Основные проблемы утверждения советской власти в черноземной деревне (1917-1918 гг.)

Власть как политический институт на протяжении веков являлась краеугольным камнем российской государственности. Революционный взрыв 1917 г. разрушил фундамент структуры взаимодействия власти и деревни. Ликвидация имперской системы управления привела не только к утрате контроля на низовом уровне, но и «лишила правительство возможности получать и анализировать информацию о жизни большинства населения страны» [Сухова 2008]. Новые революционные элиты вынуждены были решать аграрный вопрос в соответствии с собственным пониманием экономических и политических реалий.

Революционные события 1917 г. как социально-экономическая и общественнополитическая «развилка» рождали возможности для генезиса новых реформационных траекторий развития деревни. Однако в качестве вариантов управленческими и интеллектуальными элитами были предложены в основном нежизнеспособные альтернативы. Аграрные программы меньшевиков, кадетов, эсеров и ряда других политических сил уже к осени 1917 г. продемонстрировали свою непродуктивность.

Наиболее мощные аграрные проекты были представлены эсерами и большевиками. Социализация земли являлась универсальной программой, которая монолитно выражала консолидированные интересы деревни в борьбе за поземельные ресурсы. Это нашло подтверждение в результатах выборов в Учредительное собрание, где наибольшее число голосов получили эсеры и большевики, выступавшие под лозунгом социализации земли. В Воронежской губернии за эсеров отдали 79,7% голосов и 13,8% – за большевиков, в Орловской губернии данные показатели составили 62,8% и 29,7% соответственно, в Курской губернии – 82 % и 11,3%, в Тамбовской губернии – 71,3% и 20,5% [Протасов 1997: 363-365]. Таким образом, политические симпатии крестьянства в конце 1918 г. оказались на стороне эсеров. Но даже эти цифры свидетельствуют об умелом использовании большевиками эсеровского лозунга о социализации земли, который давал значительные конкурентные преимущества большевикам в деревне. А. Фролов назвал подобное положение «договором пролетариата с крестьянством» [Фролов 2013: 14]. Согласно этому негласному союзу «помещичья земля конфисковывалась, вся земля национализировалась и передавалась в пользование крестьянству. За это последнее отдавало пролетарскому государству все излишки урожая и поставляло солдат в Красную армию» [Фролов 2013: 14]. На руку большевикам играло и то, что «партийный окрас» в крестьянской среде не играл определяющей роли, опирался на сиюминутные прагматические взгляды общины в системе социальноэкономических координат: «поземельные ресурсы – относительная свобода распоряжениями ими».

Сам лозунг о социализации земли коррелировал в сознании крестьянства с устоявшимися вековыми чаяниями о «земле и воле» и опирался на реалии малоземелья черноземной деревни. Крестьянство, попав в сети «системной бедности», перманентно испытывало «земельный голод» [Бруцкус 1922: 102]. «По переписи 1917 г. средний надел на мужскую душу населения в Курской губ. – 1,7 дес., в Орловской – 1,8, в Тамбовской – 1,9 дес. [Белькова 2008: 92]. При этом мощная поляризация деревни создавала условия для дифференциации сельского социума на 3 основные категории – зажиточное крестьянство, середняков и бедняков. Именно такие социально-экономические градации рождали полярные типы политического сознания крестьянства. Впоследствии ближе к большевикам оказалась крестьяне-радикалы, состоявшие в основном из малоимущих [Яров 2014: 9].

Подобное положение, с одной стороны, создавало условия для развития проболь-шевистских сил в деревне, с другой – формировало риски разрастания внутриоб-щинного конфликта до общегосударственного масштаба. В последнем случае против большевиков играл целый комплекс факторов, способных привести к институциональным ошибкам, – упразднение прежних аграрных регуляторов, системный кризис в экономике и отсутствие последовательности в предыдущих аграрных трансформациях. Кроме того, в условиях низкой гражданской культуры и векового абсентеизма крестьянской общины резко замедлялся экономический рост, нарастали сепаратистские настроения в деревне.

