Первые произведения Достоевского в славянофильской критике

Анна Григорьевна Достоевская вспоминала, что отзывы критиков в большинстве своем сильно огорчали ее мужа: «Для Федора Михайловича всегда было чрезвычайно дорого сочувствие публики, так как она одна только его и поддерживала своим вниманием и сочувствием во все время его литературной деятельности. Критика же (кроме Белинского, Добролюбова и Буренина) очень мало в те времена сделала для выяснения его таланта: она или игнорировала его произведения, или враждебно к ним относилась» [7; 250]. Славянофилы не были здесь исключением: пристрастно оценив дебютные произведения молодого автора, они в дальнейшем весьма скупо отмечали Достоевского. Что именно не понравилось славянофильским критикам в первых художественных опытах Достоевского, нам и предстоит выяснить.

В поле зрения славянофилов Достоевский попал с самых первых шагов своей литературной деятельности. Еще в 1845 году Иван Аксаков сообщал родным, что «Отечественные записки» «нашли новую звезду, какого-то Достоевского, которого ставят чуть ли не выше Гоголя, находя в Гоголе много славянофильского духа» [1; 237]. Это было сказано до появления «Бедных людей», вызвавших отклики славянофилов и близких им литераторов. В рецензии на «Петербургский сборник» (Москвитянин. 1846. № 2. С. 163–191), рассматривая «Бедных людей» как подражание Гоголю, С. П. Шевырев все же отметил «в новом повествователе наблюдательность и чувство» [16; 228]. Особые замечания Шевырева вызвала «филантропическая сторона» произведения, оказавшаяся, по его словам, «заметнее, чем художественная» [16; 229]. В той же статье он резко критически отнесся к повести «Двойник», объяснив неудачу условиями журнальной работы, которые заставили автора поспешить с публикацией: «Мысль обнаруживает талант наблюдательный. Но беда таланту, если он свою художественную совесть привяжет к срочным листам журнала, и типографские станки будут из него вытягивать повести. Тогда рождаться могут одни кошмары, а не поэтические создания» [16; 231]. Вслед за этим в «Московском литературном и ученом сборнике на 1847 год» (М., 1847. Критика. С. 1–44) выходят «Три критические статьи г-на Имрек» К. С. Аксакова, где также предлагается разбор произведений Достоевского.

«Бедные люди» вызвали у К. Аксакова противоречивые чувства: он как будто не успел разобраться в своих впечатлениях от романа и потому еще колеблется в оценках1. Указания недостатков сменяются сдержанными похвалами и наоборот. За рядом технических замечаний, связанных с эпистолярной формой романа (она «сама по себе неудобная» и «неверно выполненная»), особенностью речи Девушкина (чиновник «мог говорить точно так», но «он никогда не писал так; так может писать сочинитель, поставивший вне себя описываемое лицо…») [2; 137], следует попытка разобраться в том, насколько молодой автор талантлив и оригинален. Главным критерием здесь выступает гоголевская «Шинель», «способная переродить человека», но не оставляющая по себе «тяжелого впечатления». Неудивительно, что в представлении такого страстного почитателя гоголевского творчества, каким был Аксаков, «Бедные люди» должны были во многом уступать «Шинели». В отличие от Гоголя, Достоевский, по мысли автора статьи, не смог подняться над изображаемой жизненной ситуацией и слишком близко подошел к своим героям: «Картины бедности являются во всей своей случайности, не очищенные, не перенесенные в общую сферу. Впечатление повести тяжелое и частное, потому проходящее и не остающееся навсегда в вашей душе» [2; 139]. По мнению К. Аксакова, безусловного наличия художественного таланта за Достоевским признать нельзя, но в отдельных местах романа, «истинно прекрасных», таких как воспоминания Вареньки Доброселовой, эта черта все-таки проявляется. Подводя итог своим размышлениям о «Бедных людях», К. Аксаков писал: «Мы еще не знаем, что будет вперед, и не можем, судя по первой повести (хотя говорится, что видна птица по полету), сказать решительно: нет, г. Достоевский не художник и не будет им. Надо подождать, что будет далее» [2; 142].

