Переосмысление роли конфуцианской морали в японском обществе XX в. писателем Танидзаки Дзюнъитиро (на материале эссе "Словесность и морализм")

Творчество писателя Танидзаки Дзюнъитиро с середины прошлого века приковывает взгляды литературоведов. Так, значимую роль в популяризации литературы писателя на Западе сыграли американские переводчики и исследователи Эдвард Сейденстикер (1921-2007) и Дональд Кин (1922-2019), ныне творчеством Танидзаки Дзюнъитиро занимаются такие исследователи как Томас ЛаМарре, Маргерита Лонг, Пол Маккарти и др. В отечественной науке труды писателя привлекли внимание таких видных ученых, как Т.П. Григорьева, И.Л. Львова, А.А. Долин и др., чей интерес к писателю, к сожалению, ограничился лишь переводами избранных произведений. Отдельно стоит упомянуть К.Г. Санину, которая рассматривает творчество Танидзаки Дзюнъитиро в русле японского неоромантизма.

Интерес к писателю вызван множеством факторов - от попыток понять особое эстетическое восприятие, которым наделены японцы, до поисков японской феминистической мысли в творчестве писателя. Можно с уверенностью сказать, что антидогматические идеи писателя в некоторой степени влияли на вектор развития общественной мысли: ставили под вопрос роль женщины в японском обществе, переосмысливали национальную культуру, негласные правила, мораль и т.д. Провоцируя сохранявшее в новом столетии традиционный уклад жизни общество, Танидзаки Дзюнъитиро подталкивал его к изучению альтернативных форм бытия. В творчестве писателя как нигде лучше отражены поиски идентичности японской нации.

Отмечу, что процесс переоценки ценностей в японском обществе был запущен кризисом, связанным с реставрацией Мэйдзи (Meiji ishin, 1868) - открытием страны внешнему миру после почти двух с половиной столетий добровольной самоизоляции, рождение на свет японской нации, потеря ориентиров, стремление догнать Запад и стать его частью - ибо

традиционное понимание мира было разрушено как западной наукой, технологиями, так европейской литературой и философией.

В такие сложные периоды наиболее восприимчивой к изменениям оказывается интеллектуальная элита, которой удается мыслить вне рамок культурных стереотипов, пересмотреть взгляды на нормы и правила, утверждавшиеся на японской почве столетиями. Танидзаки Дзюнъитиро стал одним из ярких «ораторов», решившихся не просто изучать Запад, а вдохновившись трудами философов Отто Вейнингера (1880-1903) «Пол и характер» («Sex and Character», 1902) и Ф. Ницше «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого» («Also sprach Zarathustra. Ein Buch fur Alle und Keinen», 1883-1885), психиатра Крафта-Эббинга (1840-1902) «Сексуальная психопатия» («Psychopathia Sexualis», 1886) перекроить культуру, изменить общественную мораль. Его метод покушения на многовековую конфуцианскую добродетель был можно назвать одним из самых изящных - вечной темой его произведений стал поиск и создание образа идеальной японской женщины, способной доминировать над мужчинами, вызывать у них яркие сексуальные желания, боль и страх утраты.

Замечу, что женщина в традиционной японской культуре - фигура неприкасаемая. Она - носительница культурного кода, изменять который запрещали негласные правила: «Перед женским телом ставилась задача государственной важности - сохранять традиции. Быть “хорошей женой и мудрой матерью.” Прогресс - удел мужчины» [Мещеряков 2012, 195]. Хотелось бы заметить, что Танидзаки не был единственным писателем, затрагивавшем женскую тему, - до него это делали блестящие писатели Нацумэ Сосэки (Natsume Soseki, 1867-1916), Нигаи Кафу (Nagai Kafu, 1879-1959) и др. - однако откровенно о рождении поистине «новой» японки, освободившейся от оков многовекового прошлого, отринувшей конфуцианскую мораль, заговорил лишь Танидзаки.

Можно с уверенностью сказать, что в своем творчестве писатель обозначил серьезнейшую проблему общества начала XX в. - несмотря на прогресс, который Япония демонстрировала внешнему миру, происходила консервация традиционных нравов, конфуцианская мораль продолжала подчинять себе общество «новой» эпохи.

