Пациент Достоевский

Несколько дней спустя на «ослабление сил» от этой болезни он жаловался И. С. Аксакову:

«…разгулялась моя анфизема, укороченное дыхание, а за ним и ослабление сил» ( Д18 ; т. 16 2 : 251).

Достоевский умер от кровотечения, вызванного разрывом легочной артерии. Диагноз и история болезни одинаково изложены в разных источниках.

27 января 1881 г. А. Г. Достоевская писала О. Ф. Миллеру:

«…у него лопнула легочная артерия и сильно шла горлом кровь» ² .

Диагноз (умер от легочного кровотечения) записан в свидетельстве о смерти Достоевского, выданном за подписью протоиерея H. М. Вирослав-ского 9 февраля 1881 г. причтом церкви Владимирской Божьей Матери [Летопись; т. 3: 542–543].

Лечил Достоевского доктор Я. Б. Бретцель, который в воспоминаниях от 3 марта 1918 г. решил уточнить диагноз:

«В то время еще микроб чахотки не был найден, поэтому строгого определения быть не могло, тем более что болезнь протекала хронически; объективное же исследование не оставляло сомнения, что это был туберкулезный процесс. В обоих легких были значительные разрушения (каверны), и разрыв легочной артерии в одну из каверн дал столь сильное кровотечение, остановить которое было не в наших силах, и вызвало смертельный исход» ( ЛН : 312).

В этом субъективном суждении странным выглядит желание доктора представить свое мнение «объективным исследованием». Не безупречна и логика: «микроб» тогда не был найден, его «строгого определения быть не могло», лабораторных исследований не было ни в 1881, ни в 1918 гг., врач не назначал, пациент не сдавал анализы, а диагноз есть.

Подобная логика часто преследует умершего пациента на приеме современного эскулапа.

Будущий писатель родился в семье врача Михаила Андреевича Достоевского. До шестнадцати лет он жил во флигеле Мариинской больницы для бедных среди больных и врачей. Врачами были сослуживцы отца и родственники матери, дядя М. Ф. Достоевской В. М. Котельницкий преподавал на медицинском факультете Московского университета.

Младший брат писателя Андрей Михайлович вспоминал, как однообразно, «по разъ заведенному порядку, одинъ какъ другой», проходили дни в доме на Божедомке:

«Вставали утромъ рано, часовъ въ шесть. Въ восьмомъ часу, отецъ выходилъ уже въ больницу, или въ Палату, какъ у насъ говорилось. Въ это время шла уборка комнатъ, топка печей по зимамъ и проч. Въ девять часовъ утра отецъ возвратившись изъ больницы, ѣхалъ сейчасъ же въ объѣздъ своихъ довольно многочисленныхъ городскихъ паціентовъ, или какъ у насъ говорилось на практику » ³ .

После осмотра пациентов Михаил Андреевич возвращался домой, в первом часу обедали, далее следовал его послеобеденный отдых, который длился часа полтора-два. В четыре часа пили вечерний чай, после врач снова шел к больным. Вечера были заняты заполнением «скорбных листов», назначением лекарств, иногда семейным чтением вслух. В девять часов собирался ужин, после которого дети становились на молитву и отходили ко сну.

Так в повседневных заботах и труде проходил каждый день — быт разнообразили праздники, гости, поездки в театр и к родным, позже — летние вакации в Даровом.

Всё было подчинено служению Михаила Андреевича: работа в больнице, частная практика, обязанности домашнего врача как среди родни, так и в счет платы за учебу в пансионах, в которых учились старшие дети. Жалование и медицинская практика не помогали выбиться из нужды. По разным причинам (пожар 1832 г., неурожайные и засушливые 1837–1839 гг.) не оправдались расчеты на прибыльность помещичьего хозяйства.