Ниже К. Аксаков раскритиковал «Двойника», назвав его сначала прямым подражанием Гоголю, а вскоре и совсем умалив самостоятельное значение повести: «…г. Достоевский постоянно передразнивает Гоголя, подражает часто до такой степени, что это выходит уже не подражание, а заимствование» [2; 143]. В «Двойнике» славянофильский автор не заметил «ни смысла, ни содержания, ни мысли – ничего»: «Неужели это талант? Это жалкая пародия; неужели что-нибудь может возбудить она, кроме скуки и отвращения?» [2; 143, 144]. В доказательство сказанному К. Аксаков сам очень удачно пародирует стиль Достоевского: «Приемы эти схватить не трудно; приемы-то эти вовсе не трудно схватить; оно вовсе не трудно и не затруднительно схватить приемы-то эти…» Несоответствие «Двойника» дебютному произведению Достоевского побудило Аксакова признать отсутствие у автора «поэтического таланта» и в заключение произнести задевающую самолюбие молодого писателя фразу: «Недолго польстил надеждою г. Достоевский; скоро обнаружил он себя» [2; 144]2.

Известно еще одно высказывание К. Аксакова о Достоевском, тоже весьма насмешливое и даже ехидное. Оно содержится в ненапечатанной при жизни автора работе «Письма о современной литературе» («Письмо I-ое»). Публикатор датирует это письмо концом 1849 – началом 1850 года [12; 500], следовательно, оно было написано, когда дело петрашевцев уже получило огласку, – вероятно поэтому К. Аксаков не называет имени политического преступника Достоевского, а лишь намекает на него. Одним из неудавшихся проектов натуральной школы славянофильский автор считал ошибочное, на его взгляд, выдвижение на первые роли автора «Бедных людей» и «Двойника»: «Они было вздумали выдвинуть и Гения, но этот г. Гений, угаданный критикою московской, скоро так отличился в своих сочинениях, что и хвалители его замолчали. Что делать!» [2; 200]3.

Резкие слова К. Аксакова, конечно, были вызваны не только художественными недостатками произведений Достоевского. Важную, а быть может, даже решающую роль сыграла близость молодого писателя к кружку Белинского, его партийная принадлежность. Еще И. И. Замотин отмечал, что «говоря о Достоевском, критика сороковых годов… соединяла его “натурализм” с западнической тенденцией, хотя и не высказывала на этот счет каких-либо определенных суждений» [10; 15]. Белинский и «сочувствующая» ему критика («Отечественные записки», «Финский вестник») главную мысль «Бедных людей»

определили как гуманизм, или «отображение русской общественной неурядицы», что было принято считать «характерным признаком западнической идеологии» [10; 15–17]. На языке славянофилов тот же самый гуманизм обозначался иначе – сначала С. П. Шевырев, а вслед за ним и К. Аксаков писали о выразившейся в «Бедных людях» филантропической тенденции. Соответственно, если одни хвалили Достоевского за удачную постановку социальной проблемы, правдивое изображение человеческих страданий4, то другие подчеркивали идейную заданность «Бедных людей», снижающую художественный уровень произведения. Так, по мнению Шевырева, филантропическая тенденция, которая «забрела в нашу словесность из чужи», есть просто дань моде, обычное желание подражать западным образцам. Но вместе с тем эта тенденция подменяет собой «высочайшую христианскую добродетель – любовь к ближнему», делает из любви «знамя, из людей человеколюбивых – свою партию», в чем Шевырев усматривает симптомы опасной общественной болезни. Автор «Бедных людей», как полагает критик, мог бы почерпнуть из «более чистого источника», минуя модные тенденции, запечатлеть в своих героях и в отношении к ним «добродетель вечную», христианское человеколюбие [16; 229]. С этим согласился К. Аксаков, не обнаруживший в «Бедных людях» «бесцельного творчества», что, на взгляд критика, также объяснялось филантропической тенденцией, помешавшей «произведению быть изящным» [2; 139].

