Пасквиль П. В. Долгорукова на В. Ф. Одоевского как возможный прототекст статьи Келлера в «Идиоте» Ф. М. Достоевского

Н азывая возможных прототипов князя Мышкина, исследователи неизменно упоминают писателя, философа, государственного деятеля князя Владимира Федоровича Одоевского. Они отмечают жизненные и личностные совпадения в образах героя и прототипа, которые «обнаруживают себя на всех уровнях: в чертах внешности, деталях биографии, во взглядах Одоевского по самым разнообразным проблемам, переосмысленных Достоевским и преломившихся в его романе» [Левина: 139] (см. также: [Викторович], [Баталова], [Назиров, 1982])¹.

Вместе с тем в рамках рассуждений об Одоевском как о прототипе Мышкина внимание исследователей не привлекал эпизод чтения статьи Келлера о «сыне Павлищева» из второй части романа «Идиот». Эту статью, обнаруженную в одной еженедельной газете «из юмористических»2, принято воспринимать как «пародию на статьи, помещавшиеся в “Искре”, в отделе “Нам пишут”»3 [Фридлендер: 392]. Эпиграмма же, которой оканчивается статья, — это пародия Достоевского на «выпад» против него самого, а именно: на «детскую сказку в стихах» M. E. Салтыкова-Щедрина «Самонадеянный Федя», опубликованную в «Свистке» (№ 9 за 1863 год) (см. подробнее: [Строганова]). Исследователи усматривают в статье «намеки на теорию “разумного эгоизма” в интерпретации Чернышевского и других шестидесятников» [Фридлендер: 393]. По мнению С. А. Кибальника, сопоставившего теории П.-Ж. Прудона и М. Штирнера со взглядами «Бурдовского и Ко», в лозунгах последних «звучат мотивы не столько философского позитивизма, сколько анархизма» [Кибальник: 58].

Изучение биографии Одоевского дает возможность выдвинуть гипотезу о существовании еще одного возможного прототекста этой статьи в романе — «источника» не столько в философском или идеологическом, сколько в жизненно-типологическом плане. Не только в романе на Мышкина пишут пасквиль — подобный эпизод был и в жизни Одоевского, о чем, по всей вероятности, могло быть известно Достоевскому.

В 1860 г. в периодическом эмигрантском (Лейпциг, Германия) издании князя П. В. Долгорукова «Будущность» (1860–1861) — в первом же (сентябрьском) номере — появилась статья «Министр Ланской», в которую вошло примечание об Одоевском как о муже сестры Сергея Степановича Ланского — Ольги Степановны. Как явствует из дневника Одоевского, ему стало известно об этой статье 20 ноября 1860 г. Почти сразу же в его руки попала и сама заметка4. Именно в это время, о чем свидетельствует тот же дневник, Одоевский принимает горячее участие в судьбе Ап. Григорьева. Так, 28 декабря он лично встречается с М. М. Достоевским и просит того помочь Ап. Григорьеву. Возможно, именно эта встреча повлияла на приглашение последнего к сотрудничеству в журнале братьев Достоевских «Время». В дневнике, описывая свои встречи с Ап. Григорьевым, Одоевский упомянул, что старался «утешить» критика, жаловавшегося на дурные отзывы о нем в прессе, рассказами про статью П. В. Долгорукова о нем самом.

Последующее тесное сотрудничество Ф. М. Достоевского с Ап. Григорьевым и его обостренное внимание к современной публицистике, в том числе к эмигрантской прессе, дают повод предположить, что статья из «Будущности» могла быть ему известна.