Отца Достоевского оклеветали потомки. Чиновник, примерный и достойный повышения, был ославлен пьяницей [Нечаева, 1939: 18–19], [Во-лоцкой: 51–52]. В числе сплетников оказалась даже его внучка Любовь Федоровна Достоевская4. Прав И. Л. Волгин, писавший, что нет никаких фактов, указывавших на алкоголизм Михаила Андреевича вплоть до выхода в отставку в 1837 г. «Единственный период, к которому можно отнести его тягу к спиртному, — два года, следующих за смертью жены» [Волгин: 66]. Критика голословных обвинений М. А. Достоевского пересмотрена В. С. Нечаевой [Нечаева, 1979], в специальных работах [Кобылянский, 2015a, 2015b], [Прохоров, 2015, 2017].

Больничный быт и врачебная среда были образом жизни будущего писателя. В детские и юношеские годы сформировалась его увлеченность медициной. Он живо интересовался медицинскими вопросами, прислушивался к разговорам, затрагивающим эту тематику, расспрашивал врачей и пациентов, читал медицинские книги и статьи в газетах и журналах, дружил с докторами А. Е. Ризенкампфом5 и С. Д. Яновским в 1840–1860-е гг.

Во время пребывания в остроге ему благоволили врачи Омского военного госпиталя. Достоевский охотно и прилежно лечился в 1860–1870-е гг. и считал, что петербургские и московские врачи лучше провинциальных, которые или утратили интерес к медицине как науке, или не имеют практического опыта, недавно получив университетское образование. Писатель полагал, что немцы-врачи, работающие в России, профессиональнее русских медиков, поскольку уровень медицины в Германии выше, чем в России. Впрочем, мнение его о европейских врачах изменилось на противоположное, когда женевский доктор «не рассмотрел» смертельную болезнь дочери Сони ( Д18 ; т. 15 2 : 266).

Личный опыт писателя способствовал формированию его интереса к медицине, что проявилось в описании многих болезней в его произведениях: чахотки, падучей, скарлатины, порока сердца, разного рода психических заболеваний. Они исполнены живых подробностей и сценического драматизма.

Достоевский не увлекался модными в то время явлениями магнетизма, гальванизма, месмеризма, физиогномики, спиритизма, психоанализа.

Его интересовали настоящие болезни.

Когда Илюша Снегирев заболел, он не понимал, что серьезно болен. Коля Красоткин думал, что у Илюши чахотка и возмущался, что доктора обирают Снегиревых. Для Коли доктора и всякая «медицинская сволочь» — шельмы: «Я отрицаю медицину. Бесполезное учреждение». Однако он допускает, что его суждение нужно проверить: «Я впрочем всё это исследую» ( Д18 ; т. 14: 136).

Болезнь для Достоевского — естественное состояние человека. Всё относительно — и в той или иной мере все больны и здоровы. Достоевский исходил из того, что здоровых людей нет, здоровые люди — это, скорее, исключение, чем правило.

Сам писатель охотно лечился, но допускал, что медицина может быть бесполезной. Так, черт в «Кошмаре Ивана Федоровича» иронизирует по поводу того, что в Европе «исчез прежний доктор, который ото всех болезней лечил, теперь только одни специалисты и всё в газетах публикуются» ( Д18 ; т. 14: 231). Теперь «заболи у тебя нос тебя шлют в Париж: там дескать европейский специалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый специалист левую ноздрю долечит» ( Д18 ; т. 14: 231).

В его романах герои болеют, когда это нужно писателю. Обычно так возникают перерывы действия и остановки в сюжете. Они мотивируют дискретность времени, развитие и завершение действия, трансформации и метаморфозы, переходы из одного состояния в другое, выход за пределы эмпирического опыта, спутанность сознания, безумие, алогизм, профетизм, психические и поэтические эффекты.

Больны не только люди — заразен климат Петербурга:

«У нас погода страшная. Разверзлись хляби небесные и провидение послало на C<еверную> Пальмиру по нескольку 1000–ч насморков, кашлей, чахоток, лихорадок, горячек и т. п. даров. Иже согрешихом!» ( Д18 ; 15₁: 70). —

Такова погода не только в Петербурге, но и в Европе, Женеве:

«Ветры и вихри по целым дням, а в обыкновенные дни самые внезапные перемены погоды, раза потри, по четыре в продолжение дня. Это геморрои-далисту–то и эпилептику! И как здесь грустно, как здесь мрачно» ( Д18 ; 15₂: 194).

