Образ истинного царя в повестях смутного времени

Image of a true tsar in the stories of time of troubles

Тhe stories of the time of troubles, image of a tsar, question about the truth of tsar power.

The article describes the features of a true tsar according to the ideas of the old Russian scribes in the stories of the time of troubles. The basic features include vigorous activity, commitment to the sublime, right descent, holy way to power. The image of a true tsar is opposed to the image of a tsar-pretender and tyrant. The research of the texts of the time of troubles’ stories is based on the publication of the Russian historical library of 1909.

В большом ряде сочинений, появившихся в России со второй половины XV в. и в течение всего XVI в., отражены представления об истинном правителе православного царства. Историки считают ведущим процессом в этот момент эмансипацию русской общественной мысли, становление общественного сознания [Михайлова, 2010; Рогов, Флоря, 1991; Скрынников, 1994]. Основные темы русского публицистического дискурса этого периода так или иначе посвящены этим проблемам.

Смута начала XVII в. поколебала выработанные было представления о сути власти в православном царстве (мы смотрим на историю с самозванством как на историю отступничества от православных устоев) [Василик, 2012, с. 27–31], но в конечном итоге закрепила уже и в народном сознании представления о «симфонии властей».

Смутное время – это время, когда «Московское государство испытало страшное потрясение, поколебавшее самые глубокие его основы» [Ключевский, 1988, с. 16]. Как известно, признаки Смуты стали тотчас обнаруживаться после смерти последнего царя старой династии Феодора Иоанновича. Смута прекращается с того времени, когда земские чины, собравшись в Москве в начале 1613 г., избрали на престол родоначальника новой династии, царя Михаила [Там же, с. 17]. По мнению В.О. Ключевского, «в Смуту общество, предоставленное самому себе, поневоле приучалось действовать самостоятельно и сознательно, и в нём начала зарождаться мысль, что оно, это общество, народ, не политическая случайность… Рядом с государевой волей, а иногда и на её месте теперь не раз становилась другая полити- ческая сила, вызванная к действию Смутой, – воля народа, выражавшаяся в приговорах земского собора, в Московском народном сборище» [Там же, с. 64]. Существование и борьба разных взглядов и точек зрений на природу власти в православном государстве помогли выработать общие для разных сословий государственные идеалы и ценности.

Тексты летописного, художественно-публицистического характера, иногда и дневникового, относящиеся к началу XVII в., описывающие события в Московской Руси во время Смуты, принято объединять под общим названием «Повестей Смутного времени». Большая часть их обращалась в многочисленных списках. Между этими текстами существуют разногласия, что понятно, поскольку они создавались большей частью участниками событий, иногда находившимися в разных лагерях.

Авторов текстов, посвящённых истории смены династий, например, дьяка Ивана Тимофеева, интересует не столько изложение событий, сколько их обсуждение. По мнению С.Ф. Платонова, сказания и повести русских людей о Смутном времени Московского государства служат самостоятельной категорией источников для истории смутной эпохи и в то же время представляют собой любопытные литературные явления в московской письменности XVII в. Дело не только в многочисленности произведений, но и в богатстве историко-литературного содержания и разнообразии литературных приёмов [Платонов, 1888, с. 343–353]. За немногими исключениями, сказания и повести о Смуте не могут считаться простодушными записями о событиях современников и очевидцев Смуты.

Авторы ранних произведений о смутной эпохе, появившихся ещё до окончания смут, чаще всего стоят на точке зрения публицистической и преследуют политические цели. Публицистические черты не чужды и двум крупнейшим повествованиям о Смуте, составленным в первые годы царствования Михаила Федоровича, – Временнику Ивана Тимофеева и Сказанию Авраамия Палицына. И в том и в другом труде над изложением фактов преобладает желание обличить пороки Московского общества и ими объяснить происхождение смут. В зависимости от такой задачи и наблюдаем отсутствие хронологической последовательности у обоих писателей, пробелы в фактических показаниях, обилие отвлечённых рассуждений и нравоучений.

Позднейшие труды о Смутном времени царя Михаила и царя Алексея отличаются от ранних произведений большой объективностью и большей фактической точностью в изображении Смуты.

Важнейшей чертой русского царя является для книжника XVII в. верность православию: «верному же слуз h нашему сицевому, царю нашему, за непоколебимое веры столповиднаго его стояния…» (ВИТ, 1909, стлб. 227).