Илл. 1. Фрагмент титульной страницы русскоязычной газеты "Будущность", издававшейся в Лейпциге

Fig. 1. A Fragment of the Title Page of the Buduschnost Russian-Language Newspaper, Published in Leipzig

Тот факт, что Ф. М. Достоевский интересовался Одоевским в это время, подтверждается его перепиской с Ф. Н. Бергом. Корреспонденты обсуждали критический отзыв последнего о статье Одоевского «Что крестьянин Наум твердил своим детям, наставляя их на добро», опубликованной в «Сельском чтении». Она, как и ряд других статей и сказок Одоевского, была адресована крестьянским детям5 и написана простым, но проникновенным языком. На этот раз главным наставлением крестьянина Наума стало поучение о важности соблюдать установления Церкви и усердно молиться, причем «не об одном себе», но «за всех человеков, за Царей и всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и честности»6. Из переписки Достоевского и Берга не явствует, что именно не понравилось критику в «наставлении» Наума, но Достоевский (если и согласился в чем-то с отзывом Берга) в целом отверг его критику, не напечатав во «Времени». В письме от 12 июля 1861 г. он объяснил свою позицию так:

«Положим, Вы правы: но книга составлена была честнейшим человеком и, главное, замечательнейшим деятелем во время всеобщего гнета над литературой, принесшим ей много пользы и многим ей пожертвовавшим. <…> К чему же огорчать человека (Одоевского. — Ю. С.), которого все уважают и про которого во всю честную жизнь его никто не сказал ничего дурного, а даже совершенно напротив» (Достоевский, 282, 18)7.

Этот отклик Достоевского появился уже после выхода публикации Долгорукова в «Будущности». Выделенные писателем слова « все » и « честную », по нашему предположению, свидетельствуют о стремлении Достоевского показать свое негативное отношение к явной клевете Долгорукова (вероятно, известной и Бергу). Акцентуация слов « все » и « честную », не вполне понятная сама по себе, становится ясной в свете скрытой полемики с Долгоруковым. Знакомство с явно несправедливым пасквилем на Одоевского могло усилить у Достоевского желание защитить личность старшего писателя от нападок или критики.

Рискнем выдвинуть гипотезу, что пасквиль П. В. Долгорукова, посвященный Одоевскому, мог послужить прообразом эпизода с клеветнической статьей о Мышкине в «Идиоте». Конечно, было немало других возможных источников, на которые мог так или иначе пародийно откликнуться Достоевский — мастер журнальной полемики, которая была «исполнена сарказма и иронии, насыщена обличениями и разоблачениями» [Захаров: 21], успешно использовавший «журнализм» в романах (см.: [Шаулов]). Но то, что фигура Одоевского «живо присутствовала в сознании писателя непосредственно во время работы над романом» [Левина: 151], как представляется, делает эту гипотезу небеспочвенной.

Подтверждают ее также те совпадения и переклички, которые обнаруживаются при анализе текстов Долгорукова (причем не только примечания, посвященного Одоевскому, но всей статьи «Министр Ланской») и статьи из «Идиота».

Прежде всего, стоит отметить схожую авторскую⁸ позицию. Публицист выступает как уполномоченный представитель безусловной истины , вещает от ее имени, постоянно давая почувствовать собственную непогрешимость — в отличие от обличаемого. Долгоруков занимает такую позицию с первых же строк программной статьи «Будущности», опубликованной перед заметкой о Ланском, полагая одной из своих задач, вопреки царящему в России всеобщему «грабежу» и «произволу» «чиновной орды и тайной полиции»⁹, совершить «разбор указов и действий русского правительства с точки зрения правосудия, просвещения и человечности» ( Долгоруков, 3). Все последующие его статьи также носят отпечаток подобной «непогрешимости» и осознания собственного «героизма».

У Достоевского статья начинается с характерного (глубоко пародийного в контексте всего романа) лозунга: « Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневных грабежей! Прогресс! Реформа! Справедливость! » ( Достоевский, 8, 217). В сущности, это тот же, что и у Долгорукова, только более радикальный, призыв с позиции правды и справедливости выступить против «грабежей». В дальнейшем в статье подчеркивается «благородный характер»

«отчима» Бурдовского, самого «сына Павлищева», который «добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель» ( Достоевский, 8, 220). Благородными чертами наделяется в статье и адвокат — «может быть, и действительно большой мошенник» ( Достоевский, 8, 234) — обстоятельство, вызвавшее улыбку и недоумение даже у стремящегося всех примирить Мышкина.

