Онтологическая асимметрия современной культуры

Проблематика, связанная с категориями «бытие» и «ничто», концентрирует в себе ряд принципиальных онтологических вопросов, по сей день представляющих интерес для философской мысли. Диалектическая симметрия бытия и небытия традиционно образует горизонт раскрытия и тематизации философии культуры.

Пожалуй, уже с середины XIX в. философствование вс¸ меньше ориентировано на ценность надежной «предустановленной гармонии» (это проступает в поздних работах Ф. Шеллинга, сочинениях С. Кьеркегора, Л. Шопенгауэра, Ф. Ницше). На онтологический анализ культуры в конце XIX - начале XX в. серьезное влияние оказывает восточная асимметрия «бытия» и «ничто». На первый план понимания человеком мира и себя выводится концепция неразличимого в себе абсолюта (Нирвана, Дао, Пустота и т.д.).

Ф. Ницше пришел к выводу, что «сомнение в ценности бытия возникает в те времена, когда жизнь становится настолько изнеженной и л¸гкой, что всякий укус какого-либо назойливого насекомого расценивается как некое невероятно кровавое злодейство, а недостаток опыта в области подлинного страдания приводит к тому, что возникает непреодолимое желание выдать воображаемое страдание за страдание высшего рода» [1: 87]. Поэтические ощущения немецкого философа XIX в. о подмене абсолюта его формальными вариациями стали самостоятельными направлениями в феноменологии и семиотике культуры XX в. В таком ракурсе философия культуры Ф. Ницше представляется нам попыткой понять, что делать в мире, в котором невозможно никакое заключительное «ничто».

Современная философия культуры, равно как и наука о культуре, испытывают теоретическую потребность в темати- зации фундаментально-онтологических феноменов (таких как случайность, не-определ¸нность, забвение, пустота, ничто, небытие и т.п.), занимающих область негатива или отрицания в симметрически построенной картине мира. Понятие пустоты как отсутствующего основания становится важным, т.к. моделью культуры сегодня чаще всего выступает множественность наслоений с пустым центром [2]. Интересно, что П. Козловски говорит о времени постмодерна как о шансе, данном человечеству, чтобы оно успело стать достойным своей гибели [3]. Думается, что философ имел в виду процесс постепенного разоблачения культуры второй половины ХХ в., т.е. последовательного обнаружения симулятивного характера знаковых уровней культурного бытия, вплоть до открытия пустого центра. В результате такого распада целостности мы наблюдаем одно интересное явление. В образовавшиеся культурные разломы начинают выходить старые, архаичные исторические формы и отношения, которые, казалось бы, уже давно канули в Лету, продемонстрировали свою предельность. Начинается своеобразный ренессанс всего. В последние десятилетия мы сталкиваемся с самым настоящим парадом старых, иногда просто архаичных культурно-исторических форм, претендующих стать содержанием современного культурного бытия. Парадоксальная характеристика культуры последних десятилетий XX в. и современности – способность форму превращать в смысл. Однако принцип «Anything goes!» чреват в культуре состоянием вечно неготового бытия, смешивающим в себе все возможные и невозможные противоречия.

Пока пустота остается центром культуры, основным е¸ эмоциональным свойством будет напряженное ожидание. Впервые такое ощущение рождается у структуралистов. При деконструкции текста обнаруживается его опустошенность: текст предполагает свободное пространство для мышления, сам по себе не имеет никакого смысла. По выражению У. Эко, «... подлинный читатель – это тот, кто осознает, что единственная тайна текста – это пустота» (Цит. по: [4: 156]). Текст (не только отдельный знак) может быть совершенно пустой («отсутствующей») структурой, которая примет любую трактовку. Поэтому текст – это пустой опыт, напряженное ожидание пустоты, вернее, ожидание пустотой того, что способно е¸ заполнить. Так, пустота у М. Фуко – это нейтральное пространство дискурса, надел¸нное креативным смыслообразующим потенциалом; «в нем все только рождается и ничего еще не родилось». М. Фуко понимает под пустотой лишь то развертывание пространства, где, наконец, снова можно мыслить [5: 328]. Так что в широком смысле пустота – это потенциальное пространство, открытое для заполнения чем-то или явления чего-то, что ещ¸ не актуализировалось в данном измерении. По его мнению, снова и снова возвращаясь к тексту, прочитывая каждый раз по-разному, выявляя новые смыслы и смыслообразующие связи, мы можем сказать, что вс¸ это уже есть (было), или что ничего этого вовсе нет. Прочитывая, творя текст, мы не начинаем каждый раз заново, а всегда заполняем лакуны, находимся в поиске пустот. Вс¸ время предполагается, что истина находится в промежутках между проявленными уже элементами мозаики. Это и есть вечная игра нашего сознания с пустотой. Только безумие способно принести нам решение загадки пустоты, «безумие образует пустое пространство, в котором возможно вс¸, кроме логической упорядоченности самой этой возможности» [6: 204].

