Особенности физической подготовки женщин-полицейских

Мотивы необъятных далей, странствий и испытаний крайне важны в художественном мире С. Куняева. Доказательством этому служит сибирский цикл, который накапливался в течение нескольких десятилетий. Сибирь в духовном и культурном сознании русского человека ассоциируется с исключительностью, экстремальностью обстановки и незаурядностью характеров. Сибирь – это место, где русский человек проверяет себя на прочность, на честность, на мужество. Это бескрайнее пространство и громадные возможности для отважного, инициативного самоутверждения личности. Не только могущество России прирастает Сибирью, как провозглашал М. Ломоносов, но и достоинство, самоуважение русского человека неизмеримо увеличивается даже от соприкосновения с ней. Тем более возрастает твой человеческий статус, если Сибирь становится твоим жизненным поприщем.

Восприятие Сибири в послевоенной советской лирике разнообразно. Уроженцы Сибири Л. Мартынов и Е. Евтушенко акцентируют в своих стихах эпохальность, масштабность преобразований, осуществленных в Сибири в послевоенное десятилетие. При этом Е. Евтушенко насыщает свои произведения пестрыми, разнокалиберными деталями, относящимися к быту, производству, психологии героя, стихи его «всегда человечны, исполнены сочувствия к людям разных, порою совершенно неизвестных поэту судеб» [1, с. 200]. Л. Мартынов, сдержанный в деталях, восходит к патетике и обобщениям высшего порядка. Доминантой сибирских стихов Е. Евтушенко, на наш взгляд, является мотив того, как он лично прирастает Сибирью, как она претворена и преображена в его личности («Я сибирской породы», «Станция Зима» и др.). В стихах Л. Мартынова мы также наблюдаем первенство авторского романтического восприятия Сибири над ее собственной природой, над ее органической сущностью. В стихотворении «Я брежу только тем» поэт представляет города и дороги Сибири как воплощение своих идеальных грез и мечтаний. Л. Мартынов сетует лишь на то, что от его «воображения действительность и ныне отстает» [2, с. 302]. Таким образом, Е. Евтушенко подчиняет сибирскую масштабность индивидуально-личностным притязаниям, а Л.Мартынов слагает гимны материальным свершениям страны и народа, как бы растворяясь в этих свершениях. Национальный аспект в раскрытии сибирской темы у поэтов представлен весьма скупо.

Лирический герой С. Куняева ищет пристанище для своей души не только среди родных калужских берез, но и в далекой необъятной Сибири. При этом динамика его поэтических переживаний и размышлений состоит в приживлении новых пространств, алтайских гор и рек, безбрежной тайги к своим изначальным предпосылкам и ценностям. Он заведомо расположен к незнакомым людям и явлениям. Он не предполагает в них какого-либо подвоха, хитрости. А если встречается с опасностью, c препятствиями, то это его даже радует: есть, где приложить силы.

В стихотворении «Просветленную память храня» С. Куняев размышляет о своей неистребимой тяге к Сибири, к ее «остужающему душу простору – безымянности, бескрайности, безлюдности» [3, с. 147]. Как подметил С. Чупринин, «поэт гордится своей причастностью к этому простору безымянности, неотделимостью своей судьбы от суровой судьбы Отчизны» [4, с. 188]. Лирический герой предполагал отделить сибирское прошлое от настоящего, хотел мечтательно лелеять это прошлое в своих просветленных воспоминаниях. Приятно и комфортно переместить эту кочевую реальность в растроганную память. Герой кроме благодарности кочевым путям испытывает досаду на них: «Я-то думал, что хватит с меня» [3, с. 147]. Но никакого внутреннего отторжения не произошло, кочевые пути для него притягательны, и он снова возвращается на эти пути. С. Куняев мужественно возвещает, что сибирский простор поглотил «с беспамятных пор не одну дерзновенную юность» [3, с. 147]. Собственная юность поэта также сопряжена с сибирскими пространствами и стихиями. Его юность «затерялась в холодных вагонах, в зимних трассах». У поэта нет никакой обиды, никакого протеста, что его юность затерялась здесь и поглощена Сибирью. Наоборот, он ощущает себя возвышенным, отмеченным судьбой, «ему дорого, важно понять, почувствовать, передать стихами постоянство, беспрерывность тока народной и государственной жизни России» [4, с. 188]. Подобная поэтическая логика характерна для стихотворений С. Есенина, посвященных его кровным связям с рязанскими раздольями. «Затеряться» здесь значит не потерять себя, а, наоборот, обрести себя. Лирический герой С. Куняева, как видно по всему тону и логике стихотворения, не только затерялся в сибирских пространствах, но и хотел затеряться. Есенинская приверженность малой родине дополняется у Куняева душевным освоением, интериоризацией бесконечных пространств русского Севера и русского Востока. Эти пространства осваиваются поэтически, эстетически, философски.