Подобная безапелляционная уверенность в собственной правоте и полное презрение ко всем другим мнениям — вообще характерная черта революционной прессы (в «Идиоте» главный автор статьи — Келлер — признается князю: «…все так пишут» ( Достоевский, 8, 225)), перекочевавшая затем и в послереволюционный советский дискурс (см.: [Есаулов]). В этом смысле, хотя Долгоруков и отмежевывался от революционеров в качестве конституционного монархиста¹⁰, но по стилю был к ним весьма близок.

Лозунг, с которого начинается статья в «Идиоте», перекликается с иными местами у Долгорукова, чья публицистика изобилует восклицательными знаками и риторическими вопросами. В конце статьи о Ланском читаем: «А Россия, для наших сановников, что такое?…. Дойная корова! Ей! Господа! Берегитесь и обдумайтесь! Смотрите, чтобы дойная корова вскоре не превратилась для вас в разъяренного быка!» ( Долгоруков, 8).

Обратимся к «портретам» тех, против кого направлены пасквили. В начале примечания, посвященного Одоевскому, Долгоруков сразу аттестует его как « единственного и весьма жалкого представителя древнего и знаменитого рода» и личность «довольно забавную » (курсив мой. — Ю. С. ) ( Долгоруков, 6). Келлер и соавторы также не преминут подчеркнуть, что « последний в роде барский отпрыск был идиот » (курсив мой. — Ю. С. ) ( Достоевский, 8, 218). И если Одоевского Долгорукий прямо так называть не будет, то в целом портрет окажется близок к подобному почти «медицинскому» определению.

«Биография» Одоевского, как и Мышкина, строится на нанизывании один на другой нескольких «анекдотов». Во втором случае в центре оказывается «странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства» ( Достоевский, 8, 217), т. е. история с «сыном Павлищева», но ее обрамляют «побочные» весьма «зазорные» обстоятельства, изложенные также в виде «анекдотов». В заметке об Одоевском главной точкой «удара», что будет обосновано ниже, становится презрение к нему Пушкина, но эпизод с поэтом окружает целый ряд «анекдотов», должных показать несостоятельность Одоевского как мыслителя, честного чиновника и вообще здравомыслящего человека.

Соотношение Мышкина и Павлищева как покровителя и покровительствуемого по-своему соотносимо с парой министр Ланской и Одоевский, хотя в последнем случае прямо речь о каком-то родственном покровительстве не идет. В обоих парах фокус внимания пасквилянтов в большей степени сосредоточен на «патронах», но по складу своему они оказываются вполне схожи с «младшими» героями.

Долгоруков нарочито подчеркивает в Ланском расточительность и развращенность («от природы ленивый, беспечный и бестолковый, промотал почти все имение жены и детей своих» ( Долгоруков, 7)). Сквозными мотивами характеристики министра становятся глупость и никчемность: «При уме самом ограниченном, при характере слабом и трусливом» ( Долгоруков, 6); Ланской — «чернильница, куда всякий обмакивает перо, чтобы писать всякую чушь» ( Долгоруков, 8). Глупость подчеркивается и как отличительная черта Одоевского, который «между светскими людьми слывет за литератора, а между литераторами за светского человека», весь исполнен «низ-копоклонности, украшенной совершенною неспособностию ко всему дельному и серьезному» ( Долгоруков, 6).

Келлер также последовательно акцентирует глупость Мышкина и Павлищева, но делает ее общей чертой «отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению, умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными» ( Достоевский , 8, 217). Полную безнаказанность Ланского как высокопоставленного человека нарочито подчеркивает и Долгоруков.

