую Бога от человечества - tou taV priVn e*nwvsanto", diestw ^~ ta cavriti, kaiV fragmoVn ton ti t " eCqra" lusanto" « благодатью соединив прежде разделенное и вражды преграду разрушив» . В этом же смысле автор использует и выражение mesovteicon toVth ^~ " e!cqra" в своих трипеснцах.

В формуле pothvrion qanavtou «чаша смерти» определение в родительном падеже актуализирует символическое значение ключевого слова. Как уясняется из контекста речи, аллюзируется евангельский эпизод о просьбе сыновей Заведеевых: pothvrion qanavtou e*phggeivlw pie ^~ in toi`" fivloi" sou , слав. xfijE cvh=nb j,@of gbnb lhjEujvf cdj-bvf // toV meVn pothvriovn mou pivesqe «чашу Мою будете пить » (Мф. 20: 22 - 23). По толкованию блаженного Феофилакта Болгарского, здесь «чашею Он называет свои страдания и смерть». Формула встречается у различных византийских авторов, к этому толкованию восходит и вариант pothv-rion tou ^~ pavqou" «чаша страданий». Новая образность «накладывалась» на библейское словоупотребление. Под влиянием древнееврейского языка у греческого существительного pothvrion «чаша» развивается переносное значение «участь, доля» [3: LIX]. Например, kuvrio " h&meri " t ^~ h " klhronomiva " mou kaiV tou ^~ pothrivou mou suV ei^ o&ap* okaqistw ^~ n thVn klhronomivan mou e*moi / «Господь часть наследия моего и чаша моя, ты держишь жребий мой » (Пс. 15: 5). Параллельно с книжной формулой xfif cvh=nb в оригинальных текстах функционировал вариант с согласованным определением «чаша смертная», который впоследствии «воплощает «мотив» определенного ритуала» [7: 273]. И в этом плане мы вполне разделяем позицию А. Эрнести: «Нужно принимать во внимание, что многие выражения и образы речи свойственны не одному какому-нибудь языку исключительно, например еврейскому или греческому, но и тому и другому и иным языкам».

Наконец, некоторые краткие метафоры представляют собой «свернутую» аллегорию. Сам Христос неоднократно называет себя Женихом (Мф. 9: 15). У Апостола Павла отношения Христа и Его Церкви выражаются в образе брака (Еф. 5: 31 -

• 32) . По выражению К. Бломберга, «образ апостола Павла - Церковь - невеста Христова - сразу же сделался излюбленной формой самоопределения христиан» [8: 209]. Метафора numfivo" th ^~ " e*kklhsiva" «Жених Церкви», слав. ;tyb[] wthrjdy]sb из древнего чинопоследования Святых Страстей восходит к патристике. У Григория Нисского: a!cranto" numfivo" th ^~ " e*kklhsiva" « Пречистый Жених Церкви » (о Христе).

Как отмечает В.В. Колесов, «для книжной христианской культуры важен уже установленный и освященный традицией признак, застывший в форме определений, божественных атрибутов, которые не должны изменяться, поскольку они вечны и даны навсегда» [9: 13]. Особенностью освоения традиционных формул в древних славянских переводах являлась преимущественная передача греческого родительного падежа именем прилагательным согласно «с духом и силой своего родного языка».