Отношения запада и востока: перспективы культурного взаимодействия

Современная ситуация в мире характеризуется диффузным взаимопроникновением культурно-цивилизационных систем, что размывает не только традиционные геополитические фронтиры, но и сам привычный дискурс рассмотрения этнокультурных и цивилизационных различий по линии Восток – Запад.

Предчувствие кризиса и сброса, уплотнения, опрощения, избавления от балласта витает в воздухе. Кого-то это пугает, кто-то радуется в предвкушении возможности выплеснуть наружу естественно присущую человеку агрессивность, кто-то просто смирился с тем, что современный мир, запутавшийся в противоречиях между своими чересчур размножившимися дискурсами, не способен разрешить проблемы, им же самим порождённые. Так или иначе, обвала не избежать, и это, похоже, признают все. Тем более важно сопоставить разные эскизы пейзажа перед бурей.

Генеральной тенденцией современности я полагаю закат и гибель логоцентризма как системообразующей макрокультурной парадигмы. Речь идёт не о полном исчезновении логоцентрических дискурсов и их носителей, а об их вытеснении на периферию будущего культурного и цивилизационного пространства. Эта генеральная тенденция складывается как равнодействующая интегративных и дезинтегративных процессов, каковые противоборствуют, вообще говоря, на протяжении всей социальной истории, и даже задолго до появления человека.

Невооружённым глазом видно, что в сегодняшнем мире универсальные тенденции интеграции и дезинтеграции представлены парадигмами глобализации и постмодерна .

Следует, однако, избегать коварных аберраций, дабы не уподобиться «просвещённому европейцу» XIX века, для которого понятие человечества совпадало с понятием цивилизованного мира, представленного всё той же Европой. И хотя наивный евпропоцентризм вроде бы давно из научного обихода изгнан, примеров такого рода аберраций тем не менее предостаточно. Да и как им не быть на фоне глобалисткого проекта, осуществляемого прежде всего США под прикрытием мулькультура-листских деклараций. Не следует также забывать о том, что глобализация и постмодернизм (в более широком контексте – постмодерн) охватывают меньшую часть человечества, в то время как за пределами ближней цивилизационной периферии, поверхностно затронутой этими процессами, остаются традиционно ориентированные общества, изолированные, по существу, и от того, и от другого.

И это вполне естественно: противоположности зримо сталкиваются и взаимодействуют только в зоне фронта развития, точнее, сам этот фронт, собственно, и возникает в результате этого взаимодействия. А почва для этих процессов была подготовлена в ходе модернизации на протяжении всего ХХ века. Человечества как единого субъекта не суще- ствует. Во всяком случае, пока его целостность объектна. И платой за размашистые обобщения и риторические удобства рассуждений оказывается неадекватность понимания другого, несостоятельность прогнозов, неосуществимость крупномасштабных социально-политических программ, ориентированных на некий усреднённый человеческий стандарт.

Постмодерн и глобализация имеют место прежде всего в ареале евроатлантической цивилизации, а также на её ближней периферии и в регионах, успешно прошедших модернизацию и удерживающих (а в некоторых областях и задающих) темп социокультурной и технологической динамики. Тенденции эти проникают во все поры и клетки культуры и совокупно определяют, по сути, идейную и духовную атмосферу современности. Так, новые формы культурного творчества, интерактивные и виртуальные, приходящие на смену умершим (или существующим латентно), ориентированы вроде бы на внутренне свободную и творчески продуктивную личность. Но те же интерактивные и виртуальные технологии весьма хороши для манипулирования сознанием и подсознанием. Прямое обращение к архаическим программам, залегающим в до-лич-ностной ментальности и легко актуализуемым, открывает манипуляторам почти неограниченные возможности господства над объектом манипуляции, который этого к тому же не осознаёт, а напротив, актуализация этих архаических программ даёт ему иллюзию освобождения и приобщения к простому и ясному мировому порядку. Как архаик не мог и помыслить, что вовлечение его в ритуал есть насилие над его сознанием, так и его современный наследник и не думает сопротивляться виртуализации окружающего культурного ландшафта и его кодированию довольно простыми играми-сценариями. Коммуникативное поле творчества в его традиционном новоевропейском понимании сузилось, с одной стороны, до локальных субкультурных (часто полумаргинальных) групп, а то и до виртуального мира одного отдельного персонального компьютера; с другой же стороны, параллельный мир в виртуальном пространстве вовсю расширяется – подобно тому, как в раннепервобытную эпоху разворачивался мир артефактов, всё более вытесняющий природный. Действительно, не надо быть искушённым антропологом, чтобы понять, что личная страничка в Интернете предстаёт своеобразным магическим двойником (душой, alter ego) современного неоязычника в запредельном мире, границы которого проницаемы так же, как и для архаика, стоящего на пороге неолитической революции.