На конфуцианскую мораль Танидзаки Дзюнъитиро обрушивался еще до того, как получил широкую известность, в эссе «Словесность и морализм», написанном им в возрасте 17 лет. Танидзаки говорит: «<...> не перестаю думать о Фридрихе Ницше, который планировал уничтожить современную культуру и настаивал на удовлетворении инстинктов и воли» [Танидзаки, 1970, 86]. Подчеркну, что прочтение текстов Ницше писателем Танидзаки Дзюнъитиро было крайне избирательным - литератора исключительно занимали мысли Ницше о морали. Отмечу, что японский философ Тиба Сюндзи (Chiba Shyunji) утверждает, что Танидзаки Дзюнъитиро и вовсе был знаком с ницшеанскими идеями лишь через труд литературного критика Такаяма Тёгю (Takayama Tyogyu, 1871-1902) «Рассуждение об эстетической жизни» (Biteki seikatsu о ronzu, 1901), который был опубли- кован в журнале «Тайё» (Taiyo) в 1901 году: «В этом произведении Такаяма объясняет, что мораль имеет относительную ценность» [Тиба 2020, 16].

Соответственно, на данном этапе исследования было бы преждевременно говорить о том, что Танидзаки Дзюнъитиро в полной мере был знаком с идеями Ф. Ницше, понимал их так, как они понимались на Западе. Требуется привлечение дополнительных трудов писателя 1902-1909 гг. Однако его ссылка на немецкого философа заслуживает особого внимания, ибо именно она есть ключ к пониманию творческого замысла писателя.

Специфика японской культуры начала XX в.

В первой четверти XX в. современная японская культура получила значительное развитие, новизна воспевалась во всем (литературе, театре, живописи, философии и т.д.), деятели искусств уверенно шагали в новый модернистский мир.

В молодежной среде разгорелся интерес к европейской философии, психиатрии и будоражащему сознание современному искусству, благодаря чему в конце 1920-х гг. произошел всплеск оригинальной культуры эро гуро нансэнсу (его guro nansensu) - этим термином обозначают главную характеристику японской массовой культуры конца 1920-х - начала 1930-х гг: эротика, гротеск, абсурд. Отличительной особенностью периода явилось значительное увеличение литературы, глянцевых журналов, сосредоточенных вокруг эротического гротеска, а главным представителем культуры стал писатель Эдогава Рампо (Edodawa Rampo, 1894-1965) - после публикации его рассказа «Тень чудовища» (Injyu, 1928) начался бум эро гуро нансэнсу.

Исследователь современной японской культуры Мириам Сильверберг предполагает, что культура эротики, гротеска и абсурда начала зарождаться после Великого землетрясения Канто (Kantodaishinsai, 1 сентября 1923), разрушившего столичный регион [Silverberg 2006, 7], а согласно доминирующей в настоящее время концепции японской модернистской литературы, под этим термином «понимаются различные движения авангарда и “искусства ради искусства”, действовавшие между 1924 и 1931 гг.» [Хронопуло 2015, 276]. Однако хотелось бы возразить и заметить, что в литературе это явление проявляется гораздо раньше - оно, как мне видится, охватывает конец периода Мэйдзи (Meiji jidai, 1868-1912), прочно связанного с реакцией японских писателей на футуризм, поэтому с уверенностью можно сказать, что элементы культуры эротики, гротеска и абсурда, американизмы, проявление интереса к гедонистической жизни и гендерным проблемам начали появляться уже в начале XX в.

Так, в 1909 г. свою заинтересованность модернизмом продемонстрировал известный японский писатель, сторонник немецкой романтической школы и переводчик «Фауста» Гёте Мори Огай (Mori Ogai, 1862-1922). На страницах влиятельнейшего литературного журнала «Субару» (Subaru) он опубликовал свой перевод «Первого манифеста футуризма» Филиппо

Томмазо Маринетти (1876-1944). Произведение было представлено японской публике уже через несколько недель после его появления во французской газете «Фигаро»: «Комментируя манифест, Мори Огай отметил, что Маринетти “добавил философию Ницше к мелодике Виктора Гюго”» [Мошняга 2005, 65].

Прогрессивная часть интеллигенции была очарована возможностями технического прогресса. В эссе «Настоящее и будущее кино» (Katsudoshyashin-no genzai to shyorai, 1917) Танидзаки Дзюнъитиро крайне ясно выразил свое отношение к современным техническим возможностям - кинообъективам, камерам, монтажу и т.д. - и их влиянию на искусство [Танидзаки 1999]. Грезы японцев о том, что самая безумная утопия может быть реализована благодаря прогрессу, вскружила элитам головы.