Обнаруживая пустоту за якобы важным, мы находим сверхважное в том фоне, который растворяет в себе отдельные слова и вещи [7: 80]. Проблемы лакуны в тексте ожидают дополнения, которое своим существованием заявляет, что наличие не полно, а поскольку дополнение возможно, наличие никогда не завершено, а следовательно, в нем присутствуют пустоты. Восполнение восполняет (supplement supplee), т.е. добавляется как замена. Оно вторгается, занимая чужое место; если оно и наполняет нечто, то это нечто – пустота. Оно способно представлять или изображать нечто лишь потому, что наличие изначально отсутствует. Будучи подменой (supplement), восполнение оказывается заместителем. Будучи заменой (substitute), оно не может просто добавиться к чему-либо позитивно наличному как выпуклый отпечаток на поверхности: его место в структуре отмечено знаком пустоты. Ничего и нигде не может самонаполниться: самоосуществле-ние требует знака передачи полномочий.

Знак всегда выступает как восполнение самой вещи [8: 295 – 296]. При любой масштабности рассмотрения бытия современной культуры обнаруживаются подобные замещения: имидж вместо компетенции, мода вместо красоты, шоу вместо событийности, дизайн вместо стиля и т.д.

Пустота – это не только лакуна, пробел, пустое место, е¸ экспликациями могут являться прозрачность, нейтральность, белизна, в которых нет различий, нет препятствий для всепроникающего света. Не случайно, что эстетически востребованным материалом в современном дизайне является стекло. Ж. Бодрийар так видит его свойства: «... стекло неразрушимо, нетленно, не имеет цвета и запаха и т.д. – это поистине как бы нулевая степень вещества; оно так же относится к веществу, как вакуум к воздуху» [9: 41]. Стекло – это и мечта о нетленности, т.е. бессмертии, и намек на невинность. Его бесконечная открытость, одновременная с полной герметичностью (т.е. изоляционизмом), – символ современной культуры. Человек сегодня одержим всеобщей прозрачностью, идеей освещенности всех событий. Интернет-форумы и дневники – это места анонимного эксгибиционизма: «выложив» вс¸ о себе, всю свою подноготную на всеобщее обозрение, наш современник никому конкретно себя не адресует. Так рождается тр¸хуровневый по смыслу феномен: «я абсолютно откровенен, подразумевая, что я недоступен; имея в виду, что воспринимающих меня масса, я надеваю маску или костюм, имитирующие мою наготу». В результате мы сами не оставляем себе ни одного укромного уголка, где можем остаться одни. Нет возможности различать, сколько во вс¸м этом реальной тревоги за свою безопасность, а сколько – фобии закрытости, заполненности пространства. Так «стекло» становится метафорой утопии нашей обыденности, ведь стекло – это расширение, рассеивание во все стороны, общедоступность и недоступность одновременно.

Если в архаике небытие представлялось зияющей темнотой, чернотой, мраком, то теперь образ пустоты пронизан светом и сиянием. По существу, свет создает ту пустоту, в которой может явиться взгляду объемное тело, он готовит место для его возникновения. Изображения, основанные на передаче светового потока, поэтому имеют дело не с уже явленными вещами, а с самим процессом манифестации форм из обнаруживаемой светом пустоты. Стекло создает выход на пустоту со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Автор «Похвалы Тени» Д. Тинидзаки точно подметил то, что через десятилетия после него Ж. Бодрийар назвал «прозрачностью зла»: стремясь вс¸ упорядочить, вымести хаос отовсюду, человек разрушает себя и свой мир. Его страсть к дезинфекции порождает инфекцию самую страшную – беспредельный рост порядка и прозрачности в полной пустоте [10: 100]. Проект «Уничтожение реальности» современного русского поэта А. Витухновской, к примеру, включает в себя нигилистическую, «готическую» поэзию, имидж и публичное поведение автора, превратившиеся в «спектакль пустоты», а также конкретные предложения по изменению социального бытия человечества (отмена деторождения, обязательная кремация тел умерших и т.д.). Фактически А. Витухновская мечтает о стерилизации мира, очищении его от людей, от материальных и смысловых наслоений культуры.