Но в целом советская власть стала укрепляться в связи с ментальной близостью и общей направленностью крестьянской революции и позиций большевиков. Так, В.В. Бабашкин отмечает у обоих политических акторов четкое видение конечной цели революции, неуклонное движение к достижению данной цели, а также «зве- риную, средневековую жестокость, которой не гнушались и те и другие…» [Яров 2014: 28].

«Общинная революция» 1917 г. разрушила прежние институты власти. К тому же административные органы Временного правительства как промежуточные институты для большевистской национализации земли были малопригодны. Поэтому перед советской властью встала важнейшая задача по ускоренному строительству нового аппарата управления в деревне. На смену земельным комитетам приходили Советы.

Экспансия большевистских институтов власти в черноземной деревне в целом была завершена к весне 1918 г. В Курской губернии окончательная «большевизация» Советов произошла во второй половине 1918 г. [Комаров 1927: 10]. В воронежской деревне изменение состава низовых органов власти с исключением из их состава зажиточных крестьян и правых эсеров происходит весной 1918 г. [Шестаков 1931: 13]. Динамика укрепления позиций большевиков в Козловском уезде Тамбовской губернии выглядит следующим образом: если в октябре 1917 г. советская власть установилась в среднем в 0,5% волостей, в ноябре 1917 г. – в 1%, то в январе 1918 г. – в 36% волостей, в феврале 1918 г. – в 42%. В марте 1918 г. к ним добавились еще 16% волостей, в апреле 1918 г. – 2%. Весна 1918 г. подвела черту под политической борьбой за власть в Козловском уезде. Это подтверждает и постепенное изменение состава волостных Советов и их исполкомов в пользу большевиков. Так, к марту 1918 г. 60% волостных Советов были пробольшевистскими. Левые эсеры, напротив, к весне занимали лидирующие позиции лишь в 10% волостных Советов, а в 72% имели меньшинство. Политический дрейф деревни в сторону РСДРП(б) был обусловлен целым рядом факторов – от жестких мер борьбы до возвращения с фронта демобилизованных большевизированных солдат.

Вслед за сельсоветами в деревню пришли комитеты бедноты, а также советские хозяйства и партячейки. Появление в деревне комитетов бедноты свидетельствовало не только о стремлении советской власти внести социально-экономический раскол в деревню для разрешения политических и продовольственных задач, но и о кризисе управляемости на местах, формировании в селе к осени 1918 г. фактического двоевластия [Яров 2014: 27]. Подобная политическая дифференциация была вызвана двумя мощными социальными потоками в крестьянской среде – выступающими за углубление перераспределительных процессов, изъятие «излишков» государством и их противниками. Деревня, ранее монолитно выступавшая за «социализацию земли», вступила в полосу внутриобщинной борьбы.

Политика раскола с участием комбедов в черноземной деревне проводилась несколько месяцев. Наивысший градус конфликтности возникал в тех населенных пунктах, где фиксировалась наивысшая степень экономической дифференциации крестьянства. Например, в Царевской волости Кирсановского уезда Тамбовской губернии на заседания 1-го уездного съезда комбедов зажиточные крестьяне вели активную агитацию против организации комитетов бедноты ¹ . А в Беломестно-Двойневской волости Тамбовского уезда 6 августа 1918 г. на собрании бедняков были слышны выкрики: «Для чего и к чему разбивать крестьянство на два лагеря. Мы все бедные» ² .

Перманентное давление советской власти на деревню вызывало рост антисоветских настроений и нарастание сопротивления зажиточной части деревни мероприятиям советской власти, которые выливались в вооруженные выступления. Так, 18 июля 1918 г. Совет рабочих и крестьянских депутатов Токаревской волости Тамбовского уезда выслал телеграмму губернскому комиссару внутренних дел с просьбой «срочно выслать отряд 150 человек» ³ для борьбы с актикомбедовскими настроениями.