В стихотворении дважды возникает мотив безымянности. В финальной строфе указание на «безымянные волны» медлительной реки поначалу вызывает некоторое недоумение. Разве волны бывают поименованными? И, следовательно, есть ли смысл в указании на их безымянность? Смысл есть, и он принципиален для эстетики С. Куняева. Отсутствие притязаний на отдельность, на индивидуальность, характерное для природы, поэт признает глубинной стихией русского духа. Отсюда готовность затеряться, чтобы состояться, чтобы прочно и неистребимо пребывать в этом прекрасном и страшном мире, «пусть безымянным, анонимным, не замечаемым с горних высот, но – нужным» [4, с. 194].

Сибирь – это особая вселенная, где можно и нужно «жить славно». В стихотворении «На пустынных просторах Сибири» (1973) С. Куняев размышляет об особой, возвышающей и освобождающей доминанте сибирского бытия. В Сибири отступают суетность и хлопотливость, привередливость и избирательность. Человек здесь охвачен грандиозностью пространства. Там, где цивилизация и культура, там мир раздроблен, а Сибирь награждает человека ощущением единства грандиозного мира. Небо и земля взаимопроникают, оказываются единым целым. Млечный Путь становится атрибутом ручья, присутствует в ручье. А ручей бежит по Млечному Пути. Мотив слитности неба и земли троекратно возникает в стихотворении. Мотив варьируется, но каждый раз обнаруживается глубинный аспект этого мотива: очистительное и просветляющее присутствие высшей небесной силы. Отцветающие цветы «ожидают пришествия снега». Цветы максимально одухотворены: ожидают не вьюги, не снега, а «пришествия снега», то есть чего-то связанного с Богом. Ожидают не со страхом, а с надеждой. Для цветов, как и для лирического героя с его адресатом Вячеславом Шугаевым, «охота пуще неволи». Цветы своим полыханием готовы вознаградить грядущий снег. Цветы подобны лирическим героям, которые «сердцем платили» за то ликование, за ту воспламененность («полыхание»), какие они испытывают на «пустынных просторах Сибири». В этой связи и небо, к которому поднимается утиная стая, приобретает значение сакральности. В поэзии С. Куняева мы наблюдаем сдвиг от персонифицированной, индивидуальной души к душе соборной, то есть такой душе, которая освободилась от своей индивидуальной узости, вознеслась к безымянности.

Со стихотворением «На пустынных просторах Сибири» (1973) контрастно сопрягается стихотворение «На этих угрюмых просторах» (1974). В первом стихотворении четко просматривается метафизическая доминанта, а во втором ‒ преобладает житейская проблематика. В первом стихотворении поэт отстраняется от всякой локальности, даже от времени, а во втором ‒ возвещает, что «есть мелочи, но без которых придет человеку каюк» [3, с. 150]. Таким образом, активно используется просторечная лексика. Дело в том, что «жизнестойкие начала» поэт открывает не только в сфере духа и высших ценностей, но и в самой земной основе, в житейской основательности, в способности не «загнуться» от трудностей, а справиться с ними и выжить. С. Куняев стремится «насыщать свои стихи… прозой повседневности – во всех ее многообразнейших проявлениях» [5, с. 301].

В стихотворении «На этих угрюмых просторах» С. Куняев размышляет о жизнестойкости и выносливости, о мужской готовности к борьбе и преодолению. То, чем располагает и владеет лирический герой С. Куняева, не заключает в себе богатства и комфорта. О своем достоянии поэт с аскетической горделивостью сообщает: «Не много? А мне и не надо ни жизни, ни песни иной» [3, с. 150]. Но это достояние ‒ настоящее сокровище, так как оно дано лирическому герою по праву его русского происхождения и так как в выборе этого достояния участвуют его незаурядная мужская смелость и воля.

Таким образом, любовь к Сибири – это фундаментальный мотив куняевской лирики. При встрече с грандиозными сибирскими пространствами лирический герой С. Куняева острее и обнаженнее ощущает свою русскую самобытность. Поэт постоянно подчеркивает, что даже пребывание в Сибири, не говоря уже о борьбе и работе, выводит человека из состояния обыденности и будничности. Сибирская тайга и сибирские реки напоминают о непосредственном соседстве земли и небес. Они внушают человеку убеждение, что он не сводится к узкой биографической протяженности, а обладает некой судьбой в координатах мироздания.