Искомые идеалы ранее уже были воплощены в творчестве Гоголя, его петербургских повестях, и прежде всего в «Шинели», которая являлась для критиков славянофильского направления своего рода «мерилом художественного совершенства» [6; 173]. Помимо обвинений в подражательности, высказанных Шевыревым и К. Аксаковым в адрес «Бедных людей», внимание останавливает еще один момент, затронутый рецензентами. Гоголь в своих произведениях, как считали славянофилы, находился в сколь это было возможно правильном положении относительно изображаемой им современной русской жизни, особенно «высших» слоев общества: подобно своим оппонентам из западнического лагеря, славянофилы среди прочего ценили тот же самый социальный протест гоголевских творений – вот почему и те, и другие не приняли «Выбранных мест из переписки с друзьями», где с полной силой высказались монархические взгляды Гоголя. Об этом прямо сказал Иван Аксаков: «Досадно только, что помещено письмо о доме Романовых и государе» [1; 345]. Почему же тогда «Бедные люди», получившие высокую оценку у радикально настроенных западников, не встретили должной поддержки в славянофильских кругах?

Дополнительный свет на эту проблему проливают высказывания А. С. Хомякова, одно из которых посвящено непосредственно «Бедным людям». В статье «О возможности русской художественной школы», помещенной в том же «Московском сборнике», что и цитированная работа К. Аксакова, Хомяков мимоходом коснулся «Бедных людей», заметив, что причина всех страданий чиновника Девушкина сокрыта в его нелюбви к простому народу, «презрении… к мужику и бабе» [15; 156]. Такое мнение в контексте программного документа славянофильской партии, где говорилось о необходимости «живого соединения» и «общения» с народом («мы должны… слиться с жизнию Русской земли»), выглядит весьма примечательным. «Презрительные» слова Девушкина о деревенской жизни («там степь, голая степь… Там ходит баба бесчувственная да мужик необразованный, пьяница ходит» [8; 107]) свидетельствуют, по мнению Хомякова, об огромной дистанции между разными слоями русского общества, препятствующей развитию национального искусства и просвещения. В этой связи характерна сама принадлежность Макара Алексеевича к чиновничьему аппарату, что было маркировано Хомяковым: «Иные… ругаются над неученою Русью, как чиновник в повести Достоевского» [15; 156]. Изображение чиновника, который «есть нечто посредствующее между просвещением и жизнию, впрочем, не принадлежащее ни тому, ни другому», отдавалось славянофилами в прерогативу Гоголю, «художнику, созданному жизнию», имевшему «право понять и воплотить мертвенность этого лица в… неподражаемые образы Дмухановского и других». «Но это право, – замечает Хомяков, – нисколько не принадлежало его подражателям – литераторам, созданным или воспитанным чужеземною образованностию. Такова причина, почему и подражания их, несмотря на талант писателей, выходят такими бледными и бессильными» («Мнение русских об иностранцах», 1846) [15; 131]. По той же причине насмешку над чиновником мог допустить в своих произведениях только Гоголь с «его глубокой, хотя добродушной и беспечной иронией»; но последователи Гоголя, немногим, как казалось Хомякову, отличавшиеся от своих героев, не должны были смеяться над ними.