Во времена Достоевского смертельной болезнью была чахотка. В романе «Бедные люди» от чахотки умирает студент Покровский, в повести «Дядюшкин сон» — уездный учитель Вася, в «Записках из Мертвого Дома» — каторжане Устьянцев, Михайлов и др., в романе «Униженные и оскорбленные» — мать Нелли, в «Преступлении и Наказании» — Катерина Ивановна, в «Вечном муже» — неверная жена Наталья Васильевна, в романе «Идиот» — Ипполит Терентьев, чахоткой болен брат старца Зосимы Маркел и помощник прокурора Ипполит Кириллович.

Болезнь иных героев очевидна, но диагноз не назван автором. Сходят с ума старший Голядкин, Вася Шумков, Ефимов, Видоплясов, князь Мышкин, заболевает «белой горячкой» Иван Карамазов.

Преступление как болезнь предстает в судьбах Раскольникова, Свидригайлова, Рогожина, Ставрогина, Версилова, Ивана Карамазова.

Известен парадокс Свидригайлова, который на упрек Раскольникова в видении призраков, возражает ему: «Это–то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по–моему, я, наверно, здоровее вас впятеро» ( Д18 ; т. 7: 199).

Болезнь лежит в основе сюжетов повестей «Хозяйка», «Слабое сердце», «Записки из подполья». «Зубная боль» становится символом метафизического зла в сознании парадоксалиста в «Записках из подполья».

Трактатом о врачах и медицине давно стали госпитальные сцены в «Записках из Мертвого Дома».

В 1840-е гг. у Достоевского еще не было припадков эпилепсии, но первое описание падучей он дал в повести «Хозяйка» (1847):

«…раздался потом дикий, почти нечеловеческий крик, и когда разлетелся дым, страшное зрелище поразило Ордынова. Дрожа всем телом, он нагнулся над стариком. Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в м у́ ках, и пена показывалась на искривленных губах его. Ордынов догадался, что несчастный был в жесточайшем припадке падучей болезни. Вместе с Катериной, он бросился помогать ему…» ( Д18 ; т. 2: 50).

Больны падучей Нелли, Мышкин, Смердяков. Шатов отмечает симптомы эпилепсии у Кирилова.

Беременность не болезнь, но смертельным может быть родоразрешение: в родах умирает Марья Шатова и ее «ставрогинский» ребенок.

Достоевский был компетентен в медицинских вопросах. В их обсуждении он обнаруживает специальные знания, он точен в описании симптомов, аналитичен в рефлексии, в постановке диагнозов. Описание эпилептического припадка князя Мышкина вошло в учебники психиатрии.

Об эпилепсии Достоевского писали многие, в большинстве своем критики без медицинского образования. И современники, и исследователи путаются в диагнозах и времени возникновения болезни. Ее начало относят к детству, к известию о смерти отца в 1839 г.6, в 1840-е гг. друзья и знакомые отмечали «кондрашку с ветерком»7, падучую8, обмороки и припадки (Григорович, Яновский, Ризенкампф)9. Суждения Суворина и Яновского поставлены под сомнение А. М. Достоевским и А. Е. Ризенкампфом10.

