От драматургии к прозе (неизвестные страницы творческой биографии Р.П. Кумова)

го наследия писателя. Лишь в нашем веке оно стало предметом научного внимания. Вышло два сборника избранных сочинений писателя, появились статьи о нем в литературных энциклопедических словарях и очерки, сопровождающие новые издания его литературных трудов [1; 2; 10].

Однако в творческой биографии донского писателя по-прежнему остается немало белых пятен. Свет на них могут пролить архивные материалы, хранящиеся в Институте русской литературы (Пушкинский дом) РАН (ИРЛИ). Они, в частности, позволяют воссоздать историю творческих взаимоотношений Кумова и великой русской актрисы В.Ф. Комиссаржев-ской.

В своей анкете, написанной в 1916 г. для одного из театральных журналов, Р.П. Кумов сообщает, что особое влияние на его творчество оказали В.Ф. Комиссаржевская и И.Л. Леонтьев-Щеглов [10, с. 258]. В письме от 20 марта 1910 г. он подробно описывает историю своего знакомства со знаменитой актрисой, блестяще исполнившей роль Нины Заречной в чеховской «Чайке». Исследователи русского театра отмечают, что В.Ф. Комиссаржевская полностью разделяла идейные и художественные установки А.П. Чехова. Сам Чехов говорил о ней: «Никто так верно, так правдиво, так глубоко не понимал меня, как Вера Федоровна… Чудесная актриса» [9, с. 20].

В 1907 г. Кумов послал Комиссаржевской, уже имевшей собственный Драматический театр, свою пьесу «Тихий свет». Вскоре начинающий драматург получил ответ от режиссера театра А.П. Зонова, в котором сообщалось, что театр не может принять пьесу, поскольку репертуар уже выработан, а также потому, что пьесу «очень трудно провести через цензуру». Однако Зонов добавляет, что «Вера Федоровна высказывает сожаление, что ничего сделать нельзя и просит присылать, если будет еще что-нибудь» [6. Л. 4].

В августе 1908 г. Кумов посылает актрисе новую пьесу «Иван Лопатин», а уже в сентябре впервые лично встречается с ней во время гастролей Драматического театра в Москве. Актриса одобрительно оценивает драматургические опыты Кумова, отмечая стремительный рост его художественного мастерства в пьесе «Иван Лопатин». Однако она сомневается в ее сценичности: «беда в том, что в пьесе много “чеховского”, и это “чеховское” совсем не для сцены. Это “чеховское” читается с волнением, оно так искренно, но на сце- не его ждет провал. Это не сценично в грубом смысле этого слова. Чтобы играть самого Чехова, <…> нужен, собственно говоря, особый театр» [6. Л. 5].

И все же она выражает надежду на будущие успехи Кумова-драматурга: «Вот теперь я знаю вас немного как драматурга, и мне кажется, что вы напишете большую нужную пьесу через несколько лет» [Там же. Л. 6]. Такую пьесу Кумов и создал в 1916 г. Его драма «Конец рода Коростомысловых» получила первую премию на конкурсе А.Н. Островского и была поставлена в театрах Москвы, Петербурга и целого ряда провинциальных городов [1, с. 366].

После того как В.Ф. Комиссаржевская познакомилась с прозаическими произведениями молодого писателя, она заметила следующее: «У вас есть что-то несомненное от Чехова… Только берегите свой талант. Бросьте писать в духовных журналах» [6. Л. 12].

Примечательно, что Кумов вместе с Ко-миссаржевской посетил могилу А.П. Чехова. Эти воспоминания были особенно дороги писателю: «У могилы как раз никого не было. Солнце еще светило ярко, деревья стояли чуть-чуть пожелтевшие, кричали чайки. В.Ф. прошла вперед, я остановился позади. Она подошла к самой ограде, взялась руками за решетку и так долго стояла. Потом молча повернулась и пошла тихо. Мне показалось, что глаза у нее были заплаканные» [Там же. Л. 13].

