Образы кижских храмов в русской литературе XX века (к 300-летию Преображенской церкви)

О б разы кижских храмов появляются в русской литературе в XX веке. Это довольно поздно в сравнении, например, с литературной репрезентацией соловецких святынь и обусловлено особенностями истории острова Кижи. Освоение острова «большой культурой» началось фактически только в XX столетии, несмотря на то, что первые упоминания о Кижском погосте зафиксированы в средневековых писцовых книгах Обонежской пятины. Ранние стадии кижской истории были локальны по своему характеру. Вплоть до конца XIX столетия Кижи — маленький островок далеко на Севере, о котором мало кто слышал. Исторические источники свидетельствуют о том, что в конце XIX столетия еще не сформировалось то особое пиететное отношение к к нему, которое мы знаем теперь. Заметки путешественников конца

XIX — начала XX века., например, лишь мельком упоминают Кижи в числе прочих достопримечательностей Карелии, гораздо большее внимание уделяя воспетому Г. Р. Державиным водопаду Кивач.

Одними из первых остров начнут осваивать художники. В самом начале XX века на острове Кижи побывали И. Я. Билибин (1904 ), И. Э. Грабарь (1909 ) и М. В. Красовский (1916 ). И. Я. Билибин писал: «… нигде мне не приходилось видеть такого размаха строительной фантазии, как в Кижах Олонецкой губернии Петрозаводского уезда. Ещё издалека, подплывая к этой церкви с Онежского озера, различаешь нечто необычайное по своим архитектурным формам; и когда, подплыв ближе, видишь всю эту пирамиду нагроможденных одна на другую глав, то невольно начинает казаться, что тут, и на самом деле, преддверие какого-то тридесятого государства» [2, 310]. Постепенно Кижи получают всё большую известность: издаются почтовые открытки с видами Кижского погоста, а в 1911 году «картина художника Шлуглейта с изображением Кижского погоста была приобретена императором Николаем II» [4, 13]. Здесь видно, что с самого начала фокус внимания оказался сосредоточен на уникальных кижских храмах, что задало кижским сюжетам определенный вектор развития.

Ранние литературно-художественные тексты, вдохновленные Кижами, появляются в 1920—1930 гг. Храмовый ансамбль в них приобретает характер маркера самой местности. Это хорошо видно уже на примере первых обращений к кижской теме в поэмах Н. А. Клюева. Здесь между образом храма и образом самого острова возникает и постулируется поэтом самая тесная связь. Примечателен с этой точки зрения зачин поэмы «Песнь о Великой Матери» (1930-е гг.) :

Эти притчи — в день Купалы Звон на Кижах многоглавых, Где в горящих покрывалах В заревых и рыбьих славах Плещут ангелы крылами1.

В лирической репрезентации Клюева Кижи получают эпитет «многоглавые». Фактически это определение приложимо к описанию храмового ансамбля и характеризует особенности его архитектурного решения. Но в приведенных строках эпитет оказывается метонимически применен к островному топониму. С одной стороны, это поэтическая формула находит свое обоснование в особенностях кижского ландшафта, где силуэт храмового ансамбля, поднимающегося над островом, — своего рода визуальный центр, место фокусировки воспринимающего взгляда, а сам храм — неотъемлемая часть ландшафта. И эта особенность визуального восприятия острова точно отмечена поэтом. С другой стороны, клюевская метонимия отождествляет весь остров с храмом и в этом смысле распространяет качество сакральности на весь остров, а не только на храмовый ансамбль. Это сопоставление подтверждается общим контекстом творчества поэта, в частности, строками из поэмы «Мать-суббота», где остров Кижи поставлен в один ряд со знаменитыми святынями Русского Севера — Палеостро-вом, Соловками, Выговской пустынью:

Палеостров, Выгу, Кижи, Соловки Выплескали в книгу радуг черпаки .

В отличие от других локусов, названных в этом ряду, Кижи никогда не были монастырской территорией. Здесь располагался приход, действовала община. Однако в восприятии поэта Кижский погост равновелик другим известным святым местам Русского Севера и получает статус особого пространства. Отчасти эта мифопоэтическая трактовка подготовлена той семантикой инаковости, которую образ острова приобретает в русском фольклоре и литературе, поскольку остров здесь «в противоположность материку иное место, <...> носитель иного, особенного, исключительного» [1, 125]. С другой стороны, очевидна и первостепенная роль храмового ансамбля в формировании кижской сакральной «легенды местности».