Мотовство и глупость — главные черты «П.», который «был, по-видимому, один из тех русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей, летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой век необъятные суммы» ( Достоевский , 8, 218). Как и Ланской, «П.» проматывает свое имение.

Склонны к порокам и покровительствуемые: супруга Одоевского, Ольга Степановна Ланская («женщина крайне честолюбивая»), «перевезла» мужа в Петербург и «приохотила» «к петербургским слабостям и мелким проискам» ( Долгоруков, 6); о Мышкине же узнаем:

«Около нашего барона в штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей-содержанкой, собралась вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с фонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..» ( Достоевский , 8, 219).

И в том, и в другом случае появляется мотив женского доминирования над глупым «героем». Слабость к прекрасному полу приписывается и «П.», якобы привозившему «из Парижа» для «отпрыска» «гувернанток (без сомнения, хорошеньких)» (Достоевский, 8, 218); этот мотив угадывается и в обрисовке облика Ланского, которого «женили» на «богатой невесте» (Долгоруков, 6). Как резюмирует в дневниковой записи Одоевский «отзыв» Долгорукого о Ланском, тот «проиграл все свое состояние на девицах и румянах» (цит. по: [Щеголев: 466]11).

Еще одна схожая тема в обеих статьях — выпады против Европы и высмеивание героев за счет их «нерусскости». В обоих случаях — и это объединяет «реального» и «выдуманного» авторов — подобные выпады отбрасывают двусмысленную тень на пасквилянтов: находящегося в эмиграции Долгорукова и еще при первом появлении иронически представленного как «западник» Келлера ( в этом смысле компрометирует героя сама его фамилия; как «косноязычный или даже иностранец» аттестуется и Бурдовский, хотя он «происхождения совершенно русского» ( Достоевский , 8,133,215) ) . Келлер (весьма вероятно, что именно эти фразы «вставлены» «поправлявшим» ( Достоевский , 8, 242) слог Лебедевым) ссылкой на Европу указывает на лживость времени: «…век национальности и сотен миллионов, вывозимых каждый год за границу» ( Достоевский , 8, 217); в том числе и «П.» оказывается из тех, которые «проводили свою праздную жизнь за границей <…>, где и оставили в свой век необъятные суммы» ( Достоевский , 8, 218); глупость Мышкина подчеркивают «штиблеты по-иностранному» и вся поездка в Швейцарию, где он «лечился от идиотизма (sic!)» ( Достоевский , 8, 217).

Если «П.» искал для «отпрыска» «ума» в Швейцарии, то Одоевский «усердно изучал немецкую философию», да так, что «при пожаловании своем в камер-юнкера <…> пришел в восторг, столь непомерный, что начальник его тогдашний министр юстиции Дашков, человек весьма умный, сказал: вот однако к чему приводит немецкая философия! » ( Долгоруков , 6). Помимо этого Одоевский «производил неудачные химические опыты» ( Долгоруков, 6), в чем он вполне мог бы быть «аттестован» и как Шнейдер — «шарлатан порядочный» ( Достоевский , 8, 218). Как сообщит уже Мышкин, «замечательным ученым» был Павлищев, и слова в его защиту вполне могли бы быть сказаны об Одоевском:

«…вы называете этого благороднейшего человека сладострастным и легкомысленным так смело, так положительно, как будто вы и в самом деле говорите правду, а между тем это был самый целомудренный человек, какие были на свете! Это был даже замечательный ученый; он был корреспондентом многих уважаемых людей в науке и много денег в помощь науки употребил» ( Достоевский , 8, 226).

В обоих случаях факты не просто толкуются самым превратным образом, но сознательно перевираются и даже выдумываются ( Одоевский, например, не «кропал плохие стихи» (так как практически не писал стихов) и никогда не служил в юстиции; Мышкин горестно упрекает Келлера за «неправду» о его отце и Павлищеве ( Достоевский , 8, 226) ) .