Подводя итог своему рассказу о знакомстве с В.Ф. Комиссаржевской, Кумов замечает: «Писал я все, даже ее слишком добрые и сочувственные отзывы о моих писаниях, потому что каждое слово В.Ф. дорого и священно. Больше я никому не поведаю эту историю в таких деталях – слишком она нежна и возвышенна в моей душе» [Там же. Л. 15]. Донской писатель на всю жизнь сохранил уважение и сердечную привязанность к великой актрисе. Ее памяти он посвятил свой сборник «В Татьянину ночь» (1913).

Среди хранящихся в ИРЛИ архивных материалов несомненный интерес представляют письма Кумова к Б.И. Бентовину, А.А. Измайлову, В.С. Миролюбову. Однако важнейшей частью эпистолярного наследия писателя является его переписка со своим литературным наставником – И.Л. Леонтьевым-Щегловым, входившим в писательскую плеяду «спутников Чехова» [3, с. 24–30]. Молодой литератор познакомился с ним, сотрудничая с газетой «Слово», где Леонтьев был редактором литера- турного отдела. На протяжении четырех лет – с 1907 по 1910 г. – между ними шла интенсивная творческая переписка.

И.Л. Леонтьев-Щеглов (1856–1911) пришел в русскую литературу в 1880-е гг. с повестями из армейской жизни и по праву занял одно из видных мест в «артели восьмидесятников». А.П. Чехов отмечал такие важные стороны таланта Леонтьева, как теплота, сердечность и разнообразие [3, с. 26].

Однако с середины 1890-х гг. писательский потенциал Леонтьева пошел на спад. Иссякли военная и театральная, а также дачная и курортная темы [4, с. 462]. По замечанию исследователей, «наиболее ценны в творческом наследии Щеглова правдивые зарисовки с натуры, продолжающие традиции физиологического очерка 40 гг. и документально-психологической литературы середины XIX в.» [8]. Широкую известность получили воспоминания И.Л. Леонтьева-Щеглова о Чехове, с которым он был дружен.

Следует отметить, что основным творческим ориентиром для донского писателя был именно А.П. Чехов. Поэтому сближение Кумова с И.Л. Леонтьевым-Щегловым, на наш взгляд, неслучайно: Кумов воспринимал своего литературного наставника как связующее звено между собой и Чеховым.

В письмах к Леонтьеву-Щеглову Кумов нередко размышляет о любимом писателе. Чеховская тема возникает уже в самом начале их переписки: «Мне пришлось читать Ваши воспоминания об Антоне Павловиче. Вот почему я посылаю Вам свой набросок “На могиле Чехова”» [6. Л. 6]. Свое особое понимание чеховского творчества Кумов излагает в одном из писем к Леонтьеву-Щеглову: «У меня есть думка когда-нибудь написать маленький этюд о Чехове как художнике-философе. Меня очень коробят критики, видящие в Чехове воспроизводителя известной полосы русской жизни (90-е годы). Чехов, мне кажется, больше, чем русский писатель 90-х годов, и не в 90-х годах лежит причина его скорби. Живи он сейчас, его Муза была бы гораздо скорбнее, чем в 90-ые годы. Его скорбь – евангельская, вечная скорбь души, слышавшей чудесную песню “о блаженстве безгрешных духов под кущами райских садов...” О Боге Вечном, – и потом попавшей на скучную маленькую землю» [Там же. Л. 29].

На долгое время Леонтьев-Щеглов становится главным литературным критиком и учителем Кумова. Начинающий писатель с благо- дарностью принимал замечания наставника: «Ваша “мораль”, как Вы называете свои указания для меня, – словно дождь на пашню: чем больше, тем лучше… И если когда-нибудь на моей пашне будут цветы и хлеб, – среди них будет жить постоянно память о благодатном милом дожде» [6. Л. 14].

В письме от 5 марта 1908 г. Кумов соглашается с Леонтьевым-Щегловым, критикующим его за субъективность: «Верно, верно, мой милый, славный учитель, – до чертиков субъективен мой последний рассказ, как, кажется, вообще субъективны и все остальные мои вещи. Я знаю, это скверно, потому что в конце концов будут неизбежные перепевы и повторения, но <…> я надеюсь отрешиться как-нибудь от своего субъективизма…» [Там же. Л. 13].

