Образ юродивого в поэзии Олега Чухонцева

Творчество Олега Чухонцева – одно из самых значительных явлений в русской поэзии второй половины ХХ – начала XXI в. И.В. Остапенко в статье «Экзистенциальные поиски Олега Чухонцева» отмечает: «Лирический субъект О. Чухонцева эволюционировал вместе со временем, то вписываясь в современную ему общественно-социальную атмосферу, то взрывая ее своими откровениями, предупреждая и останавливая человечество на краю пропасти» [6, c. 69]. Своего рода ключ к интерпретации зрелого творчества поэта дает феномен юродства – парадоксальной формы святости – и образ юродивого, маркирующий «трагический вариант смехового мира» (А. Панченко).

Концепт юродства в русской литературе представлен многогранно: как путь духовного совершенствования, тип святости в восточнохристианской духовности; сложный, многоликий феномен, балансирующий на грани между православной церковной и смеховой (низовой) культурой; как форма философской свободы и даже форма судьбы; поведенческий нигилизм и апофатическое взыскание высшей истины; укорененная в русской культуре традиция творческого поведения и эстетический принцип писательства: «есть юродство овнеш-ненное зримыми атрибутами – веригами, “непотребным” видом и “нелепыми”, т. е. отрицающими лепоту благоприличия, жестами, а есть юродство внутреннее, интериоризован-ное в глубину мыслительных структур и преобразованное в апофатику высказывания» [3, с. 282].

Тема юродства занимает значительное место и в русской литературе второй половины ХХ – начала XXI в. Так, в поэзии Олега Чу-хонцева «память юродства» актуализирована в различных трансформациях и художественных воплощениях. Сквозным образом в зре-

лом творчестве поэта становится образ юродивого и сопутствующие ему темы и мотивы, такие как мотив пути, тема судьбы / рока, тема молчания / безмолвия и т. д.

В книге Олега Чухонцева «Фифиа» парадигма юродства реализуется посредством поэтики, присущей мотивам сна и молитвы. Художественное пространство книги построено на пересечении мира обыденного и метафизического, между ними в экзистенциальной ситуации напряженного духовного поиска, «путая сон и явь» (с. 304)*, пребывает лирический герой. Характерны образные номинации лирического «я» в сборнике – странник, убогий, пророк, калека, блаженный. Каждый из лирических героев книги Чухонцева по-своему моделирует ситуацию антиповедения: «выход юродивого за рамки мира и антимира, мира “вообще”, подразумевает утверждение им нового, сакрального миропространства, в которое он себя и помещает и которое он строит по праву наличия своей индивидуальной связи с высшим миром» [11, с. 53]. Чуждость здешнему миру, причастность сверхреальности присущи различным героям книги: будь то блаженная Даша, потерявшая в смуте Гражданской войны мужа, «белого офицера», либо Кыё, мычащий «в слепящем сумраке дня» то ли причет, то ли проклятья, или же странник, бредущий из «темной провинции» в поисках Божьего храма.

Примечательно, что герои, в силу своего инакомыслия выпадающие из колеи исторического времени, живущие в конфронтации с исторической реальностью, встречались и в ранней поэзии Чухонцева: Дельвиг, Каховский, Чадаев, Курбский и т. д. Однако именно в его зрелом творчестве подобная стратегия антиповедения героев стала обретать религиозно-философскую мотивацию, созвучную культурной парадигме юродства. Это в целом соответствует мировидению позднего Чухонцева: в его поэзии обращение к исторической реальности существенно модифицировано мифопоэтической образностью и библейской метафорикой. Картина мира в книге «Фифиа» балансирует на грани релятивизма, границы между живым и мертвым, добром и злом, светом и тьмой стерты. Поэт воссоздает модель антимира, нередко прибегая для этого к урбанистическому пейзажу, наделенному чертами экспрессионизма: «Стервой пованивает, вороны с карканьем рыщут, чем поживиться, / в выломанной арматуре зияет черны ми внутренностями пейзаж, / где, как шумерский воин в обузе собственной амуниции, / не притупивши оружья, почиет / мертвым сном Минтяжмаш» (с. 283).

