Ольга Берггольц: тернистый путь к "блокадной мадонне"

В литературе о жизни и творчестве Ольги Фёдоровны Берггольц в период Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда преобладает мнение, что с самого начала войны она стала символом сражающегося Ленинграда и его «Блокадной Мадонной» [см.: 1; 7; 8]. Научное издание в 2015 году полного текста дневников Берггольц за период Великой

Отечественной войны, без изъятий и сокращений [2] позволяет показать без упрощений, как в суровой действительности проходило её становление в качестве первого поэта блокадного Ленинграда. На это уже обратила внимание в своём полном и глубоком исследовании Н. А. Громова «Смерти не было и нет. Ольга Берггольц: опыт прочтения» [6, с. 96–115]. Однако этот аспект жизни и творчества Берггольц достоин специального изучения.

Это правда, что на двадцатый день войны Берггольц написала очерк о ленинградцах в первые дни войны, и его передавали по ленинградскому радио [2, с. 13–14]. Но в эти же дни она признаётся в своём дневнике, что устала от «непрерывного внутреннего напряжения, от дум, от тянущего сердце страха» [2, с. 14]. Наблюдая «испуганных, деморализованных людей, жаждущих убежать из Ленинграда», Берггольц записала 8 июля 1941 года в дневнике: «Вчера утешала, уговаривала, спорила до тех пор, пока сама не стала бояться до дурноты, до чувства обморока … но нельзя показывать этого» [2, с. 15].

В августе 1941 года, когда обстановка под Ленинградом с каждым днём становилась всё более угрожающей, Берггольц, будучи глубоко эмоциональной натурой, проникается острым чувством надвигающейся опасности. «Так неужели же мы погибнем? – задаётся она вопросом в дневнике 18 августа 1941 года. – Кольцо вокруг Ленинграда, говорят, сжимается, – они уже довольно давно перешли Мгу. Эвакуация в разгаре (увы, видимо, запоздалая!) – вывозят детей, женщин, кинофабрику; из Детского Cела – скотину и т.д. Женщины не хотят ехать, многие боятся смерти в дороге» [2, с. 18]. И здесь же решает: «Я никуда не уеду из Ленинграда, разве только в последнюю минуту, – с Армией!» [2, с. 18]. Чувства безысходности и страха временно настолько завладевают ею, что она пишет в дневнике: «Только бы не струсить, не пасть духом, не пожелать жить – не пожелать скотски» [2, с. 19]. Но и в это, казалось бы, безысходное время Берггольц стремится вырваться: «Но не хочется погибать. Хочется посмотреть, что будет после победы, – а она всё же будет! – писала она с надеждой в дневнике. – Нет! Всё ещё может перемениться даже вокруг Ленинграда!» [2, с. 20].

Однако наступивший сентябрь 1941 года положил конец этим надеждам: Ленинград оказался в блокаде. Берггольц охватывает чувство отчаяния, которое она доверяет своему дневнику: «Ну, как же не будет чувства умирания? Умирает всё, что было, а будущего нет. Кругом смерть. Свищет и грохает …, – записывает она 13 сентября 1941 года. – Хлеб ужасно убавили, керосин тоже, уже вот-вот начнётся голод, а недоедание – острое – уже налицо … Да ведь люди скоро с ног падать начнут!» [2. с. 28]. Отвечая самой себе на вопрос «Неужели я уже сдалась?», Берггольц здесь же замечает: «Ну, всё-таки сдаваться нельзя! Собственно, меня не немцы угнетают, а наша собственная растерянность, неорганизованность – наша родная срамота … Вот что убивает! Но дело обстоит так, что немцев сюда пускать нельзя. Лучше с ними не будет – ни для меня, ни для народа. Мне говорят, что для этого я должна писать стихи и всё остальное. Хорошо, хоть это мучительно трудно, – буду» [2, с. 29].

Огромное впечатление на Берггольц оказало посещение Анны Ахматовой, с которой она встретилась 24 сентября 1941 года. «Зашла к Ахматовой, – записала она в этот день в дневнике, – она живёт у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, – матрасишко, на краю, закутанная в платок, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии – неповторимый, большой, сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная … а я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки» [2, с. 38]. В записи от 1 октября 1941 года Берггольц отметит: «Мне предлагали уехать, улететь на самолёте в Москву с Ахматовой. Она сама просила меня об этом, и другие уговаривали. Я не поехала …» [2, с. 41].