Особенно значимо понятие пустоты в философском осмыслении творчества, процесса создания текста или произведения искусства. Творец (автор), пытаясь осмыслить свое место в процессе творения, часто находит себя отсутствующим, а основанием возможности творчества видит именно пустоту, лакуну, незаполненность. Выходит, саморазрушающееся искусство – это не странный, а закономерный феномен постмодернизма. Картины, написанные краской, выцветающей на глазах у зрителей; сооружения, взрывающееся перед публикой; книга «Ничто», выпущенная в США в 1975 г. и переизданная в Англии (в ней 192 страницы, и ни на одной нет ни строчки; автор утверждает, что он выразил мысль: «мне нечего вам сказать») – все это образцы саморазрушающегося искусства. Оно имеет свое выражение и в музыке: исполнение произведения на разваливающемся рояле или на распадающейся скрипке, беззвучная пьеса Дж. Кейджа «4,33», выступление в Гамбурге дирижера Д. Шне-беля без оркестра, безмолвное выступление солиста и целого ансамбля в струнном квартете Г. Брехта. «Саморазрушающееся искусство декларирует деидеологизацию. Все художественные произведения, согласно рассуждениям представителей франкфуртской школы, пронизаны идеологией, которая дает слушателю и зрителю тен- денциозное представление о реальности. (Русский поэт XIX в. Федор Тютчев облек эту истину в знаменитую афористическую формулу: “Мысль изреченная есть ложь”.) Сводя произведение к минимуму, к разрушающейся системе образов, к молчанию, к пустоте, саморазрушающееся искусство якобы несет с собой минимум лжи, оно почти правдиво своей абсурдностью, оно адекватно абсурду мира, показывая бессмысленную деятельность абсурдной личности в саморазрушающемся мире» [11: 380].

М. Уэльбек в этом отношении обращает внимание на другой феномен – современную архитектуру, которая ориентирована на то, чтобы приводить в «режим повышенной активности функциональный комплекс, отвечающий за ориентировку на местности» [12: 159]. Достигнув совершенства в создании конструкций, функциональной до такой степени, что они становятся невидимыми, современная архитектура стала практически прозрачной.

«Парадоксально то, что пустота дает человеку иллюзию полного присутствия. Кажется, что можно прикоснуться к объекту и ощутить его – именно посредством пустого, не занятого объектами пространства. Но именно наше соприкосновение с пустотой создает объект, выделяя его из пустоты» [13]. В работах многих постструктуралистов описывается нежелание человека расстаться с иллюзией присутствия субъекта, с иллюзией его возможности влиять на текст, относиться к нему как к объекту. С. Беккет настаивает на том, что мы пытаемся скрыться от пустоты, окружающей нас за «говорением», поскольку оно показывает нам наше существование не бессмысленным и незаметным, а значимым для окружающих. Литература говорит только об одном – об отсутствии субъекта, вс¸, что мы можем обнаружить в произведении, никоим образом не может оказать означаемым, «ибо это означаемое отступает вс¸ дальше и дальше в глубину той пустоты, которой является субъект» [14: 366].

Таким образом, пустота, сама по себе являясь биполярным феноменом (творящим и ничтожащим), в мировосприятии и самоощущении современного человека вытесняет оппозицию «бытие – небытие». Поскольку пустота – это пространство безграничного семиозиса, она одновременно является и максимумом и минимумом (нулевой степенью), т.е. абсолютом и ничем. Действительно, деструктивность бы- тия, отсутствие основы в современной философии и литературе выявляются через метафору пустоты.

Проблема, рассматриваемая нами, имеет два аспекта. Во-первых, продуктивным для современной культуры является осмысление пустоты как «чистого листа», чистой потенции, несвершившегося, возможности для небытия уступить место бытию. «Оперы, которые ты не поставил, фильмы, которые ты не снял, книги, которые ты не написал, всегда интереснее того, что ты сделал» [15: 12]. Во-вторых, мы являемся свидетелями возвращения культуры к возвышенной мистификации пустоты, практически к каббалистическому канону о том, что ощущение пустоты – это пробуждение стремления к жизни [16].