В дальнейшем образ храма становится константным в литературной репрезентации острова Кижи. Безотносительно, впрочем, к текстам Клюева, чье влияние на литературу ближайших десятилетий было сведено на нет в силу трагической судьбы поэта и его долгого маргинального положения в истории русской литературы. Образ храма, в частности, присутствует в кижских сюжетах К. Паустовского, А. Вознесенского, Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Ю. Казакова, А. Житинского, В. Пулькина, Ю. Линника и других русских авторов, обращавшихся к этой теме. Тексты о Кижах, где не упоминаются храмы, есть, но они единичны и выглядят исключениями на фоне основного массива произведений.

Рассмотреть принципы литературного воплощения Кижского погоста тем интересней, что свое развитие оно получают в XX столетии, когда христианские мотивы, как принято считать, полностью вытесняются из советской литературы. Как показывают кижские сюжеты, это не совсем так. Образ храма привлекает внимание авторов, появляется в произведениях, получает авторскую интерпретацию. Помня о контексте советской литературы, можно было бы предположить, что храм появляется здесь как элемент с исключительно историческим или архитектурным значением. Однако, как показывают тексты, с какой бы отвлеченно-архитектурной точки зрения ни воспринимать храмовые строения, совершенно абстрагироваться от базовой, отличительной семантики образа храма невозможно. По аналогии с «памятью жанра» в настоящем случае, как кажется, можно говорить и о «памяти образа», который в случае с храмом сохраняет семантику сакральности даже и в произведениях совершенно светского характера. В произведениях советских авторов эта семантика легитимизируется акцентированием исторического значения архитектурного ансамбля, или эстетического, идея соборности трансформируется в идею ценности человеческого труда, коллективизма и т. п. Так, в кижских «сказах» о легендарном Несторе и постройке Преображенской церкви историка, краеведа и писателя В. Пулькина неизменно подчеркивается артельное начало плотницкого труда, создавшего шедевр: «<...> артель собралась: в двадцать два топора собор рубить, в двадцать две головы думать, чтоб он стоял высок и красен. Двадцать две деревни было в Кижском погосте, так и набралось — по плотнику с деревни» (аналогичный прием, кстати, восходящий, по всей видимости, к той же фольклорной формуле, встречается в поэме А. Вознесенского «Мастера» (1957) о строителях русских храмов). Метафорическое отождествление двадцати двух главок Преображенской церкви с единением людей возникает и в стихотворении Р. Рождественского «Мы стоим перед Кижским собором одни...» (1971):

Мы стоим перед Кижским собором одни.

Мы стоим пересчитывая купола.

И не верим еще, что прекрасны они

Тою силой, что их воедино свела.

Богатырское племя.

Дружина. Семья.

Им — земля тесновата.

И небо — мало…4.

В то же время этимология самого слова «собор» заставляет вспомнить изначальный смысл тех собраний, ради которых строились храмы. И идея человеческого единения, представленная в стихотворении в отвлеченно-экзистенциальном ключе, сближается с идеей христианской соборности:

И ежели я

Проиграю с какой-нибудь пулею спор,

Упаду на ладонь потемневшей травы, Встанут други мои.

Будто Кижский собор

Над могилой склонив двадцать две головы5.

Христианский подтекст в данном случае никак не акцентирован автором. Он только намечен использованной лексемой «собор». Предложенное прочтение не является единственным и обязательным и оставляет место для сугубо светских трактовок, но оно, безусловно, возможно и поддерживается общим контекстом кижского текста, где христианские мотивы возникают с заметной регулярностью.

Ландшафтное значение кижского храмового ансамбля находит своеобразную параллель и в сюжетном построении произведений о Кижах, где образ Преображенской церкви часто возникает в значимых, сильных местах: в начале, в финале, в кульминационный момент сюжета. Особенно заметно это в текстах повествовательного характера. Так, образ храма выполняет роль эмоционального катализатора в кижских главах повести К. Паустовского «Судьба Шарля Лонсе-виля» (1935), где рассказывается о знаменитом кижском восстании XVIII века, когда мятежные крестьяне пытались держать оборону, укрывшись на территории Преображенской церкви:

Мятежники смеялись и показывали артиллеристам кукиши. В церкви шла беспрерывная служба — Соболев был уверен, что офицеры не решатся стрелять по храму во время богослужения. Он ждал предательства, но не допускал мысли о кощунстве, — такова была дикая логика екатерининских времен.

Урусов снял шляпу с плюмажем и махнул артиллеристам.

Ударил первый залп. Мятежники смешались. Раздались крики, брань, потом одиночные выстрелы.

— Картечь, картечь! — кричал в исступлении Урусов, и залпы били в упор, в толпу крестьян.