Достоевский «заставляет» по-своему наивного и даже восторженного Келлера в ответ на увещевания Мышкина изложить свою «эстетическую» программу:

«Резко, хотите сказать? Но ведь тут, так сказать, польза обществу, согласитесь сами, и, наконец, возможно ли пропустить вызывающий случай? Тем хуже виновным, но польза общества прежде всего. Что же касается до некоторых неточностей, так сказать гипербол, то согласитесь и в том, что прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и, наконец, тут слог, тут, так сказать, юмористическая задача, и, наконец, — все так пишут, согласитесь сами!» ( Достоевский , 8, 225).

Долгоруков, в отличие от Келлера, считал (по крайней мере, провозглашал), что публикует полную «Правду о России»12, но своей «правдой» о частных лицах и он полагал принести «пользу обществу». С этой целью Долгоруков составил список из 46 близких к русскому Двору персон, биографические сведения о которых он решил придать гласности (список, как и заметка об Одоевском, был также опубликован в примечании к статье «Министр Ланской»).

Помимо схожей авторской позиции, приемов и мотивов при создании пасквильных портретов, статьи объединяет общая цитация: и Долгоруков, и Келлер обращаются к басням И. А. Крылова и к «Горю от ума» А. С. Грибоедова. Долгоруков называет назначение Ланского на должность министра внутренних дел «пародией басни лягушек, просящих чурбана в цари» ( Долгоруков , 7). В «Идиоте» же получение Мышкиным наследства сопровождается пассажем:

«…фортуна, убивающая голодною смертью целые губернии, проливает все свои дары разом на аристократика, как крыловская Туча, пронесшаяся над иссохшим полем и разлившаяся над океаном» ( Достоевский , 8, 219).

Касаясь вопроса о крепостном праве (эта тема поднимается и в статье Долгорукого), Келлер вворачивает слова Чацкого: «…свежо предание, а верится с трудом» ( Достоевский , 8, 218). Словами этого же героя (хотя и неточными) завершается вся статья Долгорукого о Ланском:

«Он дойдет до степеней известных:

У нас ведь любят бессловесных!»

( Долгоруков, 8 ).

Стихотворные строки приводятся и в самом конце статьи Келлера — здесь это также ссылка на «авторитет» писателя, в данном случае — М. Е. Салтыкова-Щедрина. Как уже было упомянуто, Достоевский переделывает эпиграмму сатирика в свой же адрес, тем самым прозрачно намекая на то, кто скрывается за «пером известного юмориста» (Достоевский, 8, 225).

Любопытно, что Одоевский, переписав примечание о себе Долгорукова в дневник, также закончит его стихами, но уже в ответ пасквилянту. И если у Долгорукого и «защитников» «сына Павлищева» в стихах подчеркивается бесхарактерность и подлость адресата статей, то Одоевский, напротив, заявляет о чести и готовности дать отпор:

«Я посылаю Петру Долгорукову следующий ответ:

Стихов не писал,

Музыкой не надоедал,

Спины не сгибал,

Честно жил, работал,

Подлецов в рожу бивал» [«Текущая хроника…»: 117].

Одоевский был так возмущен пасквилем Долгорукова, что не захотел оставить его без ответа, хотя и прекрасно понимал невозможность такой публикации. Сразу после переписанной заметки в дневнике он с горечью размышляет: «Где писать? В наших журналах нельзя, ибо запрещается говорить о запрещенных книгах. За границей? Где? не уж-ли послать в “Колокол”? Странное положение, в которое ставят нас цензурные постановления» [«Текущая хроника…»: 118].