Категорически отверг «мифические» эпизоды болезни Достоевского брат Андрей Михайлович:

«…все сказанное о времени и обстоятельствахъ полученiя Ѳ. М. Достоев-скимъ "падучей болѣзни" совершенно ошибочно. <…>

…что падучую болѣзнь братъ Ѳедоръ прiобрѣлъ не въ отцовскомъ домѣ, не въ дѣтствѣ, а… въ Сибири. <…>

…не было даже и помину о падучей болѣзни, которою страдалъ бы кто-либо изъ членовъ нашей семьи. Подобный страшный недугъ, несомнѣнно, не могъ бы утаиться отъ внимательныхъ глазъ нашего отца-доктора. <…>

Съ 1837 года по 1841 годъ братъ Ѳ. Михайловичъ находился въ главномъ инженерномъ училищѣ. При малѣйшемъ появленiи признаковъ сказаннаго недуга у брата, онъ былъ бы, навѣрное, исключенъ изъ училища, потому что въ военно-учебныхъ заведенiяхъ воспитанники, съ подобнаго рода болѣз-нями, не терпѣлись» ¹¹ .

По словам Андрея Михайловича, за всё время жительства братьев в Петербурге «съ Ѳедоромъ Михайловичемъ не бывало ни одного припадка падучей болѣзни, и онъ рѣшительно никогда не намекалъ объ этомъ недугѣ»¹².

Федор Михайлович, по словам младшего брата, был болезнен и мнителен, не скрывал свои болезни, их симптомы не принимали форму эпилепсии:

«Мнѣ часто приводилось видѣть записки его, оставленныя имъ на ночь, приблизительно слѣдующаго содержанiя: "Сегодня со мной можетъ случиться летаргическiй сонъ, а потому — не хоронить меня (столько-то) дней". Но, скажу еще разъ, о "падучей" въ этотъ перiодъ времени онъ никогда не упо-миналъ. Наконецъ, я помню слушанное отъ него самого, что эта болѣзнь п р i о б р ѣ т е н а (выделено в источнике. — В. З .) имъ во время нахожденiя его въ Сибири» ¹³ .

Его окончательный вывод: всё сказанное «по неволѣ бросаетъ тѣнь на правдивость заявленій доктора Яновскаго»14.

Столь же критичен к воспоминаниям С. Д. Яновского был и А. Е. Ризен-кампф, который даже «подумалъ, что по преклонности лѣтъ (какъ доказы-ваетъ весь слогъ и складъ его письма) онъ многое позабылъ и перепуталъ». «Старости это извинительно», — добавил автор15.

В свою очередь, А. М. Достоевский сначала отверг, потом был готов принять версию А. С. Суворина и А. Е. Ризенкампфа о том, что болезнь Достоевского связана с телесным наказанием, которому его подверг плац-майор Кривцов: застав арестанта в казарме, тот приказал его высечь. Суворин, Ризенкампф и А. М. Достоевский не были свидетелями этого события. В XIX в. рукоприкладство было нарушением кодекса чести, позором, который нужно смыть кровью. Если бы нечто подобное случилось с Достоевским, разразился скандал, который бы вышел за пределы Сибири. Достаточно вспомнить, что, когда плац-майор распорядился высечь ссыльного поляка Жоховского, Кривцова осудил комендант крепости, сделал выговор генерал-губернатор, «скоро узнал весь город», «общее мнение было против майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями» ( Д18 ; т. 3: 452—453).

По мнению Н. Т. Черевина, служившего в то время в корпусном штабе старшим адъютантом, слух об экзекуции Достоевского — «это совершенная небылица»16. Если бы такой случай имел место, он знал бы об этом, слух об экзекуции распространился бы по городу, поступок Кривцова не остался бы в секрете, узнали бы прежде всего от госпитальных служащих, у которых бы лечился потерпевший.

Припадки и обмороки были у Достоевского еще в юности.

Один случился при Григоровиче:

«Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище. Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но, прежде чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или три» ¹⁷ .

О других случаях свидетельствовал С. Д. Яновский. Если А. М. Достоевский и А. Е. Ризенкампф возражали тем, кто считал, что эпилепсия у Достоевского началась в московском детстве и петербургской молодости, то Яновский эмоционально настаивал на том, что падучая Достоевского приобретена 1840-е гг., что его Epilepsia обнаруживалась трижды «въ 1846, 47 и въ 48 годахъ»; «между тѣмъ хотя постороннiе этого не замѣчали, но самъ больной, правда смутно, болѣзнь свою сознавалъ и называлъ ее обыкновенно кондрашкой съ в ѣ т е р к о м ъ» (выделено в источнике. — В. З .). Во время этих припадков можно успеть добежать до Сенной, до квартиры Яновского, «а въ сущности это есть одинъ изъ характеристическихъ при-знаковъ Epilepsii»¹⁸.