Семантика расположенных лексем поддерживает и подкрепляет друг друга. При том что царь считается принявшим земную свою власть от Высшего (Вышнего) Владыки, царь может быть «слугой» только Ему, и здесь актуализируется также значение «слуга веры» ( = слуга православия), соответственно, «божий слуга». Метафора устойчивости столпа, его неподвижность, использована здесь как реминисценция из Нового Завета, а далее из святоотеческой литературы, ср. также: «столпное стояние» как вид послушания и образ молитвы, – так же точно и православный русский царь устойчив, непоколебим в вере, в служении своем ей.

Другой важной чертой при создании образа благого, христолюбивого царя является декларируемая безгрешность его вплоть до непорочности и блаженства: «Сего непорочнаго царя, блаженнаго реку…» (ЖДИ, 1909, стлб. 1289).

Неимение грехов, свобода от греха в точном смысле характерны, по православному пониманию, собственно, только для Бога, ср. также: «Безгрhшный = неспособ- ный ко греху, непогрhшительный» [Дьяченко, 1993, с. 34]. Далее, непричастными ко греху могут быть ангелы, святые. Следовательно, называя царя «непорочным», «блаженным», автор сознательно рискует назвать его чуть ли не святым. Разумеется, это не буквально так, не случайно здесь участвует метатекстовое уточнение «реку». Автор дает понять, что он осознает условность подобного словоупотребления, но вместе с тем и идет на это. Есть все же основание полагать, что уточнение это несколько снижает степень «безгрешности» в движении от «непорочности» к «бла-женности». Отрицание заведомо отрицательного качества у царя предстает еще одним способом оценки, способом представления положительной оценки, причем экспрессивность этой оценки высока за счет того, что читатель понимает и знает лишь единственную истинную безгрешность, и потому приписывание подобного качества должно вызывать представление не столько о наличествующей «беспорочности», сколько о долженствующей, приличествующей царю как власти земной: «Беспорочьныи: Не глаголи бо, яко чистъ есмь дhлы, и безпороченъ пред нимъ» [Срезневский, 1989, стлб. 76], = «безукоризненный, безупречный, совершенный», «недоступный нападкам врагов» [Вейсман, 1991, стлб. 65, 110]. Без сомнения, подобно множеству слов с префиксами НЕ-, БЕЗ-, БЕС-, «беспорочный» также имеет источником греческий оригинал православных текстов [Цейтлин, 1977, с. 310–311; Герди др., 1993, с. 58, 65, 75].

Другой способ выражения положительной оценки субъекта (царя) – описание и характеристика его действий. В этом случае сначала обобщенно называется положительное действие, деяние царя, далее предлагается расшифровка через пояснение, может быть, детализированное описание элементов и ступеней-фаз положительных деяний: «... И велми почалъ милостивъ быти ко вс h мъ и въ правду раз-суждая и въ обиду никому никого не давая, и вс h хъ царскимъ сокровищемъ на-делялъ …» (СЦФ, 1909, стлб. 790).

Эксплицируются существенно важные для власти всякой, в частности и земной, черты, характеризующие ее «милостивую» натуру. Христианский царь и есть тот, который «не обижает» подданных и «наделяет сокровищами». Конечно же, в его власти и праве быть суровым, жестоким, «грозным» даже царем, но сверх этих, возможно, и необходимых, черт православный царь может быть «милостив» и щедр. Видимо, эти дополнения к образу царя позволяют его назвать «беспорочным» и «блаженным». Черта щедрости и милости может быть за кругом почти обязательных для христианского святого характеристик, но беспорочность и блаженство, несомненно, его также характеризуют. Таким образом, можно считать, что разными путями мирянин может идти к блаженству. Еще одна характеристика царя основывается на его созидательной деятельности. Царь устрояет и зиждет жизнь мирскую, земную, созидание «достохвальныхъ вещей» – «градов» и монастырей – есть его существенная черта. Вместо обычного сочетания регулярно противопоставляемых и сопоставляемых села и города (ср. «грады и веси») здесь на месте «весей» мы находим специфически православное добавление – «монастырское устроение». Царь вообще может созидать крепости, «грады», а православный должен быть с церковью.

Проявление царя в действии, характерном для любого христианина, есть операция по приобщению царя к сообществу православных, правоверных и через это к своему народу. Можно назвать это доказательством органичности его царствования как формы его конкретного бытия: « Молитвами къ Богу отъ противникъ нав h тъ ту всюду царь мои окружася …» (СЦФ, 1909, стлб. 792); Къ мздоиманию же з h ло бысть ненавистенъ (СЦФ, 1909, стлб. 790).