Характерно, что А.П. Чехов в одном из писем к И.Л. Леонтьеву-Щеглову, анализируя его произведения и отмечая привлекательные стороны его таланта, критикует Щеглова за писательский субъективизм: «Вы субъективны до чертиков» [11, с. 205]. Это письмо, которое было опубликовано еще при жизни Чехова, было особенно дорого для Леонтьева-Щеглова [4, с. 461].

В целом положительно оценивая творчество начинающего писателя, некоторые его произведения Леонтьев-Щеглов подвергает серьезной критике. Такая судьба постигла один из первых драматургических опытов Кумова – пьесу «Писатель», в которой он стремился изобразить «драму человека-писателя» и которую мечтал посвятить своему литературному наставнику [6. Л. 11].

Конструктивная критика Леонтьева-Щеглова заставляет молодого писателя задуматься о сущности своего литературного творчества и пересмотреть свои творческие установки: «Хотел было долго исповедоваться перед Вами, что пишу и что думаю о своем писательстве. <…> Знаете, все, что было написано мною до сих пор, было эскизно, несерьезно, пожалуй, даже перепевно, хотя и не знаю, с чьего голоса?.. Только сейчас, после Вашего последнего письма, после гибели моего “Писателя”, которого я очень любил, я понимаю, что для творчества нужно наглухо закрыть двери и остаться одному. Именно так я надеюсь работать летом над двумя большими работами, детали которых обдумываю я все это время. В этой наглухо закрытой комнате будет только один желанный гость – Вы и Ваша критика» [Там же. Л. 11–12]. Тема творчества является сквозной в переписке двух литераторов.

Еще одна важная для Кумова тема – современная русская литература. В одном из писем молодой писатель обращается к Леонтьеву-Щеглову с вопросом: «Где, в чем сейчас русская литература?». Рассуждая далее о литературной ситуации начала XX в., Кумов высказывает свое мнение о ней: «До сих пор верил, что русская литература сейчас есть, хотя и очень своеобразная по форме. Раньше, мол, был ручей светлый, отражавший небо, ворочавший колеса на человеческих мельницах, а теперь он разбился, как в водопаде, на множество мелких красивых брызг… А в настоящее время все это мне кажется какой-то бакалейной торговлей, а не литературой, и грустно, одиноко стоят в отдалении представители прошлой русской литературы, и между ними мои самые близкие и родные писатели-люди – Щеглов и Чехов» [6. Л. 15].

По убеждению Кумова, современная ему литература отказалась от роли нравственного ориентира, в связи с чем утратила свое общественное и художественное значение: «Положим, современная жизнь – фейерверк, но разве литература – пленка “Кодака”, увековечивающая только одни момент, быть может и интересный, но без связи с предшествующим и последующим, без рассмотрения глубины, без захвата души читателя? Наша литература – газета, не выше, и кто знает – современные массовые самоубийства не объясняются ли отчасти этим отсутствием авторитетного, важного руководительства в литературе?» [Там же. Л. 16].

Молодой писатель активно интересовался современным ему литературным процессом. Его характеристики и оценки литературы модернизма свидетельствуют о собственной писательской позиции: «Мне иногда представляется, что наша утонченная современная молодая теперешняя литература есть просто какое-то инстинктивное движение человеческой души в сторону от слишком бурных реальных проявлений жизни: как улитка, душа заперлась сама в себе, и вот, в результате, тонкие, прихотливые мысли, так непохожие на землю… Впрочем, я объясняю таким образом только часть нашей “молодой” литературы» [Там же. Л. 54–54 об.].