Три часа мятежники сопротивлялись, прячась в церкви и среди могильных плит. Убитых сносили в алтарь. После каждого залпа от церкви отлетали щепки. Свинец дымился и распространял кислый дым. Кровь, густая, как слюна, капала в пыльную крапиву6.

В эпизоде, связанном с Преображенской церковью, писатель пересказывает известный исторический факт. С сочувствием показано стремление кижских крестьян к справедливости и с горечью — поражение восставших:

Всем им, по приговору сената, вырвали ноздри, выжгли на лице знаки: на лбу букву В, на правой щеке — О, и на левой щеке — З, что означало слово «возмутитель», и погнали на каторгу в Пелым7.

В опубликованном в годы «холодной войны» рассказе советской писательницы Ирины Стрелковой «Лешка и хиппи» (1973) отношение к Преображенской церкви показывает мировоззрение героев, представляющих две полярные системы ценностей: советскую и буржуазную. Герои рассказа встречаются на острове Кижи, где у советского мальчика Лёшки живет бабушка и куда заграничный хиппи приезжает на большом теплоходе с экскурсией. Один персонаж любуется и гордится Преображенской церковью, второй предлагает её взорвать в знак протеста против буржуазной цивилизации. Отношение к Преображенской церкви показывает в итоге непреодолимую пропасть, разделяющую персонажей рассказа, и позволяет выстроить авторскую характеристику «своих» и «чужих». Сакральное значение места в этом и других советских текстах замещается его историческим значением. И Лёшка жалеет, что не может донести до заморского гостя «как здесь жили триста лет назад. Не в землю лбом били, а бунтовали!»8. Последняя фраза высвечивает способ легитимизации образа храма в рамках атеистического пропагандистского дискурса: Преображенская церковь важна здесь не как храм, а как памятник кижскому восстанию. Но и при такой трактовке она оказывается одним из важных смысловых центров в художественном мире рассказа.

Светские мотивировки в поэтизации образа храма возникали под воздействием общего направления советской литературы, в которой религиозные мотивы подвергались цензуре. Но в период оттепели 1960-х, равно как и в последующем творчестве «шестидесятников», образ кижских храмов появляется регулярно. Поездки в Петрозаводск и на Кижи становятся в этот период знаковым жестом для целого поколения и писателей, и читателей. Интересен тот христианский подтекст, который появляется в произведениях «шестидесятников», в том числе в связи с образом кижских храмов. Он легко обнаруживается в стихотворении А. Вознесенского «Киж-о-зеро» (1964):

Мы — Кижи,

Я — киж, а ты — кижиха.

Ни души.

И все наши пожитки —

Ты, да я, да простенький плащишко, да два прошлых, чтобы распроститься!..9.

Поэтический сюжет стихотворения — романтическое бегство от цивилизации и поиск пространства гармонии:

<...> надоело прятаться и мучиться, лживые обрыдли стеллажи, люди мы — не электроужи, от шпионов, от домашней лжи нас с тобой упрятали Кижи10.

Однако это не просто бегство от прозы и быта. Остров и его храмы вносят в текст ассоциативный план, сближая на уровне сопоставления путешествие и религиозные практики паломничества и монастырской аскезы:

Раньше в скит бежали от грехов, Нынче удаляются в любовь11.

Сложно сказать, чего в этих строках больше: противопоставления современности старине — раньше в скит, а теперь в любовь. Или сопоставления — так же как раньше в скит, так и мы в любовь. Порядок развития поэтического сюжета ориентирует, скорее, на второй вариант истолкования, поскольку в следующих строках героиня входит в храм:

Горожанка сходит с теплохода.

В сруб вошла. Смыкаются над ней, Как репейник вровень небосводу, купола мохнатые Кижей12.

Отметим, что купола и здесь атрибутированы всему острову, а не только храмовому пространству. В результате возникает и здесь ситуация смыслового переноса. Храм в этих строках прямо не назван. Горожанка «в сруб вошла», и что за сруб не уточняется. Это в принципе может быть как церковь, так и крестьянская изба. Но финал всего пассажа заключает горожанку в единое храмовое пространство: «Купола смыкаются над ней». Как раньше стремились в скит, так сейчас горожанка входит в кижский храм. Подобно тому как это было у Клюева, остров Кижи отождествляется в стихотворении Вознесенского с храмовым пространством. Только на уровне выражения это сопоставление менее явно, христианские мотивы работают в подтексте. Историческое значение

(скит в тексте формально отнесен к прошлому: «раньше в скит бежали») и здесь легитимизирует появление христианских мотивов. В то же время образы скита и храма в соположении усиливают друг друга, формируя мотив сакрального пространства, определенно значимого в лирическом сюжете стихотворения.