Специфически властительское проявление царя как управляющего подчиненными и подданными не взирая на лица, вплоть до соблюдения этого принципа по всей структуре власти, подчеркивается через совершенное отсутствие отрицательного признака, как и полнота проявления положительного. Характеристика эта также может быть отнесена к тому образу «беспорочного царя», который изначально заявляется в тексте. В образе праведного царя царь, наделенный своей властью вышней силой, т. е. божьей властью, через это имеющий некие и отчасти божественные или, по крайней мере, «святые» проявления, совмещается с образом святого, не имеющего никакого отношения к власти земной. Сопоставление с многострадальным Иовом призвано подчеркнуть это: «Б h бо естествомъ кротокъ, и многъ в милост h хъ къ всhмъ, и непороченъ, обаче во вс h хъ пут h хъ своихъ по Иову огреба-яся от всякие злыя вещи» (Там же, стлб. 793).

Более того, утверждается устремленность царя не к земному, чем он непосредственно правит и властвует, но к горнему, духовному: «и государь царь кроткой и милостивой, избывая мирской суеты и докуки, понеже бо земнаго не помышляя , но небеснаго желая ™ (Там же, стлб. 793).

Собирательный образ истинного православного царя, созданный в текстах Смутного времени, вполне соответствует ортодоксальным представлениям о правителе.

В сочинении византийского монаха VI в. Агапита, известного под названием «Царский свиток», рисуется «образ совершенного государя» и очень подробно обсуждаются его личные качества [Вальденберг, 2008, с. 165]. Как известно, этот текст восходит к традициям сократовско-платоновской школы, развивающим положение о благом правителе. «Деятельность царя Агапит определяет… как стремление доставить народу благополучие» [Там же, с. 167].

Образу царя праведного, каким, возможно, и не был прототип – реальный царь Федор Иоаннович (1584–1598), – резко противопоставляется образ царя неправедного, установленного не Богом, но «восхищающего» престол царской власти, подобно Борису Годунову, или само-царю, самозванцу (Григорий Отрепьев – Лжедмитрий). Такое противопоставление актуально для русского сознания к XVI–XVIII вв. Царь и самозванец – антиподы, это четко противопоставленные фигуры. Противопоставление происходит практически по всем основным качествам. Признак «смирение, кротость» / «ярость, окаянство»: «… Жизнь же яростиваго царя… пр h же времени… угасиша…» (ВИТ, 1909, стлб. 275); «и много окаянный крови пролил, а душу свою погубил , и не много царствовал, только 7 л h т..» (СЦФ, 1909, стлб. 795).

Как видим, главное противопоставление царя «прямого» и «непрямого» в состоит в отношении к «вере христианской, православной». Это понимают и сами участники событий Смуты. Василий Шуйский, страдая от действий самозванца, считал: «… за истинную православную християнскую в h ру кровь свою проливаю отъ злаго врага християнскаго, отъ еретика, отъ Гришки… и возопи кр h пко ко всему народу, глаголя: за правду умираю и за истинную православную християнскую в h ру» (СГО, 1909, стлб. 735).

Главным свидетельством истинности, «тождества» русского православного царя как Помазанника Божия должно быть доказательство богоустановленности его власти. Поэтому не случайно путь прихода к власти того или иного царя очень подробно обсуждается во всех Повестях Смутного времени. Как уже отмечалось, подлинная царская власть понимается как власть, установленная свыше. Разумеется, это представление не является уникальным, вообще в любой культуре власть воспринимается предоставленной свыше. Повести Смутного времени содержат разные способы доказательства этого положения. Например, Иван Тимофеев ставит знак равенства между сотворением Адама и Евы и «поставлением» над «всякой тварью» царя: «… Иже рукою Божиею древле праотцы наши сотворены быша, супругъ первыи Адамъ со Евою… тhмъ же сеи (т. е. царь. – Т.М.) надо всhми бывшими яко царь самовластенъ поставися твари всеи, ему же птицы, зверие же и гады вси страхомъ повиновахуся въ покорение, яко же своему Сотворителю, Вла-дыцh всhхъ и Господу» (ВИТ, 1909, стлб. 261).

Исключительно важен признак восхожения царя к правильной ветви родословия: «… но отъ самого Августа Цесаря Римскаго и обладателя вселенною, влечаху-ся во своя роды, яко день днесь, паче же сроднаго естества причтеся по бла-гочьстии преже его благов h рнымъ бывши; благочестивыхъ благочестивн h иши законно же и святол h пно сынови отъ отецъ поднесь происхождаху…» (ВИТ, 1909, стлб. 270).

Сумма этих признаков дана в определении в Сказании Авраамия Палицына: «Возведенъ же бысть благородный, благов h рный, отъ Бога избранный и Богом дарованный великий князь Михаилъ Феодоровичъ всея Русии самодержецъ» (САП, 1909, стлб. 1246).