Обстановка осени 1941 года в осаждённом Ленинграде не могла способствовать творческому настрою Берггольц, о чём свидетельствуют её неоднократные признания в дневнике. «28 IX была основательная бомбёжка, я была в это время в Доме радио, и в соседний дом упало две крупных фугасных бомбы. Дом так и колыхнуло … 19 ч. 45 минут воздушная тревога. Спустилась со своего “поста” вниз в бомбоубежище. Липовое оно, конечно, но почему же обязательно прямое попадание? Гремит … Отсюда плохо слышно – зенитки или бомбы … Да, в это время в бомбёжку лучшее – ничего не слышать, умрёшь так умрёшь, но не сметь унижать перед смертью страхом … ну и что ж, я должна беречься, как могу, беречь силы, – раз уж осталась тут. Я отдаю всё, что могу … Я не виновата, что работаю при нашей системе вполсилы. Это ещё труднее. Написала 2 хороших стиха, но Яшка их почему-то держит, боится, наверное, а стихи возьмут ленинградцев за сердце» [2, с. 41]. Представляется, что в данном случае дело не в боязни редактора Ленинградского радиокомитета Я. М. Бабушкина, а в осторожной позиции его руководства, находившегося под пристальным вниманием партийных органов и цензуры.

Преодолевая усталость, слабость, холод и постоянное недоедание, Берггольц пыталась заставить себя работать и в условиях постоянных бомбёжек и обстрелов. «А я почти не в состоянии работать здесь, в бомбоубежище, – холодно, неудобно в пальто, есть хочется мучительно, – с утра только чашка кофе и 2–3 ложки манной каши, – отметила она в дневнике 27 ноября 1941 года, – а мне необходимо написать очерки о партизанах,

– мы с Юркой были на днях в партизанском центре, – они такие великолепные вещи говорили – сама поэзия! И я ушла от них воодушевлённая, хотелось всё вытерпеть, даже голод …» [2, с. 60]. Позднее Берггольц расскажет о том, что значили радиопередачи из Ленинграда для воевавших в Ленинградской области партизан [3, с. 190].

Однако голодная зима 1941–1942 годов, принёсшая ленинградцам столько лишений и страданий, не могла не отразиться и на физическом состоянии и душевных переживаниях и сомнениях Берггольц. С одной стороны, она понимает, что в сложившихся условиях ей придётся покинуть осаждённый город. «Я знаю, что это самое разумное и правильное, что я могу и должна сделать, – записывает Берггольц 1 декабря 1941 года, – и буквально отчаяние берёт меня при мысли об отъезде. Отчаяние, похожее на ощущение неизбежной гибели» [2, с. 64]. И здесь же она хочет себя убедить: «Мои писания, мои стихи, даже те, которые заставили плакать командиров одной армии, где недавно читала их, – даже не десятистепенной важности дело для Ленинграда. Они не заменят ему ни хлеба, ни снарядов, ни орудий – а решает только это. Если ленинградцы не будут слышать моих стихов – ничто не переменится в их судьбе. Эти стихи, очерки, статьи – пусть действительно хорошие, пусть действительно находящиеся на уровне подлинного искусства, как утверждают все, сейчас не нужны. Они, возможно, были нужны в те минуты, когда немец вот-вот должен был взять Ленинград, и самое главное было – спокойствие и твёрдость духа, но не сейчас, когда люди на улицах начинают падать от голода» [2, с. 64]. И тут же наперекор себе, она заявляет: «Я должна быть здесь, голодать так же, как все, писать и поддерживать их дух, – говорит мне один голос, очень сильный и властный» [2, с. 64].

Вчитываясь в декабрьские записи 1941 года Берггольц, нельзя не заметить, что с каждым днём другие голоса укрепляли её во мнении, что надо всё же выбираться из осаждённого города. 7 декабря 1941 года она записала: «Итак, если немец за это время не возьмёт Волхов и не прорвётся на Новую Ладогу, – мы едем 10–12/XII. У меня теперь нет уже никаких колебаний и сомнений морального порядка. Больно, и, видимо, обомлею от боли, уезжая, – оставляя вымирающий, обледеневший, голодный, обстреливаемый и бомбардируемый с чудовищной свирепостью Ленинград, но что я могу сделать для него и его людей – реального? Погибнуть вместе со всеми – или чудом выжить. Второе маловероятно. Если выживу – доплетусь до облегчения вымотанной физически настолько, что ничего не смогу делать дальше, а самое главное – над Колей висит явная катастрофа. Несколько ночей подряд у него было по три-четыре жутких припадка» [2, с. 91].