О первом случае С. Д. Яновский просил вспомнить А. Н. Майкова, как в июле 1847 г. он застал «Ѳед. Мих. сидящимъ на стулѣ съ поднятою рукою, изъ которой текла струя черной какъ уголь крови и онъ закричалъ <…> "Спасенъ, батинька, спасенъ!"». «Это былъ, — продолжал Яновский, — первый сильный припадокъ болѣзни, который сопровождался страшнымъ приливомъ крови къ головѣ и необыкновеннымъ возбужденiемъ всей нервной системы. Я тогда случайно встрѣтился съ Ѳед. Мих. на Исакiевской площади, онъ шелъ отъ Солоницына и его велъ подъ руку какой-то писарь военнаго вѣдомства. Ѳед. Мих. былъ въ страшно возбужденномъ состоянiи; кричалъ, что онъ умираетъ и чтобы его вели скорѣе ко мнѣ, пульсъ у него былъ болѣе 100 ударовъ и чрезвычайно сильный, голова прижималась къ затылку и начинались конвульсiи». Все видели в квартире Яновского «больного нѣсколько дней послѣ этого пароксизма и я хорошо помню, что я всѣмъ вамъ болѣзнь называлъ падучею и больного лѣчилъ средствами, болѣзни этой соотвѣтствовавшими. И такъ вотъ то время, когда больной страдалъ уже этимъ тяжкимъ недугомъ»19.

Второй случай вызван потрясением Достоевского, встревоженного и возбужденного известием о «великом горе», — смерти Белинского. В третьем часу ночи С. Д. Яновский увидел, что Достоевский «лежитъ навзничъ, съ открытыми глазами, въ конвульсiяхъ, съ пѣною у рта и съ высунувшимся языкомъ»20.

Третий припадок после одной из пятниц Петрашевского был «сильный и характеристическiй». Этими малосодержательными словами ограничивается описание данного «припадка».

Необходимо проанализировать, насколько приведенные симптомы соответствуют или не соответствуют признакам эпилепсии.

А. М. Достоевский не стал спорить с наблюдениями доктора Яновского, А. С. Суворин в редакционной заметке попытался примирить столичные и сибирскую версии происхождения болезни21, доктор А. Е. Ризенкампф поиронизировал над возрастом доктора С. Д. Яновского.

Явно избыточны пафос и градус полемики:

«…Сибирь, какъ причина этого недуга, взята тутъ невѣрно. О п р о в е р-г н у т ь э т у н е в ѣ р н о с т ь м ы о б я з а н ы (выделено в источнике. — В. З .) изъ того глубокаго уваженiя къ памяти покойнаго, который всею своею жизнью, всѣми поступками и помышленiями доказалъ намъ — какой онъ непримиримый былъ врагъ всякой лжи и тенденцiозности» ²² .

Или:

«Вѣдь согласитесь со мною, что грѣшно право въ такомъ важномъ случаѣ, какъ памятованiе человѣка, дать мѣсто лжи и тенденцiозности, противъ которыхъ всю жизнь свою боролся нашъ честный и искреннiй другъ Ѳедоръ Михайловичъ Достоевскiй!‥» ²³

При правдивости и честности каждого оппонента все остались при своем мнении. Полемика двух докторов, журналиста и архитектора достойна обсуждения и критического анализа специалистов.