Глобализация и постмодерн всякий раз совокупно образуют специфический культурный расклад – относительно устойчивый и со своими ценностными диспозициями. А динамика его изменения определяется тем, какая из тенденций тактически преобладает.

Глобализацию, как историко-культурное явление, неверно было бы считать спецификой исключительно современной эпохи. Стремление к неограниченному росту, экспансии и ассимиляции инокультурного материала свойственно всякой культурной системе: от древневосточных деспотий и ордена тамплиеров до существовавших в недавнем прошлом. Разве Советский Союз не пытался осуществить глобализаторский проект в рамках идеологии мировой революции, а затем «программы-минимум» – мировой системы социализма?

Какие же черты современной глобализации наследуются от исторического прошлого и в чём состоит их инновационная специфика? До пошлости традиционно стремление к языковой, экономической, нормативно-ценностной, политической и другой унификации разных культурно-исторических форм на основе некоей базовой модели. Тенденция эта в истории реализуется всегда одинаково: на тактическом уровне она создаёт удобства для управленческих процессов и манипуляций, а на стратегическом – приводит к гибельной гомогенизации культурного пространства , то есть истощению внутренней разнородности (разности потенциалов) и, как следствие, к угасанию, распаду и смерти культуры¹. Кроме того, для этноса метрополии – автора базовой культурно-цивилизационной модели, этого «общего знаменателя» глобализации, гегемония всегда оказывается в ущерб его национальной культуре. Так было всегда – и у древних персов, и у византийцев, и в СССР. И ничего удивительного, что в такой же ситуации оказываются современные США. С прежними глобализационными процессами у современного процесса общим является и то, что он не имеет имманентной конечной цели . Стало быть, рубежи глобализации могут быть поставлены только извне . Можно по этому поводу философически порассуждать в духе Ю. Хабермаса о незавершённости и открытости европейского культурного проекта и его пролонгированном «самододелывании». Разумеется, никому не хочется лицезреть свой финал, а тем более – сознанию с неимоверно развившейся субъектностью, коему проблема финала впервые предстаёт во всём её драматизме. (Осознание того, что западный человек и белая раса вообще уходят с исторической сцены – вещь, что и говорить, пренеприятная.) Так или иначе, очевидно, что любые сценарии самододелывания для евроатлантического сознания обернутся, как минимум, утратой его теперешнего системного качества.

Отмечу и то, что все прежние глобальные проекты осуществлялись в эпоху идеалов и потому были идеократическими. Главным средством реализации такого проекта было прямое военно-политическое насилие, а его «земной инстанцией» – идеократическая империя. Дуалистическая революция, с её постулированием Должного и идеологическими дискур- сами, к тому же радикально увеличила масштаб глобалистских проектов и создала саму возможность возникновения теократических империй с их вселенскими притязаниями.