На процесс становления комитетов бедноты в деревне оказывали влияние политические оппоненты советской власти. Например, в Курской губернии на 2-й Дмитриевской уездной конференции РКП(б) оратор Рубанов отмечал «засилье левых эсеров в волости, которые всеми силами стараются тормозить в деле работы по организации комитетов бедноты» ¹ .

Вынужденная, фактически антикризисная мера по введению в местный управленческий аппарат комитетов бедноты не оправдала ожиданий большевиков в полной мере. Однако некоторые страты деревни, уставшие от перманентного давления извне, готовы были идти на компромисс с советской властью. В августе 1918 г. «Известия Тамбовского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» характеризовали настроения в Борисоглебском уезде как безразличие обывателя к политической борьбе, к «укреплению завоеванных позиций, когда он всем своим существом запуганный невиданными социальными новшествами или тяжелым экономическим положением, готов пожертвовать своими завоеваниями, только бы оставили его в покое и не мешали его собственническим инстинктам и побуждениям» ² .

О нарастающем недоверии населения к советской власти, а также к ряду других политических сил 23 июня 1918 г. на утреннем заседании III Всероссийского партийного съезда левых социалистов-революционеров говорила М.А. Спиридонова: «Деревня разочарована в Советской власти, в партиях, в социализме, не только в большевизме, а и в социализме…» ³ .

Основной причиной падения «рейтинга» советской власти среди крестьянства стали шаги большевиков на продовольственном фронте. Кроме того, повышали градус конфликтности проступки и правонарушения представителей советской власти, работавших в деревне.

Зачастую на волне революционных событий в советский аппарат власти приходили деструктивные управленцы, проходившие общественно-политические фильтры, которые не были настроены на отсев по морально-этическим нормам. В докладной записке уполномоченного Совета обороны по чрезвычайной ревизии продовольственных отделов Рязанской, Тульской и Тамбовской губерний Озеровского «О положении в Козловском уезде» от 22 апреля 1919 г. отмечалось, «что местные власти – сельские члены ячеек, комиссары по борьбе с контрреволюцией брали взятки, пили самогон, допускали игру в карты, реквизировали, для себя, продавали лошадей, взятых на хранение и допускали злоупотребления…» ⁴ . Но калейдоскоп фактов нарушения советского аграрного законодательства венчали действия комиссара по борьбе с контрреволюцией села Токаревка Тамбовской губернии Клинкова. Он в 1918 г. был снят с должности за целый ряд правонарушений: самочинный вызов «отряда Неженцева для наведения паники среди мирных жителей села Токаревка… выдачу взятки члену уисполкома в размере 300 рублей и Неженцеву 5050 рублей… за самочинную организацию коммунистической ячейки, в которую вошел сам без всякой товарищеской рекомендации и ввел в нее полицейских и других царских прислужников… ночной разбой в доме гражданина Толкачева, в которого произвел выстрел из револьвера в голову в пьяном виде» ⁵ . Ряд местных совработников подменяли целостную политическую жизнь строительством псевдобольшевистских институтов власти, самочинными действиями и взяточничеством.

Под влиянием перманентных нарушений законодательства и норм общежития местными совработниками в деревне усиливалось недоверие к власти. Поэтапно индифферентное отношение деревни к советской власти сменялось откровенным негативизмом. Хлебопашец Елецкого уезда Орловской губернии давал достаточно жесткие оценки деятельности местных большевиков: «Какие это большевики, это наши мошенники. Я думаю, что общенародная оценка существующей власти такая: они наверху там хотят настоящего добра народу, но внизу власть захватывает разбойник...» [Пришвин].