На эту полемику отозвался и М. А. Языков, член кружка Белинского в 1840-е гг., в 1870-е гг. новгородский житель и чиновник, с которым общались Достоевские [Андрианова, 2017], рассказал о припадке, который случился с Достоевским либо в 1846, либо в 1848 гг. Тогда в его квартире засиделись гости, Достоевский задремал, когда очнулся, не понял, где находится и что он делает. Казалось бы, типичная бытовая ситуация. Судя по всему, летние ночи уже были холодны, Достоевского охватил озноб, ему дали выпить воды, озноб не прошел, он выпрыгнул на улицу в окно. Почему в окно? причин могло быть несколько. Очевидно, оно располагалось низко, ворота могли быть далеко, нужно долго будить дворника, проще попасть на улицу через окно. Кроме Достоевского, то же самое проделал и хозяин квартиры. Достоевский выбежал по Фонтанке на Аничков мост, потом с Невского проспекта повернул налево в Литейную улицу, где на пути в Мариинскую больницу его нагнал Языков. Врач не нашел ничего опасного в состоянии Достоевского. По мнению Языкова, это был припадок падучей болезни. После того, как врач успокоил пациента, Языков на дрожках сначала доехал домой, потом отправил на них домой Достоевского. Нелепый рассказ представлен в «Новом Времени» как достоверное свидетельство24.

Свидетельства современников противоречивы. Каждый стоял на своем. Большинство слухов не подтверждаются фактами биографии и свидетельствами самого Достоевского, его жены Анны Григорьевны и брата Андрея Михайловича — лишь они знали его семейную жизнь.

Вопреки мнению С. Д. Яновского, Достоевский считал (и говорил это десятки раз), что свою болезнь он приобрел на каторге:

«Я часто лежал больной в госпитале. От расстройства нервов у меня случилась падучая, но впрочем бывает редко» ( Д18 ; т. 15₁: 200).

30 июля 1854 г. он еще не был уверен в диагнозе:

«Странные припадки, похожие на падучую и однако ж не падучая» ( Д18 ; т. 15 1 : 126).

Точный диагноз в феврале 1857 г. ему поставил доктор в Барнауле. На обратном пути после свадьбы из Кузнецка в Семипалатинск у него случился припадок, перепугавший молодую жену. Об этом Достоевский писал 9 марта 1857 г. двум адресатам.

В письме А. Е. Врангелю он рассказал о самом происшествии:

«В Барнауле со мной случился припадок и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне что у меня настоящая эпилепсия и предсказал что если я не приму немедленных мер то есть правильного леченья которое не иначе может быть как при полной свободе то припадки могут принять самый дурной характер и я в один из них задохнусь от горловой спазмы которая почти всегда случается со мной во время припадка.)» ( Д18 ; т. 15₁: 18).

Письмо брату Михаилу интимно и откровенно:

«В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор, (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подобную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолунье и я жду припадка.) ²⁵ Теперь пойми друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще может быть и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры , мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию; но как это сделать?» ( Д18 ; т. 15₁: 204–205).

Падучая стала пожизненным бременем Достоевского, причиной его отставки, ее лечение — поводом для поездок за границу, выбором места дачного проживания в Старой Руссе.

Диагноз был признан уважительной причиной отставки Достоевского с военной службы.

29 июля 1857 г. в письме И. В. Ждан-Пушкину он надеялся решить этот вопрос «в конце зимы или будущей весной»:

«Я теперь болен довольно опасною болезнию — падучею. Я намерен лечиться и ехать для этого в Москву. Я надеюсь что мне не откажут выехать в столицу» ( Д18 ; т. 15₁: 210).

Дело затягивалось. 8 февраля 1858 г. Достоевский писал Е. И. Якушкину, что все осталось без изменений:

«Я подал в отставку и прошусь в Москву, может быть пропустят. До свидания, благороднейший Евгений Иванович, не взыщите если в письме моем большая безурядица, третьего дня со мной был припадок падучей и теперь я буквально не в своем уме. Не свежа голова и все члены разбиты» ( Д18 ; т. 15₁: 228).