Однако японское общество продолжало существовать в двух реальностях - традиционной и прогрессивной. Помимо взрывной тенденции к демократизации и модернизации, затронувшей все сферы общественной жизни, также наблюдалась неизжитая приверженность традициям и консервация церемониальной культуры. В литературе это выразилось в творчестве писателей, реинкарнировавших проблематику традиционной премодернистской литературы, таких как Идзуми Кёка (Izumi Кубка, 1873-1939), Кода Рохан (Koda Rohan, 1867-1947) и др.; литератор Мори Огай, увлеченный, казалось бы, немецким романтизмом, «“философией бессознательного” Э. Гартмана (1842-1906)» [Скворцова 2021, 16] и футуризмом, продолжал творить в русле японской художественной традиции. А в обществе - сохранением традиций предков, таких, как, например, ритуальное самоубийство генерала Ноги Марэсукэ (Nogi Maresuke, 1849-1912) и его супруги в 1912 г, которое было совершено вослед кончине императора Мэйдзи, через несколько недель после его смерти. Многим устаревшим семейным обычаям, основанным на неоконфуцианских учениях периода Токугава (Tokugawa jidai, 1603-1868), также удалось просуществовать вплоть до 1945 г. Например, трактат «Воспитание детей по-японски» (Wazoku dojikun, 1811) конфуцианского ученого XVII в. Кайбары Эикэна (1630-1714), направленный на нравственное воспитание человека, и другие труды ученого продолжали сохранять значимость для людей новой эпохи.

В этой двойственности - с одной стороны, стремлении новой нации к изменениям, слиянию с западным миром, а с другой, сохранении негласных правил, неоконфуцианской мысли и обычаев предков - скрывалась попытка японцев понять себя (национальное), через познание другого (западного). Обращение к новым формам выражения и эксперименты были необходимы интеллектуальной элите для самопознания, самоопределения в новом мире.

Ф. Ницше и Танидзаки Дзюнъитиро

Танидзаки Дзюнъитиро, рожденный в переломный период времени -когда вся японская культура испытывала комплекс неполноценности по 350

отношению к западной культуре, оказался крайне близок в своих суждения с высказыванием философа Ф. Ницше: «Наши хорошие нравы виновны в убожестве цивилизации» [Ницше 2014, 134]. В 1904 г. в эссе «Словесность и морализм» Танидзаки Дзюнъитиро высказался по поводу того, что человеку чужда мораль - ее предписания противоречат человеческой природе. Главный недостаток морали - препятствие прогрессу (появлению «новой» нравственности). По мнению писателя, для формирования нового общества было необходимо освободиться от многовековых иллюзий: «Я дам возможность своей кисти язвить, вдоль и поперек браня это общество; глупый морализм - один из пунктов, по которому я нанесу решающий удар <...>» [Танидзаки 1970, 86].

Неприятие писателем существующих общественных норм было вызвано в том числе сегрегацией общества на бедных и богатых. Отрицательное отношение писателя к традиционному обществу формируется его личным опытом - в юные годы Танидзаки был вынужден прислуживать в доме зажиточного ресторатора, чтобы иметь возможность оплачивать обучение в средней школе. Существующая общественная мораль в тот момент казалась Танидзаки большим заблуждением, а реальность сном, о чем Танидзаки сообщает в эссе «Записки о весеннем ветре и осеннем дожде» (Shyumpu shyu roku, 1903) [Танидзаки 1970, 73-82].

Тема обиды на общество, которое вынудило его столкнуться с невзгодами, находит свое отражение и в труде «Словесность и морализм» - Танидзаки жалуется, что был всего лишь учащимся средней школы, который был вынужден опуститься на самое дно, чтобы выжить. Всю пережитую, как ему казалось, несправедливость он видел в укоренившихся общественных устоях. Однако в этом тексте, в отличие от предыдущего эссе, мы находим заявление писателя о том, что он собирается героически противостоять обществу и насмехаться над узколобой общественной моралью [Танидзаки 1970, 85-92]. Собственно, это заявление и превращает произведение «Словесность и морализм» в ключ к пониманию раннего творчества Танидзаки Дзюнъитиро.

Интересным является и тот факт, что в Ницше Танидзаки Дзюнъитиро одним из первых разглядел даосского мыслителя, жившего в Китае в III IV вв. д.н.э. Чжуан-цзы (Zhuang zl, 372-289 гг. д.н.э.), назвав Ницше «Чжуан-цзы с Запада» [Танидзаки 1970, 87]. Стоит отметить, что параллель между исследованиями китайского и немецкого мыслителей в дальнейшем неоднократно проводились и в западной компаративистике. Отечественный востоковед-философ В.И. Россман, например, рассматривал концепцию добродетели, сходство позиции Ф. Ницше и Чжуан-цзы в сфере антиэтики [Россман 1988, 108-115].