Наряду с христианским подтекстом в кижских сюжетах «шестидесятников» можно обнаружить и цитацию евангельского текста. Стихотворение Р. Рождественского «Кижи» (1972) открывается словами, отсылающей к известной строке евангелия от Иоанна:

Да, сначала было слово!..

Зоревая позолота облетела с небосклона и звучало слово так:

Мы — отсюда.

Мы — карелы.

Мы — тонули.

Мы горели.

Мы до старости старели.

Нас не купишь за пятак13.

На первый взгляд кажется, что евангельская цитата продолжается совершенно светским по своему характеру высказыванием с исторически-этнографическим колоритом: «Мы — карелы». Но это не совсем так. Евангельская цитата открывает текст, располагаясь в т. н. сильном месте, в самом начале, которое задает тон всему произведению. Тем логичнее увидеть в дальнейшем развитии поэтического сюжета перифраз другого евангельского места:

Ну, а если в землю канем, нас укроют тем же камнем, тем же самым серым камнем. Нас укроют.

Как зерно...

Час настал.

Зерно упало.

Запахом земли пропахло.

Не сопрело. Не пропало <...>

И сумело.

И взошло.

Не березкой кособокой, не цветочком беззаботным, а взошло оно сбором возле медленной воды. Он стоял легко и крупно.

К облакам вздымаясь круто, купола светились кругло, будто спелые плоды14.

Мотив зерна, упавшего в землю и принесшего плоды, заставляет вспомнить слова Христа, переданные в Евангелии от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24). Евангельская притча как бы комментирует историко-культурный сюжет: возникновение храма трактуется как веха жизни народа, как её зримое проявление, символ. Мы — карелы, мы — были, мы легли под этими серыми камнями, но мы оставили храм после себя. Храм выступает здесь символом преодоления смерти, перехода от временного, исторического к вечному. В целом же структура стихотворения демонстрирует движение поэтических сцеплений: от одной евангельской цитаты к другой и затем к образу храма, которому оказывается посвящен и весь текст. Заглавие стихотворения — «Кижи» — подчеркивает, что стихотворение об острове оказывается в значительной степени стихотворением о храме.

В произведениях о Кижах храмы, как правило, не просто упоминаются, но получают в той или иной степени развёрнутое описание. Почти в каждом тексте есть попытка дать словесный портрет кижских храмов и уникальной Преображенской церкви. Выписки на эту тему могли бы занять не одну страницу. Есть ли какие-то особенности в литературной репрезентации кижских храмов? Их можно выделить несколько. Первая продиктована спецификой островных реалий. Кижский храмовый ансамбль — островной. Преображенская церковь — не городской собор, не лесная часовня. Это церковь на острове. И у неё особая семантика. Среди ряда значений и характеристик храмового пространства есть граница, отделяющая его от пространства бытового. Речь идет не только о внешних границах храма как строения, но в гораздо большей степени о принципах нахождения в христианина в храме как в «доме Божием»15. Остров в его литературных репрезентациях, как уже говорилось выше, это также пространство с выраженными чертами автономности, инаковости, выключенности из большого мира: «Обособленность, отделенность от большой земли делает остров, речной, озерный или морской, идеальным местом чудес и приключений, спасения, но и ссылки, рая или ада» [1, 125]. Соединение объектов в одном локусе даёт удвоение семантики особого, выделенного пространства. Остров с церковью и островная церковь это место, максимально автономное от законов, управляющих обыденным течением жизни. Не случайно Кижи в литературе часто изображаются как идиллическое пространство, остров-мечта, остров-чудо [7, 78—79].

Другая особенность связана непосредственно с описанием храмового пространства. Фактически везде в кижских сюжетах советского времени храм изображается извне, внутреннее пространство церкви и то, что в нем происходит, не показывается. Это обстоятельство и определяется особенностями эпохи создания текстов и, в свою очередь, точно фиксирует её для нас. По справедливому замечанию В. Денисова, как элемент художественного текста «изображение храма всегда метафорично, оно передает "дух" или "идею" эпохи» [3, 279]. Церковные службы упоминаются лишь в историческом контексте (см. выше у Паустовского), что вполне закономерно: с 1937 по 1994 годы кижский приход был упразднен, и службы в кижских храмах не велись [3, 42—43]. И для героев советской литературы внутренняя литургическая жизнь храма оказывается закрыта. Это не означает, что герои не желают входить в храм. Однако даже в тех случаях, когда герой входит внутрь, читатель, как правило, не может за ним последовать: повествование останавливается на пороге храма, показывая его только во внешнем ракурсе, и над героиней смыкаются «купола мохнатые Кижей». И смыкаются, как бы ограждая героиню от нашего наблюдения. Хра- мовое пространство — оно и ограждает, защищает, прячет от мира.