Негативному образу советской власти, сформированному некомпетентностью, мздоимством, злоупотреблениями ее представителей, противостояли реальные шаги по осуществлению аграрных преобразований. Как отмечено в протоколе заседания 2-го Курского губернского земельного съезда 17 мая 1918 г., представитель Новооскольского уезда Воронков доложил, что «распределение земель прошло благополучно, хотя и были некоторые конфликты, но благодаря местной власти улажено» ¹ . Однако атмосфера взаимного недоверия, «земельная жажда», с одной стороны, и политика административного давления – с другой, не оставляли возможности для выстраивания доверительных взаимоотношений между властью и общиной.

Зачастую в качестве «отмычки» к решению деревенских проблем и утверждения своих позиций местные власти выбирали административные методы. Сила оружия большевиками применялась даже при проведении посевных кампаний, если попытки разъяснения и убеждение крестьян в необходимости засеивать чужие земельные участки наталкивались на безразличие и индифферентность. В протоколе заседания Липецкого уездного земельного отдела и его подотделов 3 октября 1918 г. отражено выступление заведующего Липецким уездным земельным отделом Н.М. Коблякова по вопросу проведения в жизнь постановления 3-го уездного земельного съезда об обработке парной земли под зябь. Он предложил для проведения пахоты предпринять экстренные меры, «вплоть до оружия» ² .

Но на угрозы совработников применить оружие крестьяне давали симметричный ответ. Так, в июле 1918 г. в Сырской волости Липецкого уезда на требование советских чиновников вернуть незаконно занятые луговые угодья крестьяне говорили: «Сколько хотите присылайте красноармейцев, все равно Ваше не возьмет» ³ . Нежелание большевиков прислушиваться к мнению деревни создавало условия для дальнейшей эскалации конфликта.

Неприятие деревней большевиков переросло в антисоветские выступления. Так, в 1918 г. в Воронежской губернии было зафиксировано 45 подобных актов [Шестаков 1931: 23]. «Около 30% этих выступлений падало на борьбу против советов: убийство членов Советов, срыв избирательных собраний, разгон исполкомов, поджоги зданий советов и попытки захвата советов в руки кулаков» [Шестаков 1931: 23]. А к концу 1918 г. усилилась борьба деревни с советской властью на «продовольственном фронте».

Крупные крестьянские выступления стали возможны в условиях десакрализации власти, ослабления и исчезновения прежних институтов власти. Приходившие им на смену радикальные советы, комбеды в большинстве случаев вызывали социальную напряженность внутри черноземной деревни. На посягательства большевиков на «землю» и «волю» черноземная деревня ответила мощной протестной волной. А при перераспределении как поземельных ресурсов, так и властных полномочий на местах крестьянские общины «активизировали свою компенсационноадминистративную функцию» [Сухова 2008: 445], т.е. стали активно бороться за влияние в советских органах.

Разрыв связей с дореволюционной системой государственного и местного самоуправления в сочетании с острыми социально-экономическими проблемами вел черноземную деревню к радикализации крестьянства. Советская власть, оказавшись перед лицом аграрного кризиса, выразившегося в резком сокращении производственного потенциала села, пустило в ход негибкие, административные механизмы, получившие название военного коммунизма. То есть, с большим тру- дом завоеванные политические позиции в деревне большевики решили защищать силой оружия.

Под вывеской социалистической республики и диктатуры пролетариата большевики установили фактическую диктатуру большевистской «верхушки», большевистских вождей и большевистской элиты, жестко подавляя любые попытки выхода из поля тотального контроля партии и государства как в крестьянской среде (например, антоновщина, колесниковщина), так и внутри самой номенклатурной системы, в узком слое партийных функционеров.

«Крестьянская революция 1917–1918 гг. трансформировалась в крестьянскую войну с коммунистической властью. Место прежнего извечного врага – помещика – в крестьянском восприятии заняло государство, завладевшее землей» [Алешкин 2012: 13]. Если в дореволюционный период в понимании деревни носителем анти-крестьянских интересов выступали отдельные рафинированные представители «благородного сословия» и власти (помещики, полицейские чины, сборщики налогов), то с наступлением «эры Октября» объектом всеобщей ненависти выступила монолитная советская власть с целым штатом агентов.