Одоевский все-таки напишет ответное послание на статью «в одном безграмотном журнале» (цит. по: [Щеголев: 468]), но оно так и не будет опубликовано при его жизни. «Брань такого человека», как Долгоруков, будет объяснять Одоевский в этом ответе, «не стоит даже презрения», но лживый рассказ об его отношениях с А. С. Пушкиным и Д. В. Дашковым требует опровержения¹³. Что касается первого, то «анекдот, выдуманный бесчестным клеветником, и по времени, и по характеру наших отношений с Пушкиным, не мог существовать ни в каком виде и ни при каком случае» [Щеголев: 469]¹⁴. Причину всей заметки о себе Одоевский объясняет так: «Все это вымышлено клеветником <…> потому только, что после многих его бесчестных и бесчеловечных поступков более или менее тайных совершился один ужасный, в действительности которого уже не было ни малейшего сомнения, и тогда я запретил этого безнравственного негодяя пускать к себе в переднюю» (цит. по: [Щеголев: 469]).

Весьма вероятно, что подозрение Одоевского справедливо. Долгорукова крайне волновали сильно компрометирующие его слухи о причастности к смерти Пушкина, и он выступал печатно с их опровержением (слухи эти появились именно после издания «Будущности», о чем пишет сам Долгоруков, — имени Одоевского, однако, более не упоминая (см.: [Щеголев: 470-471])). Весьма правдоподобно, что давний пасквилянт поспешил воспользоваться первой же возможностью, чтобы облить грязью человека, могущего авторитетно15 подтвердить его причастность к травле и гибели Пушкина. Поэтому так важно было для Долгорукова скомпрометировать Одоевского как философа, писателя, честного чиновника и в особенности как человека близкого Пушкину и могущего знать подробности его личной жизни.

Таким образом, реакция Одоевского на пасквиль была ближе к позиции самого Достоевского, не спускавшего своим оппонентам и клеветникам, чем реакции всепрощающего и перед всеми извиняющегося героя «Идиота».

Ответ Одоевского позволяет провести черту между прототипом и героем. Как справедливо отмечает В. А. Викторович, некоторые сближения, которые делает Л. А. Левина между Одоевским и Мышкиным, «на поверку» оказываются «не столь уж» явными, «иные из общественно-политических идей, о которых пишет исследователь, сближают Одоевского скорее с автором романа, нежели с его героем» [Викторович: 5–6].

В то же время художественному миру Одоевского, как и ему самому, была чужда поэтика катастроф и скандалов — импульсивные поступки, на которые отваживался в жизни Достоевский, а в романе Мышкин (визит к Настасье Филипповне, погоня за рогожинской тройкой и др.). «Чудачество» Одоевского было несколько иного, более «книжного» и философского рода (см.: [Сытина, 2019: 21, 25–29]). Привыкший и к великосветским гостиным, Одоевский вряд ли бы столь самозабвенно увлекся разговором о религии и, не будучи подвержен болезненным припадкам, никогда бы не разбил вазу.

Как представляется, сходство и различие художественных миров Одоевского и Достоевского можно наглядно проиллюстрировать на примере отношения к железным дорогам. В художественном мире Достоевского они разрастаются в символ мертвого, механического, таящего в себе нечто инфернальное — символ «прогресса», за которым под личиной «удобства» и «комфорта» скрывается расчеловечивание мира (см.: [Сытина, 2018]). Одоевский же, будучи настроен к научно-техническому прогрессу более положительно, признает за железными дорогами «дело важное и великое», однако он предостерегает об опасности «сосредоточить все умственные, нравственные и физические силы на одно материальное направление, как бы полезно оно ни было»16 — опасности односторонности (см.: [Сытина, 2019: 34–35, 116, 252, 361]). Сами по себе достижения человеческого ума, благодаря которым совершенствуется мир «вещей», по мнению Одоевского, ничего не дают душе человека, не выводят его из лабиринта «проклятых» «вечных» вопросов, но только ослепляют призраком эфемерного превосходства17.