Танидзаки Дзюнъитиро видит связь двух философов в их переоценке идеалов. Обращаясь к Ницше и цитируя текст одного из важнейших памятников даосской мысли «Чжуан-цзы» (Zhuang zl, ок. Ill в. д.н.э.) - назван по имени автора - а если быть более точным, то главы, посвященной «воспитанию характера» (pianmupian), писатель заявляет: «Человек должен быть

освобожден от всех идеалов, которые просуществовали до сегодняшнего дня, освобожден от всех идеалов, порожденных им самим, освобожден от ненависти и желания быть связанным с Небом, а не от так называемого нигилизма (kyomushyugi)». «Такой человек должен стать подобным не только удару колокола, который найдет решение, а набатом, звучащим изо дня в день, снова и снова взывающим к освобождению воли (ishi), требующим возвращения цели человека на землю, возвращения человечеству его желаний. Такой нигилистический человек, триумфатор, побеждающий богов и Небо, однажды должен появиться» [Танидзаки 1970, 92].

«Новый» человек Танидзаки, конечно же имеет связь с концепцией сверхчеловека Ницше, которая строилась на эволюционной теории Дарвина. Сверхчеловек - это следующая ступень развития человека, фактически новый вид. И японский писатель довольно долго был приверженцем этой концепции, полагая, что японский человек путем морального выбора, совершенствования культуры и науки перейдет на следующую ступень эволюционного развития, изменившись физически и ментально - станет европейцем. Замечу, что мотив изменения женского тела, превращение его в европейское - частый мотив раннего творчества писателя. Так главная героиня романа «Любовь глупца» (Chijin-no ai, 1924) Наоми трансформировалась путем подражания актрисам из голливудского кино, а Агури из рассказа «Голубой цветок» (Aoi hana, 1921) превращается в западную женщину путем смены пространства и туалета.

В 1931 г. Танидзаки Дзюнъитиро напишет, что заблуждался в том, что эволюция японской женщины - превращение ее в европейскую женщину ~ будет возможна в рамках одной жизни: «На Западе, в древней Греции существовал культ красоты обнажённого тела, и по сей день европейские и американские города украшены статуями мифических богинь, поэтому не стоит удивляться, что женщины, выросшие в таких странах и городах, обладали развитым и здоровым телом, и для того, чтобы наши девушки достигли равной с ними красоты, нам необходимо впитать те же мифы, почитать их богинь, как своих, мы должны заимствовать и культивировать в нашей стране многотысячелетнее западное искусство» [Танидзаки 1995, 112].

Труды Ф. Ницше и Чжуан-цзы побуждают писателя Танидзаки Дзюнъитиро прийти к мысли, что диктат (конфуцианской) морали должен быть остановлен - борьба с морализмом осознается литератором как правильный способ бытия в мире. Замечу, что схожесть идей философов, ставших фундаментом для Танидзаки Дзюнъитиро, отмечает и В.И. Россман: «Немецкий и китайский мыслители выступают против официальных навязываемых “стадных” добродетелей, против всякого идеологически пытающегося гипостазировать ценности, и знатоков искусства упорядочивать мир» [Россман 1988, ПО]. Китайский мыслитель замечал, что конфуцианские нормы поведения калечат человеческую природу. Схожие оценки, но связанные уже с христианскими морализмом, сковывающим «внутренние потенции сильных личностей, низводя их до уровня стада» [Россман 1988, 111], легко обнаруживаются и у Ницше.

Принятие тщетного и естественного мира Чжуан-цзы Танидзаки

Дзюнъитиро сравнивает с «эстетической жизнью» Ницше, в которой человек стремится удовлетворять свои инстинкты, не подвергаясь влиянию отдельных ценностей, таких как, например, общественная мораль. Внимание литератора концентрируется на том, что в новую эпоху у человека есть великие цели, выходящие за рамки морали, установленной прародителями конфуцианского учения Конфуцием (Kongzi, ок. 551-479 гг. до и. э.) и Мэн-цзы (Meng zi, 372-289 гг. до и. э.) [Танидзаки 1970, 89-91]. Писатель завершает свое произведение словами: «<...> человек, который восстает против мелкого идеала ложной морали сегодняшнего дня, может принести в этот мир великий идеал (riso)» [Танидзаки 1970, 92].