На следующий день Берггольц, почти уверовав в возможность отъезда, отметит в дневнике: «Видимо, завтра меня запишут, пусть мой голос последний раз прозвучит на прекрасных его, вымирающих, заснеженных улицах … Если только завтра-послезавтра нашу группу выпустят из Ленинграда и дадут нам всем эвакоудостоверения, – 11 мы уедем» [2, с. 95].

Однако 11 декабря они не уехали, и Берггольц, в который раз убеждая себя, пишет в дневнике: «Надо ехать … Путь по озеру страшит, – в горкоме обещали самолёт, но боюсь, что если 14 откажусь от машины, то потом или вдруг изменится ситуация, и не придётся лететь, или долго будут тянуть, и к тому времени мы оба вытянем ноги и уж не в силах будем ехать» [2, с. 98]. Не уехали они и 14 декабря, и Берггольц с облегчением записывает в этот день в дневнике: «Это со всех почти сторон к лучшему – мы бы измытарились только, и Колька наверняка погиб бы. Дорога на Новую Ладогу, как говорят, ужасна. Но ленинградцы идут по ней пешком, с детьми и саночками, падают, умирают, а кто может – идёт дальше» [2, с. 99]. К 20 декабря Берггольц окончательно понимает, что «навряд ли удастся выехать отсюда» по причине временной отмены эвакуации из Ленинграда воздушным путём, и она принимает мужественное решение: «Значит, надо держаться, работать … Да, надо жить, пока таскаю ноги. Надо жить. Ведь хорошо и то, что с 5/XII немец нас не бомбит, а только обстреливает» [2, с. 103].

Расстаться, хотя бы на время, с мыслями и планами на эвакуацию Берггольц помогло полученное ею в эти декабрьские дни от руководства Ленинградского радиокомитета задание подготовить специальную передачу, которая прозвучала бы по радио для всех ленинградцев в канун нового 1942 года. «Но – кончено. Не дам сломать себя голоду, – заявляет она решительно 20 декабря в дневнике. – Вот сейчас сижу в радио и буду писать специальную передачу о Рождестве … Но что сказать вымирающему от голода Ленинграду?» [2, с. 103–104]. На самом деле ей было, что сказать умирающим ленинградцам, лишения и страдания которых она познала к этому времени. 21 декабря 1941 года Берггольц с удовлетворением отметила: «Ну, вот, написала вчера спецпередачу: “Рождественское письмо”. Утром перепечатывала, сидя в нежилом своём жилье, при 4º мороза, без воды, окутав ноги тулупом, напялив грязнейшие перчатки. Холод могильный – на улице в 10 раз теплее … Но я ожесточилась вчера, точно вчера был какой-то новый этап, и решила, что буду, буду держаться до тех пор, пока не упаду на улице» [2, с. 104]. А держаться, как выяснилось спустя несколько дней, надо было до конца. «Мы должны были лететь завтра, – записала 26 декабря 1941 года Берггольц в дневнике, и в самую последнюю минуту, когда уже надо было брать посадочные талоны, из Смольного звонок – самолёт отменен» [2, с. 107].

Неудачные попытки Берггольц выбраться из осаждённого города с тяжелобольным мужем имели своим последствием, как ни парадоксально звучит, её большой творческий успех в канун нового года: именно она вела 29 декабря 1941 года по Ленинградскому радио задушевный разговор с ленинградцами. Какой силой воли и верой в победу нужно было обладать, чтобы, несмотря на свои невзгоды и обиды, так проникновенно и убеждённо говорить со своими слушателями. «Дорогие товарищи! Послезавтра мы будем встречать новый год. Год тысяча девятьсот сорок второй, – доверительно начала она своё выступление. – Ещё никогда не было в Ленинграде такой новогодней ночи, как нынешняя. Мне незачем рассказывать вам, какая она. Каждый ленинградец знает об этом сам, каждый чувствует сейчас, вот в эту минуту, её небывалое дыхание … И всё-таки, вопреки всему, да будет в суровых наших жилищах праздник. Ведь мы встречаем тысяча девятьсот сорок второй в своём Ленинграде – наша армия и мы с ней не отдали его немцу, не дали ему вторгнуться в город. Мы остановили врага, наш город в кольце, но не плену, не в рабстве» [5, с. 287].

А закончила она это выступление пророческими словами: «И может быть, товарищи, мы увидим наш сегодняшний хлебный паёк, этот бедный, чёрный кусочек хлеба, в витрине какого-нибудь музея … И мы вспомним тогда наши сегодняшние – декабрьские – дни с удивлением, с уважением, с законной гордостью» [5, с. 287].

После этого проникновенного обращения к ленинградцам Берггольц прочитала «Письма на Каму» своим родителям, в которых ей хотелось, по её признанию, «выразить наше общее настроение» [3, с. 266–267]:

О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:

«Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед»... [4, с. 222].