Третья заметная особенность — использование природных мотивов в описании кижских храмов. Характерные метафоры использованы в стихотворении Р. Рождественского «Кижи», где зерно «взошло собором» и «купола светились кругло, будто спелые плоды». В стихотворении А. Вознесенского храм сравнивается с репейником:

Смыкаются над ней,

Как репейник вровень небосводу, купола мохнатые Кижей.

И причудливым анималистическим олицетворением завершается ранняя редакция «Киж-озера» (в последующих изданиях автор многократно переделывал финал):

Теплоход торопится к Устюгу.

И в глуши двадцатидвуглавою зверюгой завывают по тебе Кижи16.

Такой акцент в изображении кижских храмов задан реалиями их существования: это не городские соборы, а сельские церкви, да еще и поразительно удачно вписанные создателями в окружающую природную среду. Кроме того, эта особенность коррелирует и с общим характером «карельского текста» русской литературы, в котором, по замечанию И. Разумовой, вообще «преобладают символы мира природы» [5, 101]

В целом образ храма оказывается в кижских сюжетах столь же обязательным, сколь обязателен силуэт Преображенской церкви в визуальной репрезентации Кижей. Образ не только присутствует, но оказывает влияние на кижские сюжеты, определяя их семиозис, в частности, привлекая в тексты семантически связанные с ним мотивы трансцендентного, христианские цитаты и аллюзии. Чаще это все-таки не прямое высказывание, а троп: сравнение, метафора, метонимия. В то же время регулярность этих включений составляет заметный элемент геопоэтического облика острова Кижи.

Примечания

Статья подготовлена в рамках реализации комплекса мероприятий Программы стратегического развития ПетрГУ на 2012–2016 гг..

Клюев Н. А . Песнь о Великой Матери // Знамя. 1991. № 11. С. 4.

Клюев Н. А. Сочинения / Под общей ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Б.м. [Germany] A. Neimanis Buchvertrieb und Verlag, 1969. Т. 2. Пулькин В. Кижские рассказы. М.: Советский писатель, 1973. С. 143. Рождественский Р. Возвращение. Петрозаводск: Карелия, 1972. С. 185.

Там же. С. 185-186.

Паустовский К. Г . Судьба Шарля Лонсевиля. Петрозаводск: Госиздат Карело-финской ССР, 1940. С. 66–67.

Там же. С. 67.

Стрелкова И . Лёшка и хиппи // Советская женщина. 1973. № 1. С. 33. Вознесенский А. В. Ахиллесово сердце. М.: Художественная литература. 1966. С. 183.

Там же. С. 183.

Там же. С. 184.

Там же. С. 184.

Рождественский Р. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. М.: Художественная литература, 1985. С. 9.

Там же. С. 9–10.

Ср. У Тихона Задонского в «Слове на освящение храма во имя святых апостолов Петра и Павла, что на Акатове, в Воронеже»: «Снять обувь, как поучают учителя, значит отложить земные попечения. Итак, сними и ты, христианин, обувь с ног твоих, то есть печаль житейскую, помыслы суетные отбрось, если ты в дом Божий пришел, «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». Мужичок пахарь! Перестань думать о земледелии, выброси из своей головы сенокос, не броди мыслями по полям, по степям, по лесам, по хуторам. Не на то ты место пришел: «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». Купец! Не торгуйся здесь, не уговаривайся о цене, не пекись о продаже, выброси из своей головы лавки, торг, товар. Не место здесь купли, здесь не покупают и не продают, «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». Воин! Не помышляй здесь о ружье, о брани, о победе, не готовь себя к сражению, не готовься на корабль. Не брани здесь место, «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». Подьячий и секретарь! Не пекись о своем деле, не сочиняй определений, не заготовливай памяток, не пиши допросов. Не то здесь место, «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». А судия здесь не суди, ибо нечего здесь судить, нет здесь ссор, никто здесь не челобитчик. Не судебное это место, «ибо место, на котором ты стоишь, земля святая» [6].

• ¹⁶ Там же. С. 185.

Natal'ya Leonidovna Shilova

IMAGES OF THE KIZHI TEMPLES IN RUSSIAN

LITERATURE OF XX CENTURY