Теперь же, когда эпоха идеалов сменилась эпохой интересов , прямое военно-политическое насилие оказывается средством неадекватным. Ему на смену пришёл неолиберальный проект глобализации. О том, что это такое, написано уже достаточно много, и пересказывать это нет необходимости. Важно мне отметить только то, что для неолиберализма глобальный проект – это, если угодно, предсмертный рывок, после какого он покидает арену истории, а плоды глобализации используются (или не используются) уже в совсем ином историческом контексте.

Одно – особенное – обстоятельство равно сказывается и на глобализации, и на дезинтегративных процессах. Темп и плотность смыслообразовательных процессов достигли такой критической величины, при которой общекультурный контекст меняется уже не количественно, а качественно. Речь идёт о соотношении двух темпоральных факторов: длительности генезиса индивидуального сознания, ограниченной естественной продолжительностью жизни, и темпах экспликации, дуализации и структурного позиционирования экзистенциально значимых смысловых блоков. Накладываясь одна на другую, смысловые инновации не успевают закрепиться – ни в традиции, ни в ментальности. Отсюда кризис инноваций, дезонтологизация предмета, «расчеловечивание» человека, всепоглощающий релятивизм, вялость, фатализм и безразличие. Пока главные ценности находились в некоем надмирном трансцендентном центре, то есть за пределами отдельной единичной жизни, можно было, манипулируя обращением к этим ценностям, мотивировать человека на различного рода жертвы ради приобщения к этим ценностям. Но как в эпоху плюрализма ценностей и неизмеримо возросшей самости подчинить единичное (индивидуальное) всеобщему (историческому)? Как объяснить современному неотрадиционалисту, что традиционализм ведёт в исторический тупик? Современный традиционалист уже достаточно эгоистичен, чтобы игнорировать несоизмеримый с его человеческим измерением исторический план. Зачем что-то менять, куда-то стремиться, чего-то добиваться, когда мне и так комфортно. Да, это неэффективно, да в перспективе тупик, да упускаются возможности развития. Но мне и так хорошо. Я так привык. И если и моим детям хватит, то и подавно. Возразить на это трудно. Неолиберальный прогрессизм сталкивается с эгоизмом, который сам же вскормил. Нет таких целей и нет таких ценностей, которые бы стояли выше моих собственных. Маленьких – но моих! Это ещё одно следствие смерти метафизики и выхолащивания трансцендентного полюса культуры.

Поскольку именно постмодернистскому мироощущению свойственна не просто переходность, а переходность, возведённая в принцип (имею в виду релятивизацию статичных ментальных установок), постольку по структуре такого рода сознания можно судить о некоторых аспектах перехода к сознанию постлогоцентристскому.

Исчерпание синкретического ресурса по фронту рефлексии самым непосредственным образом связано со «смертью Бога» и упомянутым концом метафизики. Имманентизация трансцендентного, постепенно приводящая к истончению, истощению и формализации последнего, есть магистральная дорога всего европейского сознания, от Античности напрямую ведущая к постмодернизму. Неудивительно, что постмодернисты, точнее, постмодернистски настроенные умы в закатных фазах европейской культурной истории, начиная с эпохи эллинизма, склонны усматривать исторические репетиции постмодернизма.

Итак, изживание логоцентрической культурной парадигмы, с её монотеизмом, презумпцией Должного, отчуждающим аналитизмом и всем спектром мироустроительных установок: от теократии (антропологический минимализм) до либеральной демократии (антропологический максимализм), – таков глобальный и фундаментальный процесс нашей переходной эпохи. И постмодернизм выступает не инициатором этого процесса, а вернейшим индикатором оного .

Постмодернистское сознание в этом смысле оказывается своего рода пионером, предвестником или моделью того типа субъекта и того типа культурного сознания, которому предстоит утвердиться в скором будущем на обломках логоцентрической культуры. Предвестниками, впрочем, справедливо будет считать великих ниспровергателей «законодательного разума» – Ф. Ницше, З. Фрейда, А. Стриндберга и ещё нескольких трагических одиночек. В современном социуме пионеры от постмодернизма чувствуют себя куда более комфортно. Но речь не об этом. Важно присмотреться к этому новому, формирующемуся типу сознания и попытаться угадать тенденции его развития.

