Особенности хронотопа в рассказе Джона Барта ночное путешествие морем

зов, который считается «первой книгой [Барта], оказавшей большое влияние» на американскую литературу [Martin 2001: 48]; рассказ «Ночное путешествие морем», по мнению исследователей, «пожалуй, самый известный рассказ в сборнике» [Gaggi 1989: 140]. Именно здесь впервые ярко проявились черты постмодернистской поэтики Барта – нетипичные хронотоп и система повествования.

В рассказе «Ночное путешествие морем» от первого лица описывается плавание неназванного существа и миллионов подобных ему к неизвестному пункту назначения во имя неведомой им цели. Уже в первом предложении рассказчик говорит о дву-сторонности своей истории: «One way or another, no matter which theory of our journey is correct; it's myself I address; to whom I rehearse as to a stranger our history and condition, and will disclose my secret hope though I sink for it» [Barth 1968: 1]. С одной стороны, рассказываемая история воспринимается в теоретическом окружении как концепция (дословный перевод: «Так или иначе, вне зависимости от того, какая из теорий нашего путешествия истинна…»), с другой стороны – это «надежда», очень личный рассказ, обращенный к самому себе, это история, за которую рассказчик готов заплатить жизнью. Первый план рассказа характеризуют такие черты, как рассудочность, аналитичность, теоретичность – признаки, больше присущие тексту философскому или научному, а не художественному. Это отчетливо проявляется на лексическом уровне: такие слова, как «theory», «accounts», «arguments», «doctrine», «hy-pothesis», «tautological», выводят повествование за рамки бытового описания путешествия. Особенности же второго плана рассказа – глубоко личное значение, ему приписываемое, личная ответственность за сказанное и личная же в нём необходимость – создают контрастный фон для понимания и наделяют его признаками «классического» художественного текста.

Указанную двуплановость рассказа необходимо учитывать при анализе хронотопа. Хронотоп – это «существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» [Бахтин 1986: 121]. Хронотоп конкретного произведения создает автор, находящийся на границе художественного целого произведения, а выявляет эту «существенную взаимосвязь», как правило, читатель или исследователь, смотрящий на произведение извне, со стороны. В нашем же случае время и пространство осмысливаются к тому же еще и самим персонажем (рассказчиком) «внутри» мира произведения – и это само по себе художественно значимо. Осмысление заключается в том, что рассказчик рассуждает о теориях путешествия и сам занимается построением некоторого рода онтологии, «хронотопа». «Не вымысел ли ты, мое путешествие? Есть ли море и ночь… вне меня и моего знания о них? Существую ли я, или все это – сон? … Но если я есть, кто я?» [Барт 2001: 13] – по-философски спрашивает себя рассказчик. Таким образом, в исследуемом рассказе кроме «объективного», авторского хронотопа, который возможно проанализировать только извне, существуют свое- образные «хронотопы», принадлежащие другим пловцам, которые отражаются в пересказываемых теориях.

Анализируя внутренний мир произведения, мы можем выделить такие его действительно существующие составляющие, как ночь , море , миллионы плывущих в нем пловцов, наделенных хвостами , а также некоторый пункт отправления . Кроме того, должна также существовать некоторая цель путешествия, неведомая пловцам, так как никто из них ее не достиг. Цель путешествия, как и пункт отправления, не описывается (говорится только, что рассказчик видит «некую смутную ауру присутствия огромного тела» и слышит «песню или, может быть, призыв»), однако описывается состояние моря, наступившее, очевидно, перед непосредственным достижением цели: «И вдруг – о, чудо! – единый миг, и море стихло! И вот возник из глубин, тепло и мягко, могучий прилив, и подхватил меня, и понес, как несет еще и сейчас, вперед и вверх, хочу ли я, не хочу ли…» [Барт 2001: 24]. Само путешествие в корне отличается от «великого приключения и героической сказки», каким оно изначально представлялось пловцам: «Первая гекатомба, когда мы отправились в путь; децимация у водоворота, отравленный ливень, моретрясения; приступы паники, мятежи, резня, массовые самоубийства; постепенное осознание жестокого факта: пережить путешествие не суждено никому» [Там же: 21].

В отношении к внетекстовой действительности происходящее в рассказе может быть интерпретировано следующим образом: миллионы пловцов – сперматозоиды, плывущие к одной-единственной яйцеклетке (см. такое же толкование в работах зарубежных и русских литературоведов [Pinsker 1980: 79], [Gaggi 1989: 140], [Лапицкий 1999: 9]). На внутритекстовом уровне мир пловцов – непривлекательный, пустой мир, где действительно нет практически ничего, кроме моря , ночи и пловцов , в котором происходит путешествие, «природа и цели которого» пловцам «непостижимы». Это уже позволяет увидеть в произведении мрачную метафору бессмысленности, непостижимости и в то же время неизбежности жизни. Однако такое понимание неполно, так как оно не учитывает взглядов на этот мир других пловцов.