Достоевский, наделивший Макара Алексеевича не только смешными, но и многими симпатичными чертами, пошел дальше Гоголя и тем самым составил конкуренцию художнику, который, по мнению славянофилов, был вне конкуренции. Более того, благородство и доброта, свойственные рядовому чиновнику Девушкину, отличают и его начальника, что резко контрастирует с образом «значительного лица» в гоголевской «Шинели». Это остро почувствовал К. Аксаков, выделивший «ироничным» курсивом ха- рактеристику «его превосходительства»: «Макар Девушкин обиделся не только за бедного чиновника, он обиделся и за его превосходительство. Надо прибавить, что его превосходительство выставлен у г. Достоевского человеком благороднейшим – превосходным» [2; 142]. Получалось, что Достоевский в «Бедных людях» был слишком снисходителен к чиновникам (порождению петровской цивилизации) и вместе с тем вкладывал в уста своего героя непочтительный отзыв о простом народе, что не могло понравиться славянофилам5.

Другая важная деталь, теперь уже касающаяся творческого метода писателя, также должна была вызвать неодобрение со стороны славянофилов. В известном письме к брату от 1 февраля 1846 года Достоевский передавал мнение, определявшее особенность его таланта: «Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я» [9; 118]. Об этом, подчеркивая различия между Гоголем и Достоевским, в статье «Нечто о русской литературе в 1846 году» говорил Валериан Майков: «…в “Бедных людях” интерес, возбуждаемый анализом выведенных на сцену личностей, несравненно сильнее впечатления, которое производит на читателя яркое изображение окружающей их сферы. И чем больше времени проходит по прочтении этого романа, тем больше открываешь в нем черт поразительно глубокого психологического анализа» [13; 180]. Но если для Майкова доскональный анализ внутренней жизни человека, обилие в произведениях Достоевского «психологических черт необыкновенной тонкости и глубины» [13; 181] составляли очевидное достоинство молодого автора, то славянофилы, конечно, придерживались иного мнения.

В написанном через десять лет «Обозрении современной литературы» об опасности чрезмерного самоанализа К. Аксаков будет предостерегать уже другого молодого художника, Льва Толстого: «Анализ гр. Толстого часто подмечает мелочи, которые не стоят внимания, которые проносятся по душе, как легкое облако, без следа; замеченные, удержанные анализом, они получают большее значение, нежели какое имеют на самом деле, и от этого становятся неверны» [2; 357]. Самому К. Аксакову потребовалось долгое время и трудная умственная деятельность, чтобы прийти к пониманию опасности такого мировосприятия (в юности оно было ему близко). «Надо меньше заниматься собою, – советует он Толстому, – обратиться к Божьему миру, яркому и светлому, думать о братьях и любить их, – и тогда, не теряя самосознания, станешь и себя видеть и чувствовать в настоящем свете»

[2; 357–358]. Понятно, что мнительные и рефлектирующие герои Достоевского с их страстью болезненного самоанализа неприятно подействовали на К. Аксакова, оставив по себе «тяжелое и частное» впечатление.

В противоположность «разлагающему», разрушительному анализу славянофилы, как известно, выдвигали идею синтеза, являвшуюся центральным пунктом их эстетической теории (см. [11; 57–63, 160]). Путем синтеза, основанного на братской любви и примирении, по мысли славянофилов, должно было идти разрозненное русское общество, о чем неоднократно говорилось в работах Хомякова. Синтетический способ изображения жизни противопоставлялся «аналитическому направлению» современной литературы и прежде всего натуральной школы, представителем которой славянофилы считали Достоевского.

В заключение можно отметить следующее. Опубликованные в 1846 году дебютные произведения Достоевского – роман «Бедные люди» и повесть «Двойник» – подверглись суровому разбору в рецензиях Шевырева и К. Аксакова, что во многом было обусловлено близостью молодого писателя к петербургским западникам и натуральной школе. Некоторые особенности поэтики Достоевского сильно противоречили эстетической системе славянофилов: им претила слишком близкая дистанция между автором и изображаемой действительностью, а также творческий метод писателя, определявшийся как чрезмерный анализ внутренней жизни человека. И позднее, уже в 1880-х годах со страниц славянофильской газеты «Русь» еще один критик (И. Павлов) высказался в том же духе о Достоевском, явно находясь под влиянием своих именитых предшественников (см. [14]).