По письмам Кумова можно проследить творческую историю многих его произведений. Так, в письме от 2 сентября 1907 г. писатель сообщает И.Л. Леонтьеву-Щеглову: «По Вашему совету начал приглядываться к Москве, и знаете, что получилось и меня в записной книжке – как результат наблюдения? Кон- тур рассказа “В колодезе” (стены домов, кусочек неба, крики торговцев, жизнь двора и какая-то особенная жизнь где-то в стороне: звон старых колоколов, старые предания, старые лица…). Кажется, это совсем не то, что хотели Вы» [6. Л. 18]. Но чуть позже Кумов напишет: «“Колодезь” не удался. Получился какой-то протокол, и я бросил» [Там же. Л. 25об.]. Однако в 1914 г. писатель вновь обращается к «московскому тексту». Очерк «Город», вошедший в сборник «Москва и ее жизнь», судя по всему, является переработкой неудавшегося в 1907 г. рассказа «В колодезе».

О том, насколько велика была роль литературного наставника в творческом развитии Р.П. Кумова, можно судить на примере истории создания повести «Лиза» (1909). Первый ее вариант в жанре рассказа писатель прислал Леонтьеву-Щеглову, однако результатом своей работы Кумов был недоволен: «Посылаю Вам свою новорожденную “Лизу” – вещицу малокровную, скороспелую, вялую» [Там же. Л. 3].

Произведение получило в целом положительную оценку Леонтьева-Щеглова, обратившего, однако, внимание автора на некоторую его незаконченность. «Но теперь, после Ваших слов, я хочу еще работать над этим рассказом. Помню, когда я писал его, у меня в душе было еще так много, что можно было бы сказать. Мне кажется, что почти весь рассказ – только контур, только намек», – писал Кумов своему наставнику [Там же. Л. 10об.].

Важно отметить, что писатель задумал «Лизу» как небольшой рассказ, переросший в результате кропотливой работы над ним в большую повесть: «В Москве мне казалось, что рассказ выйдет маленький, на несколько страничек, а когда засел за работу, только шевельнул за уголок сюжета, и посыпалась <…> такая масса деталей, описаний», – вспоминает Кумов [Там же. Л. 3–3об.].

Решившись продолжать работу над произведением, Кумов сомневается в своих творческих силах: «Смущает меня одно: рассказ разрастется, получится почти повесть, а в больших вещах я чувствую себя как малыш, надевший отцовские брюки» [Там же. Л. 10об.]. Но все же по совету наставника писатель, до этого работавший преимущественно в малых формах прозы, создает одну из лучших своих повестей, получившую признание у читателей и литературной критики.

Творческая дружба Кумова и его литературного наставника продолжалась вплоть до кончины последнего в 1911 г. В письме к А.А. Из- майлову от 23 сентября 1911 г. Кумов с горечью пишет о ней и говорит о том, как много значил для него И.Л. Леонтьев-Щеглов: «В “Дяде Ване”, как я звал его, я потерял очень, очень много. Мне лично кажется, что “Иван Щеглов” прежде всего был в литературе праведником, а потом уже беллетристом. К сожалению, жизнь так устроена, что она больше обращает внимания на беллетристику, чем на праведность <…> Я думаю, что наша жизнь просмотрела самое важное, что было в покойном – его нежную восторженную любовь к литературе родной. “Комната Гоголя”, которую он снимал буквально на последние гроши, пушкинский реквием, письма писателей, – ведь все это сюжеты для самых высоких и трогательных поэм…» [5. Л. 9–9об.]. Последние книги И.Л. Леонтьева-Щеглова «Новое о Пушкине» (1902) и «Подвижник слова: Новые материалы о Гоголе» (1909), о которых идет речь в письме к Измайлову, стали для Кумова еще одним уроком творческого поведения писателя, посвятившего себя служению русской литературе. В своих воспоминаниях о литературном наставнике, опубликованных два года спустя, Кумов прямо назовет его своим учителем [7].

Таким образом, изучение эпистолярного наследия Р.П. Кумова позволяет по-новому увидеть процесс его вхождения в литературу, расширить круг театральных и литературных связей молодого писателя, проследить историю создания целого ряда его произведений, выявить его отношение к модернистской литературе и понимание истинной природы своего творчества.