Выступление Ольги Берггольц 29 декабря 1941 года по Ленинградскому радио сохранилось в памяти многих благодарных блокадников. «Письма, которые получила я зимой 1941/1942 года на свои передачи, в частности, на мою передачу на Новый 1941 год, – писала она позднее, – останутся для меня на всю жизнь самой высокой наградой» [3, с. 197]. В своём «Блокадном дневнике» Берггольц будет не раз возвращаться к памятной для блокадников радиопередаче в канун нового 1942 года. «С колоссальным успехом прошло моё выступление с “Письмами на Каму”, – записала она в дневнике 8 января 1942 года. – Даже в горкоме партии взволновались и попросили меня прислать им списки этих стихов, мол, лучшее за всё время войны и т.д. А если б дали прочитать “Дарью Власьевну”! Но в той неправильной жизни, которой мы живём, есть такое, о чём надо писать в меру норм, чтоб дошло. Надо писать о простом, человеческом, непобедимом вовеки» [2, с. 116].

Написанный ещё 5 декабря 1941 года «Разговор с соседкой» партийные власти не решились тогда пропустить в эфир, хотя в нём шёл разговор не только о том, «как тяжелы страдания народа», но и о том, что победа над ненавистным врагом обязательно настанет:

Дарья Власьевна, ещё немного, день придёт – над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой [4, с. 220].

И даже в ноябре 1942 года руководство Ленинградского радиокомитета, согласившись в одной из радиопередач, начинавшейся с сообщения о наших первых успехах в битве за Сталинград, разрешить после этого Ольге Берггольц прочитать свою «Дарью Власьевну», в последний момент испугалось и сняло её с эфира. Как заметит по этому поводу Берггольц, её руководство, видимо, всё ещё пугали содержавшиеся в «Разговоре с соседкой» строчки о «бедном ленинградском ломтике хлеба», который «почти не весит на руке» [2, с. 313]. В связи с этим она с горечью записала 24 ноября в дневнике: «И, что там ни говорить о радостном сообщении, мне было досадно, что скомкали передачу, ведь сообщение потом шло шесть раз, а как бы здорово прозвучала перед ним “Дарья Власьевна”. Ну, ладно, м. б. ещё прочту» [2, с. 313]. И её «Дарья Власьевна» преодолеет все препятствия, как и вера самой Берггольц в то, что её соседке «поставят памятник на площади большой» [2, с. 313].

В январе-феврале 1942 года, в самые «смертные» месяцы зимы, Ольга Берггольц создала самое значительное произведение, по её выражению, «нечто вроде лирической поэмы» – «Февральский дневник». 22 февраля 1942 года она призналась в дневнике: «Пожалуй, это лучшее, что я написала за время войны» [2, с. 163–164]. Друзья и коллеги Берггольц по радиокомитету высоко оценивали её «Февральский дневник», «и буквально все настоящие люди тоже, кто прочитал поэму, плакали и трепетали, и говорили, что это то, что они хотели бы написать и сказать о себе и Ленинграде» [2, с. 164]. Разумеется, новое произведение Берггольц было сразу же доставлено в Смольный на суд партийных кураторов, которые первоначально высказались за то, чтобы его срочно издать отдельной брошюрой. Однако в итоге «Февральский дневник» вернули из Смольного в радиокомитет с резолюцией, в которой, в частности, отмечалось, что «стихи Берггольц настолько хороши, что над ними надо ещё посидеть» (!?) [2, с. 164]. Берггольц ограничилась косметической правкой, после которой «Февральский дневник» лёг на стол секретаря горкома партии по пропаганде Н. Д. Шумилова. 22 февраля 1942 года за 15 минут до выхода в эфир очередного выпуска «Радиохроники», в которой Берггольц должна была выступать со своей поэмой, Смольный потребовал «снять с передачи» так понравившуюся поначалу поэму. Скорее всего, партийные функционеры не хотели простить автору излишнюю смелость говорить от имени ленинградцев:

Двойною жизнью мы сейчас живём: в кольце и стуже, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днём, мы сами этот день завоевали [4, с. 472].

В опубликованных после войны воспоминаниях Н. Д. Шумилов предпочтёт отделаться общими фразами о методах партийного руководства Ленинградским радио и его сотрудниками, которые продолжали в условиях блокадной зимы готовить и выпускать в эфир радиопередачи; многие из них не дожили до победы. Вот что у него осталось в памяти об авторе «Февральского дневника»: «Особо следует сказать о работе поэтессы Ольги Берггольц. На радио она пришла в первые дни войны и трудилась там до победных дней. Сильные и искренние её выступления звали на бой с жестоким и ненавистным врагом. Мужественный её голос слушали не только ленинградцы: он долетал до Большой земли и фронта» [9, с. 200].