Пространство антимира в стихах Чухон-цева проницаемо: границы реального и ирреального стираются, постепенно утрачивается ощущение реальности пространства и времени: «Кто тут мертвый, а кто живой? Перед кем держать ответ? / Смотришь в сумерки и не видишь, свои ли, чужие лица: / и этот берег, и дом с верандой – плацдарм, которого нет…» (с. 273). Лирический герой Чухонцева пытается на краю зияющей бездны, в предчувствии катастрофы, осмыслить прошлое и настоящее человека, ответить на извечные философские вопросы: «Зачем человек явился? / Зачем как судьбу толкает два колеса, / и в праздники плачет, и лихо с улыбкою терпит, / и радуется не к месту…» (c. 303).

Сюжет одного из самых известных стихотворений Чухонцева о Кыё, стоящем «по колено в воде» и улыбающемся пустоте своим беззвучным ртом, можно считать метафорой трагедии современного человека, тщетно пытающегося сквозь «бред и морок» окружающего хаоса познать истину бытия. В подтексте стихотворения зашифрованы инвариантные для темы юродства мотивы нищеты, странничества, «перевернутого поведения», поскольку юродствование включает «еще и дополнительный смысл – вести себя каким-либо нестандартным образом» [2, с. 240].

Нестандартное поведение героя переводит лирическую ситуацию из пространства видимого мира в реальность метафизическую, к которой причастен блаженный: «и слабый, белый / тянется инверсионный след за ним, / медленно растекаясь и багровея / знаками тайн…» (с. 304). Обращает на себя внимание сложная субъектно-объектная структура стихотворения, о чем пишет И.В. Остапенко в статье «Экзистенциальные поиски Олега Чухонце-ва» [6]. Знаменательно, что сложная структура стихотворения порождает различные трактовки его жанровой природы (см.: [4; 5; 7]). Многоуровневая полифоническая композиция текста, в котором пересекаются голоса автора, героя Кыё, прохожих, матери, литературномифологические и биографические коды, соотносится с лейтмотивом книги, вынесенным в заглавие: прямое значение слова фифиа (fi-fia) в переводе с языка суахили – «исчезать, рассеиваться, улетучиваться, иссякать». Тайна бытия, скрытая в звуках Кыё, ускользает и растворяется в пустоте, из которой явился и в которую возвратится герой-юродивый: «…но нет у пустоты ответа, / нет и всё! Ах ты катанье наше, мытье, / никуда от вас – Иордан, Флеге-тон и Лета / или Вохна у ног… не знаю… Кыё. Кыё» (c. 304). Водная стихия в данном контексте реализует широкий спектр смыслов, объединенных мотивами «вечность» – «память» – «забвение». Путь лирического героя – это путь к истокам Логоса, к глубинам прапамяти, к священной немоте.

Примечательно, что тема немоты, пересекаясь с идеями конца истории, цивилизации и культуры, пронизывает зрелое творчество Чу-хонцева. О поэтическом слове, возвратившемся к истоку – к звукообразу, неоднократно размышлял поэт в своих интервью: «Ты просыпаешься с одним только звуком, тебе нечего сказать, кроме этого звука – мычания. Лучшей формулы поэзии не придумано в ХХ веке – “простое как мычание”» [10]. Размышляя о современном состоянии духовного упадка, поэт говорит о том, что «надо прожить умирание, то есть надо пройти путем Лазаря» [Там же]. Чухонцев моделирует юродство как особый тип творческого поведения: его лирический герой не слышит ничего, кроме птичьего пения, и забывает все «мирские» слова, сохраняя только молитвы: «Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя: / Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя» (с. 305). Роль поэта оказывается аналогична духовному подвигу и эсхатологизму юродивого: нести Слово Божие миру.