Освобождение от уз конфуцианской добродетели однозначно сказывается на мировоззрении писателя и на его творчестве, соответственно. Мне видится, что и дебютное произведение литератора «Татуировка» (Irezumi, 1910), повествующее о юной японке, ставшей «жертвой» татуировщика, не только превратившего ее тело в холст для прекрасной картины, но и извратившего ее сознание, и серия произведений, следующих за ним: пьеса «Цилинь» (Kirin, 1910) - история о кровожадной наложнице китайского правителя, уродующей людей и содержащей их словно диковинных зверей; пугающий рассказ «Дети» (Shyonen, 1911) о садомазохистских играх девочки и группы мальчиков, до конца не осознающих всего происходящего; «Секрет» (Himitsu, 1911) - гротескная история о мужчине, пудрящем лицо и переодевающемся в женское белье, костюмы - и др. должны были нанести сокрушительный удар по общественной морали.

В пьесе «Цилинь» Танидзаки Дзюнъитиро раскрывает обманчивую природу конфуцианского спиритуализма - веры в то, что ритуальное поведение (кит. И; яп. rei) устанавливает связь с Небом, являет собой его волю. Ритуал в Китае и Японии требовал соблюдения строгих правил, основанных на иерархии, уважении и сыновней почтительности. Крупнейший специалист по изучению конфуцианского наследия Л.С. Переломов отмечает, что в системе государственного управления Небу отводилась особая роль. Небо как высший арбитр следил за соблюдением Ритуала: «Оно выступает в качестве высшей направляющей силы, от которой зависит судьба всех жителей Поднебесной, от простого общинника до правителя. Оно определяет и жизнь всего государства. <...> Небо знает, кто и как претворяет учение о “ли”» [Переломов 1973, 122]. Муж, следующий небесной воле, соблюдающий Ритуал, становится идеальным правителем - цзюн цзы (Junzi), носителем истинных конфуцианских добродетелей - ведет страну к процветанию. Пренебрежение же волей Неба и Ритуалом ведет к скорой гибели государства.

Правитель китайского царства из пьесы Танидзаки отвергает Ритуал, изгоняет Конфуция, отдав предпочтение развратной и кровожадной наложнице. Замечу, что данный сюжет не является оригинальным - сюжет о том, как беспамятная любовь к наложнице / жене с последующим пренебрежением ритуальным поведением приводила к гибели страны, был распространен в классической китайской словесности: «Весны и осени

У и Ю» (Wuyue chunqiu, I II вв.) китайского историка времен династии Хань (Hanchao, 202 г. до н. э. - 220 г. н. э.) Чжао Е (Zhao уё, ?-?), где рассказана история любви правителя китайско-вьетского царства У (Wu) к красавице Си Ши (XTshT, 506 г. до и. э. - ?); «Песнь вечной печали» (Changhenge, 809) поэта времен династии Тан (Tang chao, 618-907) Бо Цзюйи (Bai Juyi, 772-846), в которой поется о любви тайского императора Сюань-цзун (Xuanzong, 685-762) к наложнице Ян Гуйфэй (Yang Guifei, 719-756) и др. произведениях. Однако отличает пьесу «Цилинь» то, что в ней разрушаются ценностно-мировоззренческие конфуцианские истины -выбор правителя не приводит к падению порядка и разрушению царства, отсутствует оценка с точки зрения этики и морали, дихотомии добра и зла. Демонстрируется «новая» безоценочная модель поведения - гедонистическая. Изображенный писателем порочный мир должен подготовить мир реальный, все еще наполненный гнетущей конфуцианской духовностью, к серьезным переменам, «настоящей» модернизации общества, которой так не хватало Танидзаки Дзюнъитиро.

Заключение

Вдохновившись идеями Ф. Ницше, японский литератор Танидзаки Дзюнъитиро превратил свою литературу в инструмент для уничтожения «заплесневелых» общественных норм и морали, которые, как ему казалось, мешали развитию страны, превращению японцев в одну из западных наций. После Великого землетрясения Канто, практически полностью уничтожившего столичный регион, писателя обуяла мысль: «Изумительно! Теперь Токио станет достойным местом!» [Keene 2003, 11]. Писатель долгое время предавался мечтам о том, что вновь отстроенная столица встанет в один ряд с Нью-Йорком и Парижем, а традиционные японские женщины скинут с себя кимоно и облачатся в европейские костюмы, из менившись не только внешне, но и ментально.

Мысль немецкого философа, посвященная уничтожению старой морали ради «эволюции», позволила Танидзаки Дзюнъитиро стать первым, по-настоящему духовно свободным японским художником, осмелившемся осуждать моральные общественные устои, повествовать о прогрессе, модернизации женского тела и ее сознания, покушаясь на образ японской женщины - носителя культурного кода нации, изменять который запрещали негласные правила; влиять на реальность посредством своих трудов, одновременно затрагивая главную проблему того времени - поиск собственной идентичности и места нации в современном мире.