Думается, вопреки постмодернистским декларациям, полный крах рационально-иерархического принципа миру никак не грозит. Оттого, что определённая группа людей в некоторых сферах своего мышления и деятельности (не более!) вышла на горизонтально-сотовые доминанты смыслообразования и, на них зациклившись, перестала замечать иерархические основы как всеобщего, так и своего собственного бытия (взять хотя бы рутинный социально-бытовой аспект), последние не перестали существовать вовсе.

Постмодернистское отрицание логоцентризма – это не просто заурядная борьба мировоззренческих установок внутри некоей макропарадигмы, как это неоднократно бывало раньше. Происходит смена самой макропарадигмы. Именно постмодернизму выпала историческая роль могильщика логоцентризма – макропарадигмы, родившейся в Античности, утвер- дившейся с победой монотеизма и на протяжении новоевропейской истории пережившей бурную историю кризисов и взрывного развития.

Не случайно расцвет постмодернизма в его узкоисторическом понимании совпал с началом экранной революции. События эти взаимосвязаны и равно свидетельствуют об исчерпании логоцентрической парадигмы и о рождении нового качества сознания. И это новое качество действительно принципиально отличается от всего, что было прежде. Доктринальный постмодернизм в своей имманентной эволюции со временем свернётся, скорее всего, до локальной субкультуры. Но дух постмодернизма ещё более захватит современное сознание, станет от него неотделимым. И как господин Журден не знал, что говорит прозой, интеллектуалы ближайшего будущего (не говоря уже обо всех остальных) не будут в полной мере отдавать себе отчёт в том, чем они обязаны постмодернизму. Период экспансии постмодернизма, очевидно, прошёл, и теперь его будут неуклонно вытеснять с «незаконно оккупированных территорий» – прежде всего из философии и науки. Законными же его владениями останутся, скорее всего, сферы художественного творчества и смежные с ним подсистемы культуры. Но что касается постмодерна как явления, более широкого и глобального, то его значение в будущем представляется гораздо более масштабным. Он станет (собственно, уже становится) одной из главных несущих конструкций пост-логоцентри-ческого сознания, и перед ним – в этом его качестве – раскрываются широкие перспективы.

Если внутри постсовременного сознания доктринальный дуализм спрятался, перейдя на клеточный уровень и тем самым смикшировав остроту всех противоречий, то в общемировом масштабе на наших глазах оформляется глобальное противостояние, которое в широком смысле может быть охарактеризовано как эволюционное соперничество логоцентрической и альтернативной ей парадигм. Этот глубинный процесс опосредован множеством тенденций в политике, экономике, идеологии и пр.

Неолиберальная цивилизация не готова даже признать ту очевидную истину, что мир как целое никогда не будет жить по её законам .

Сознанию нового типа, сознанию «людей Цифры», приходящим на смену «людям Слова», подходит, как нам кажется, такое понятие, как НОВАЯ ЕСТЕСТВЕННОСТЬ .

Первоначального единства с природой, от которого цивилизация неуклонно и целенаправленно удалялась на протяжении всей своей истории, достичь, вопреки романтическим грёзам некоторых философов и экологов, никогда не удастся. Палеосинкрезис распался необратимо – что ушло, то ушло. Но, оставив за спиной Дуалистическую революцию и порождённый ею логоцентризм, можно попытаться достичь новой естественности, снимающей в себе весь опыт исторического бытия культуры.