В отставке Достоевский хотел поселиться в Москве, о чем 3 мая 1858 г. он писал М. Н. Каткову:

«Так как у меня в Омском остроге родилась падучая болезнь, продолжающаяся до сих пор усиленно, и которую я выношу очень плохо, то я и просил позволения жить в Москве, для пользования советами Московских докторов.

Не думаю, чтоб милосердый и благородный наш Император отказал бедному больному, тем более, что мне давно уже всё возвращено. И потому крепко надеюсь поселиться в Москве» ( Д18 ; т. 15₁: 232).

Отставка состоялась 18 марта 1859 г.; через три с половиной месяца, 2 июля, — выезд из Семипалатинска в Тверь.

В свидетельстве прикомандированного к 7-му Сибирскому линейному батальону лекаря Ермакова от 21 декабря 1857 г. отмечено: Достоевский «в 1850 году в первый раз подвергся припадку падучей болезни (Epilepsia), которая обнаруживалась: вскрикиванием, потерею сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием, с малым, скорым, сокращенным пульсом. Припадок продолжался 15 минут. Затем следовала общая слабость и возврат сознания. В 1853 г. этот припадок повторился и с тех пор является в конце каждого месяца.

В настоящее время г-н Достоевский чувствует общую слабость сил в организме при истощенном телосложении и часто временно страдает нервною болью лица вследствие органического страдания головного мозга. Хотя г-н Достоевский пользовался от падучей болезни почти постоянно в течение четырех лет, но облегчения не получил, а потому службы его величества продолжать не может»26.

В женевских дневниках А. Г. Достоевская стенографически записывала обстоятельства семейной жизни, которые она частью расшифровала и отредактировала сама, частью эту работу выполнила Ц. М. Пошеманская (см.: [Андрианова, Сосновская], [Андрианова, 2018]); не всё из них напечатано в первой публикации. Позже некоторые купюры были восстановлены в отдельном издании, но не все27.

В свое время я поинтересовался у Цецилии Мироновны, что купировано в печатном тексте. Она на время передала мне папку с расшифрованной рукописью. Часть купюр была сделана по соображениям врачебной этики. Припадки эпилепсии имели физиологические последствия, которые требовали перемены нательного и постельного белья. Вряд ли кому-то, кроме медиков, интересны эти подробности. Эти симптомы должны быть проанализированы врачами. Я никоим образом не вторгаюсь в их компетенцию, тем более что медики, как выясняется, тоже ошибаются. Так, например, спорили о болезни Достоевского, лечившие его Ризенкампф и Яновский, сомнительную гипотезу предложил доктор Бретцель, ошибался знаменитый психоаналитик З. Фрейд [Фрейд] и его ученица И. Нейфельд [Нейфельд], [Золотько], [Пылаева], в том числе в своем известном диагнозе «истерио-эпилепсии» Достоевского, ниже всякой критики суждения доморощенных «эвропатологов», издававших в 1920-е гг. в Свердловске «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии)».

В статье В. И. Кобылянского дана развернутая критика ненаучных фантазий генетиков по поводу гипотез о наследственной природе эпилепсии [Кобылянский, 2015a, 2015b]. Не подтвердились подозрения, что Достоевский сам сочинил свою падучую, что эпилепсии с такой симптоматикой, которую он приписал Мышкину и Кирилову, нет [Золотько], в критике и психиатрии обоснован тип экстатической эпилепсии — «эпилепсии Достоевского» [Пылаева].

В документах и эпистолярии Достоевского время возникновения эпилепсии двоится: то ли 1850, то ли 1851 год. Сам Достоевский сомневался в точной дате. Когда был первый припадок падучей писателя, мы вряд ли узнаем. В конце концов не важно, годом раньше или позже — в 1850-м или 1851-м гг. — случился припадок.

В основном факты известны, хотя и неполны, имеются лакуны. Из того, что написано и записано, не всё учтено. В научных исследованиях нужны полнота и систематизация источников, их критический анализ. Информации предостаточно. Необходимо собрать консилиум врачей, прийти к общему знаменателю.