Вместе с тем с Мышкиным Одоевского сближает осознание себя смешным. В дневнике он пишет: «Долгоруков прав: всякая полезная деятельность бывает смешна, ибо встречает препятствия, следственно неудачи, а всякая неудача смешна. Над вредной деятельностью не смеются, но иногда ненавидят. Бездействием всегда возбуждается уважение, как калмыцкими идолами, факирами, браминами» [«Текущая хроника…»: 118].

Знал ли Достоевский о написанном, но так и не опубликованном открытом ответе Одоевского Долгорукову, — не известно, но вот о том, как писатель утешал Ап. Григорьева рассказом о пасквиле, написанном на него же Долгоруковым, Достоевский вполне мог слышать от самого критика. Возможно, в романе есть следы и этой истории, когда «обиженный» человек сам утешает другого «обиженного»: Мышкин пытается успокоить и оправдать «господина Бурдовского», соотнося его с собою: «Да ведь я уже сам убежден, что он (Бурдовский. — Ю. С. ) ничего не понимает! Я сам тоже был в таком положении до отъезда в Швейцарию, также лепетал бессвязные слова, — хочешь выразиться и не можешь…» ( Достоевский , 8, 229).

Таким образом, обнаруживается целый ряд схожих мотивов и приемов в текстах статей Долгорукова и Келлера: авторская позиция, гиперболизация или сатирическое приписывание высмеиваемым лицам общих черт (глупости, никчемности, расточительности, порочности, безнаказанности, слабости к женскому полу, увлеченности европейским миром), искажение и перевирание фактов, цитирование И. А. Крылова и А. С. Грибоедова и др. Ориентировался ли Достоевский в действительности на эту статью и насколько сознательно он мог это делать, — установить, по-видимому, невозможно, но проведенный текстологический анализ, как представляется, делает выдвигаемую гипотезу далеко не беспочвенной, обогащая «спектр» возможных интерпретаций романа «Идиот» (см.: [Есаулов, Сытина]).

В заключение можно добавить, что в обоих случаях авторы статей обращают свое «жало» против не столько идейных, сколько личных противников, руководствуясь особыми жизненными мотивами. У Достоевского нигилисты выступают со своим «правом» и прикрывают разговорами о пользе «гласности» и «здравого смысла» преследование чисто материальной выгоды. Долгоруков же, заявляя о желании провозглашать «Правду о России», судя по всему, имел глубокие личные мотивы скомпрометировать Одоевского.

Примечания

*

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-012-90043 («Анализ, интерпретации и понимание как методологические установки в изучении наследия Достоевского»).

• ¹    Однако не все исследователи разделяют эту точку зрения. Например, Р. Г. Назиров замечал: «На Одоевского князь Мышкин тоже (как и на «знаменитого доктора Гааза». — Ю. С. ) не похож ни характером, ни внешним обликом, ни положением в обществе» [Назиров, 1982: 74]. В то же время ученый подробно писал о большом значении творчества Одоевского для Достоевского (см.: [Назиров, 2005]).

• 2    Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. М.: Изд-во АН СССР, 1973. Т. 8. С. 217. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Достоевский и указанием тома, книги (нижний индекс), страницы в круглых скобках .

• ³    Возможный намек на это есть и в самом тексте романа: «Но сочинял я и напечатал в журнале искре ннего друга, в виде корреспонденции» ( Достоевский , 8, 225; курсив мой. — Ю. С. ).

• 4    Одоевский переписал посвященное ему примечание в дневник, сопроводив комментариями. Эта дневниковая запись опубликована в ряде изданий (см.: [Щеголев: 466–467], [«Текущая хроника…»: 117–118]). Поскольку текст всей статьи Долгорукова не публиковался повторно, да и Одоевский по тем или иным причинам не переписал в дневник (и потому этого нет в перечисленных изданиях) последний абзац заметки, статья «Министр Ланской» приводится полностью в приложении к данной работе.

• 5    Вопрос об образовании крестьян и расширении круга их чтения был особо актуален во второй половине XIX века и интересовал многих писателей. См., напр.: [Макаревич].