Достигшее её сознание любую среди осевших в подсознании программ выбирает окказионально, в согласии с заново раскрепощённой интуицией. Причём интуицией не архаической, не полу-животной, а уже преимущественно культурной. Разумеется, природно-атавистические основания интуиции никуда не исчезают. Более того, прямая и непосредственная биоэнергетическая связь и природа проводящей её «субстанции», вопреки логоцентристским табуациям, будут, наконец, адекватно осмыслены. Уже сами прорывы дискурсов на эту тему в науку и философию свидетельствуют об ослаблении господства логоцентрических принципов, не терпящих никаких альтернативных моделей мира.

Принцип новой естественности включает в себя, помимо всего прочего, невмешательство в имманентную диалектику иного , что практически означает: не мешать умирать нежизнеспособному. Например, международные конфликты, с точки зрения такого сознания, следует не гасить, а локализовать. Покуда манихеи-паллиаты не навоюются, примирить их невозможно. Пример – Ближний Восток. С варваром следует говорить по-варварски, то есть на единственно понятном ему языке. Следует признать неизбежность, подчас даже необходимость вооружённых конфликтов и социального насилия как вполне естественного способа разрешить противоречия между субъектами определённого типа – даже если ради того придётся пожертвовать такими «священными коровами», как «Всеобщая декларация прав человека» и представление о войне как о преступлении. В реальной политике понимание этого вроде бы, повторю, уже есть. Но, в отсутствие адекватной идеологии, оно высказывается как-то анекдотически стыдливо, под лукавым прикрытием двойных и тройных стандартов.

Человек всегда был существом антиэкологическим. Разлад его со своим экосом Дуалистическая революция и её последствия довели до критического уровня. «Гуманистическая» установка на любовь к ближнему и продление жизни нежизнеспособному с неизбежностью приводит к вырождению – природу не обманешь!

Либеральный гуманизм презумпировал самоценность и самодостаточность каждой отдельной личности. Задайся подобной презумпцией природа, экологический баланс вмиг пошёл бы вразнос, ибо каждый вид ничем не был бы сдержан в своём экстенсивном размножении. Да и все клетки просто превратились бы в раковые. Именно к такому развитию событий толкает мир либеральная цивилизация, перенося на иные культурные субъекты свои нормы, ценности и стандарты и открывая им путь к ресурсам и технологиям, органически не свойственным их собственным цивилизационным парадигмам. Притом совершенно неважно, с какой целью – во имя принципов гуманизма или ради собственной выгоды.

Пока что, однако, до сознания не доходят даже простые истины вроде тех, что нельзя навязывать архаику формы современной парламентской демократии или в ультимативном порядке требовать отмены смертной казни в стране, где цена человеческой жизни сопоставима с ценой патрона. А ведь развитие ситуации заставит, и очень скоро, пойти гораздо дальше. Дай бог, если обновлённый социал-дарвинизм окажется в XXI веке идеологией самой жёсткой.

Не углубляясь в прогностику – это, повторю, дело неблагодарное – можно, утверждать, что XXI век в любом случае будет эпохой столкновения уходящего логоцентризма (по всей видимости, с традиционно ориентированным исламом в авангарде) и становящейся неологоцентрической системы, представленной новыми центрами. Именно это противостояние будет глубинной причиной конфликтов начавшегося века, и происходить они будут в режиме всё более размытых фронтиров – не между обществами, а внутри них самих, вплоть до микросоциального уровня. В ходе этих конфликтов мир радикально изменится. Картину этих изменений едва ли можно представить, глядя из нынешнего дня. Но в самом общем виде можно прогнозировать в текущем столетии два основных фронтира. Первый – граница между носителями новой естественности (восходящая линия) и носителями позднего логоцентрического сознания в его неолиберальной версии (нисходящая линия) внутри самой Западной цивилизации. Второй – между Западной цивилизацией как целым и её ближайшей цивилизационной (а не географической!) периферией и тактически объединённым сообществом традиционного логоцентризма во главе с исламским фундаментализмом. От прогнозов того, в какую картину сложится это противостояние, я скромно воздержусь.