В рассказе большое место уделено общепризнанной точке зрения пловцов на путешествие, а также теориям циничного друга рассказчика на этот счет. Рассказчик же в своих поисках истины ориентируется и на то, и на другое. Иногда «по настроению» он двигается с остальными «в такт» и ему кажется, что «есть у нас общий Создатель, и пусть Его природа и цели для нас недостижимы, но Он, вызвавший нас к жизни, поставил в мудрости своей Ему одному ведомую цель нашего путешествия» [Барт 2001: 13]. Кроме того, пловцы верят в «достижение Брега» и «передачу Послания»; движущей же силой для них всех является «Любовь» – слово, которое они поют «в четверть миллиарда глоток». Плывут же они, чтобы «выполнить свое предназначение» («fulfill our destiny»). Рассказчик зачастую использует эти слова в кавычках, чтобы подчерк- нуть свою дистанцированность от этих представлений.

Значение этой общепринятой модели мира для создающих ее пловцов, по сути, заключается в оправдании самого плавания. Вводя в модель мира Создателя, Послание и Брег, пловцы облегчают себе задачу «принять путешествие таким, какое оно есть»: так они объясняют себе неизбежность ночного путешествия морем. В истинность такой модели «верят», – и тех, кто верит, рассказчик называет «верующими» [Барт 2001: 18]. Эта модель мира отличается от той, какую хочет построить рассказчик, прежде всего тем, что его интересует истина; у него нет цели найти оправдание путешествию, он хочет узнать, кто он и что в действительности происходит (см. вопросы в начале рассказа). В то же время эти наиболее распространенные представления о смысле и цели жизни явно являются параллелью самым поверхностным интерпретациям религии. Так, согласно «общепринятой точке зрения на будущее» считается, что «все утопшие восстанут в конце путешествия на последний суд». Таким образом, эта общепринятая модель мира отражает в рассказе в самых общих чертах взгляды на мир верующего человека (по крайней мере, на уровне утверждения императива веры). Однако рассказчик оспаривает не только взгляды «верующих», но и «доктрину выживания наиболее приспособленных» [Там же: 17], являющуюся, очевидно, отсылкой к дарвинизму и нерелигиозному пониманию жизни вообще.

Кроме носителей «общепризнанных точек зрения», в рассказе также присутствует «скептик», «циничный приятель» рассказчика, наделенный богатым воображением. Он является автором множества «неклассических» теорий, объясняющих ночное путешествие морем. Рассказчик пересказывает около десяти его более или менее полных теорий, продолжающих общепризнанные или противоречащих им. Среди прочего в них говорится, что Творец не заметил, как создал пловцов, что Он – «враг и потенциальный убийца» пловцов, что «Творец может сам оказаться смертен», что пловцы и Создатели «взаимопорождают» друг друга. Этот же скептик оказывается и автором теории, в которую в конце концов «уверовал» и рассказчик: «будто бы целью был <…> не общепризнанный берег, но таинственное существо, не подлежащее описанию, разве что через посредство парадоксов можно дать намек на Её облик: полная противоположность нам, пловцам, и при всем том – наше дополнение; наша смерть – но и наше спасение и воскресение; одновременно конец нашего пути, его кульминация и его начало <…> мерцающая сфера невероятных размеров… Так он называл сей загадочный объект – ОНА, что означало – Не-он» [Барт 2001: 22]. Эта «самая безумная из его [скептика] идей», как убеждается на собственном опыте рассказчик, действительно оказывается истинной, однако истина не лишает рассказчика страданий, а только заставляет «отречься от себя», лишиться последнего разума и последней надежды «сказать НЕТ» и положить «конец всем ночным путешествиям морем», не подчиниться

Любви. Истина, как и путешествие, не имеет смысла, потому что не оставляет рассказчику выбора.

Таким образом, можно сделать следующие выводы. Во-первых, специфика хронотопа исследованного рассказа во многом обусловлена особенностями повествования, в котором личный рассказ о путешествии сочетается с его теоретическим осмыслением. Во-вторых, множественность толкований плавания, представленная в рассказе, создает проекцию на созданные человечеством на протяжении его истории концепции осмысления мироздания. В-третьих, непонятность и непознаваемость мира являются важнейшей особенностью хронотопа произведения. Герой потерян не только в реальном пространстве мира, но и в мыслительном пространстве теорий и интерпретаций, которые в конечном счете не имеют смысла.