В стихах Чухонцева последних лет отчетливо реализуется тенденция к художественным экспериментам над словом, языком, ритмом, синтаксисом: поэтическая фраза в его стихах как бы рождается заново – из глубинных истоков подсознания и праязыка:

сперва планетарий сачок гербарий потом крематорий и колумбарий бабочки и цветы цветы сначала я потом ты (с. 4).

Подобные художественные эксперименты могут быть оценены как одна из форм реализации в поэтической картине мира Чухонцева модели особого творческого поведения, которое в терминологии М.М. Бахтина определяется как «эстетизированное юродство»: «Юродство <…> есть своего рода форма, своего рода эстетизм, но как бы с обратным знаком» [1, с. 397]. В стихотворении 2015 г. лирический герой реализует характерную для юродства стратегию творческого поведения как осознанного ухода поэта из бренного мира в инобытие – в реальность сна как творческого подсознания:

Чтобы осталась хоть горстка, исписывай гору, гуру один говорил, а я не пишу ничего и, забиваясь в пещеру (платоновскую), как в нору, тем и питаюсь, что вижу из сна своего (c. 3).

Характерно, что образ поэта-отшельника, осмысленный в парадигматике юродства, появлялся в поэзии Чухонцева и ранее, например, в стихотворении 1977 г. «Батюшков», в котором тема безумия как ухода поэта в инобытие окрашена в трагические тона: «– Где ты, Батюшков, был, где всю жизнь пропадал? / – В небесах, говорит, – в небесах» (c. 160). А.Э. Скворцов в статье «Стихотворение О. Чухонцева “Батюшков” (генезис, форма, жанр, подтексты)» отмечает: «Образ безумного Батюшкова оказался Чухонцеву более близок при воплощении представлений об отношениях поэта и реальной действительности» [8, c. 115]. Драматическая судьба Батюшкова рифмуется с литературной судьбой целого поколения поэтов – современников Чухон-цева. Безумие в данном контексте продуцирует главным образом тему страдающего и одинокого художника. Примечательны образы солнца / света и визуальная метафорика («глянул – солнце колом – а пустыня для глаз»), а также образная параллель «свет» – «разум» («То ли свет, то ли разум потух») (c. 160), актуализирующие пушкинский метатекст с его устойчивыми концептами «Жизнь» – «Свет» – «Творчество». В подтексте стихотворения Чу-хонцева очевидны аллюзии на пушкинское стихотворение 1835 г. «Не дай мне Бог сойти с ума…», которое кардинальным образом разрушает традиционный романтический взгляд на тему безумия как творческого вдохновения и переводит ее в подчеркнуто сниженный план. Кроме того, известно, что одним из событий, ставших стимулом к написанию стихотворения, был визит к душевнобольному Батюшкову, поэту, которого в юности Пушкин считал одним из своих наставников.

Юродство как особая эстетическая стратегия и принцип творчества особенно выразительно реализуются в стихах Чухонцева, ориентированных на жанровую традицию стихов-молитв. В этих стихотворениях отчетливо прослеживается мотив духовного странничества, актуализированный с помощью хронотопа пути-дороги. В стихотворении «Я из темной провинции странник…» духовно-эстетическая доминантой юродства выступает сам процесс творчества как путь умирания – воскрешения, поиска и обретения Бога. Образ поэта-странника реализует традицию юродства, связанную с идеей ухода из мира, социума, освобождение от его ложных ценностей и условностей: «Я хлебнул этой жизни непутевой, / отравил душу пойлом непотребным, / и давно бы махнул на все рукою, / каб не стыд перед Материю Божией» (с. 313). Духовное странничество лирического героя соотносится с концепцией средневекового юродства в его стремлении к поиску истины, скитанию «меж двор». Итогом духовного скитания должно стать для лирического героя обретение Божьего храма: «и порог я перейду Тваво храма / и поставлю две свечи у пещеры» (c. 313).

Таким образом, можно отметить, что в зрелом творчестве О. Чухонцева актуализируются различные грани темы юродства и образа юродивого, находя воплощение на разных уровнях художественной структуры поэтического текста.