• 6    Что крестьянин Наум твердил своим детям, наставляя их на добро // Сельское чтение. 1851. Кн. I. С. 14.

• ⁷    Любопытно, что в этом же письме Достоевский отклоняет и критику Бергом Ап. Григорьева (см.: Достоевский, 28₂, 18).

• 8    Поскольку «статья» из романа рассматривается нами как некий интертекст (пародийный исключительно в сфере авторского видения, но не с точки зрения героев) здесь и далее под ее «автором» будет пониматься Келлер.

• 9    Будущность. 1860. № 1. С. 1. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Долгоруков и указанием страницы в круглых скобках . Здесь и далее цитаты из дореволюционных источников приводятся в современной орфографии.

• 10    П. В. Долгоруков ратовал за конституционный монархизм и был против революции, но по-своему солидаризировался с А. И. Герценом и его окружением. В программной статье «Будущности» Долгоруков писал: «Единственною целью нашею — истина, и в этом отношении мы будем следовать примеру лондонского Колокола », хотя тут же оговаривался, что «политические мнения издателей Колокола совершенно расходятся с нашими — они социалисты» ( Долгоруков, 3). «Друзья» «сына Павлищева» идут дальше не только Герцена, но и — если верить Лебедеву — «нигилистов», однако с Долгоруковым их сближает неграмотность и невежество: Одоевский называет Долгорукова « недоучившимся господином » (цит. по: [Щеголев: 468]; курсив Одоевского. — Ю. С .), Лебедев же размышляет на счет компании своего племянника: «Нигилисты все-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти — дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с» ( Достоевский, 8, 213)». Позже Келлер не раз будет признаваться, что своим «образованием манкировал» ( Достоевский, 8, 249).

• ¹¹    В «Текущей хронике…» дан другой вариант прочтения этих строк: «Сергей Степанович [Ланской] проиграл все свое состояние на цыганах и румынах» [«Текущая хроника…»: 116]. Поскольку в статье Долгорукова ничего не говорится ни о румынах, ни о цыганах, вариант прочтения рукописного дневника Одоевского Щеголевым представляется более верным.

• 12    Название книги П. В. Долгорукова.

• 13    Интересно, что Одоевский ни слова не напишет в защиту Ланского. Возможно, он полагал это вне своей компетенции.

• 14    Справедливости ради, стоит отметить, что Долгоруков, судя по всему, основывает историю об ироничной оценке Пушкиным «Пестрых сказок» Одоевского на воспоминаниях В. А. Соллогуба и В. Ф. Ленца, опубликованных уже после смерти Одоевского (см.: [Вацуро: 230]).

• 15    По аргументированному мнению П. Е. Щеголева, «свидетельство Одоевского определенно и авторитетно, и значение его невозможно снизить даже ссылкой на личную обиду, причиненную Долгоруковым Одоевскому» [Щеголев: 470].

• 16    Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л.: Наука, 1975. С. 35.

• ¹⁷    В «Русских ночах» Фауст размышляет на этот счет: «А книгопечатание? А паровые машины? А железные дороги? Разве не раздвинули они круга деятельности человека и не

  показывают славных побед, одержанных им над противоборствующей ему природой? Так! — восклицали они (юные правдоискатели. — Ю. С. ): XIX век понял, в чем состоит задача, заданная ему провидением! Все это заставило не раз задуматься моих молодых наблюдателей. Между тем время проходило, юноши становились мужами, а их вопросы… вопросы не находили ответа. Невольно снова заглянули они в истертые листки старой забытой книги — и вопросы их разрослись еще сильнее, как росток, попавший в плодоносную землю. Состояние души моих молодых искателей довольно хорошо выражается в оставшейся после них небольшой тетрадке с довольно странным эпиграфом: Humani generis mater, nutrixque profecto dementia est < Безумие , конечно, мать рода человеческого и кормилица (лат.)>». Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л.: Изд-во «Наука», 1975. С. 19.