Здесь необходимо сделать одно добавление: свои «проникновенные стихи» на Большую землю Ольга Берггольц пробивала сама, своим талантом. 5 июля 1942 года в «Комсомольской правде» был напечатан её «Февральский дневник» полностью, без единой поправки и купюры. «Ну, что же, хоть и задним числом обнародовано, но всё-таки это здорово, – писала с удовлетворением 9 июля 1942 года Берггольц. – А стихи, надо прямо сказать, отличные. Читала их в газете сама с волнением и со слезами» [2, с. 244]. Появление «Февральского дневника» в центральной прессе способствовало росту популярности Берггольц, признанию значимости её литературных произведений, с которыми нельзя было не считаться и в самом блокадном Ленинграде. 21 июля 1942 года она после многократных бесед в кабинетах Смольного смогла прочитать по радио только что законченную «Ленинградскую поэму». 24 и 25 июля 1942 года новое произведение Ольги Берггольц было напечатано в «Ленинградской правде». 4 августа 1942 года в дневнике Берггольц торжествовала свою победу: «Успех поэмы превзошёл все мои ожидания. Нет смысла записывать все перипетии борьбы за неё, походы к Маханову, разговоры с Шумиловым и т.д. И вот – огромное количество восторженных, взволнованных и, несомненно, искренних отзывов, от Всеволода Вишневского (который даже письмо мне прислал) – до техсекретаря Союза писателей … И много писем, большинство с фронта и с флота, от людей неизвестных … Что же это – слава? Да, похоже, что слава, во всяком случае – народное признание. Меня знают в Ленинграде почти всюду» [2, с. 251–252].

Неудивительно, что и в канун нового 1943 года именно Ольге Берггольц была поручена подготовка новогодней радиопередачи. В своём новогоднем выступлении, названном «Наша победа», она сказала: «Наш быт, конечно, очень суров и беден, полон походных лишений и тягот … Враг всё так же близок, мы по-прежнему в кольце, какие разительные перемены произошли в осаждённом Ленинграде в 1942 году <…> За год изнурительной блокады наш город и все мы вместе с ним не ослабли духом, не изверились, а стали сильней и уверенней в себе … Мы победили их, победили морально мы, осаждённые ими!» [2, с. 229, 234]

А ещё через несколько дней, 18 января 1943 года, пришла весть о прорыве блокады Ленинграда, которая, по выражению Ольги Берггольц, «обдала совершенно небывалой острой и горькой в то же время радостью» [5, с. 227].

Пытаясь сохранить это ощущение «небывалой радости», она неоднократно возвращалась к нему в своём дневнике. «Господи, какая она была чудесная ночь – с 18 на 19 января, – писала Ольга Берггольц. – Даже понимание того, что этот прорыв пока очень мало, что меняет в нашем быту, что это даже не “прорыв блокады”, а расширение подковы, – не умаляют радости, – трепетной, обессиливающей и почти больной, почти не поддающейся выражению» [2, с. 331].

Пройдёт ещё целый год, и от артиллерийских обстрелов погибнут ещё сотни и даже тысячи мирных жителей не освобождённого полностью от блокады Ленинграда, прежде чем Ольга Берггольц по праву выступит в канун нового 1944 года по Ленинградскому радио перед слушателями, которые хорошо знали голос своего поэта, вселявшего в них в трудные времена надежду и веру в победу. «Дорогие товарищи! – скажет она. – Сегодня мы будем встречать новый 1944 год. Это третья новогодняя встреча. Это очень много … Но, правда, если б нам тогда сказали, что мы ещё два раза встретим новый год в блокаде, то мы бы пришли в ужас. Но мы сами своих сил не знали. А оказалось, что они у нас неисчерпаемы: мы встречаем в осаде третий новый год, правда, совсем иначе, чем два года назад, но всё же … Но уж четвёртый новый год мы таким образом встречать не будем! Довольно, хватит! И уж теперь это не только вера в победу, но и спокойное знание её сроков … Мы никогда не жили и не живём только своими, узко ленинградскими радостями и печалями. Всем сердцем переживаем мы всё, чем живёт наша мать-родина. Эту высокую, в войне обретённую гражданственность нам нужно сберечь навсегда …» [3, с. 266–267]. Сама Ольга Берггольц сберегла обретённую в блокаде гражданственность своей поэзии до конца жизни.