Песни о Чернышеве-пленнике и песни о "герое в темнице"

Как констатирует Л. И. Емельянов, исторической основой песен о Чернышеве-пленнике [6, № 325–368] послужил «исход Цорндорфского сражения» (14 августа 1758 г.) — одного «из важнейших эпизодов всей Семилетней войны». И далее: «Оставляя в стороне реальные черты Чернышева..

песни… изображают его в ситуации, издавна известной в русском фольклоре — герой в темнице. Никаких конкретно-исторических предпосылок для такой ассоциации… не было и не могло быть. Песни откликнулись не на пленение Чернышева, как такового, а на пленение русского генерала, одного из солдатских военачальников» [1, с. 15]. В комментариях утверждается: объяснение обширности цикла песен о Чернышеве-пленнике (среди песен о Семилетней войне) «следует искать, конечно, не в особой популярности генерала Чернышева, а в остро историческом характере и ярком драматизме сюжетной ситуации, известной русскому историко-песенному фольклору еще с XVI в.». И далее: «Однако реальная конкретность данного факта (помимо пленения генерала еще разгром так называемого «нового корпуса». — А. И. ) в песне совершенно опущена» [6, с. 318].

Правда, если иметь в виду только русские исторические^* песни, приурочиваемые к событиям до XIX в. и опубликованные [4], [5], [6], то ситуация «герой в темнице» оказывается, во-первых, не столь распространенной. В темнице сидят Ермак [4, № 377–385, 386–387], Разин [5, № 352] и Пугачев [6, № 514]. Во-вторых и главном же, очень трудно согласиться с утверждением о том, что в песне, гораздо точнее — в цикле песен о Чернышеве-пленнике, «реальная конкретность данного факта (еще раз: пленение генерала и разгром «нового корпуса») совершенно опущена» (курсив здесь и везде мой. — А. И .). Разумеется, ни в одном тексте эта реальность во всей своей полноте не представлена, но в двух, как минимум, песнях цикла она представлена с достаточной полнотой.

Не стоит, конечно, даже и говорить об устойчивости именования песенного героя именем его прототипа — Захар Григорьевич Чернышев и титулования его «российским графом»: сами по себе устойчивость именования и титулования героя ни о чем не говорят, к тому же известны песни на эту же фабульную схему и с безымянным персонажем. Но все-таки песенный Чернышев, в отличие от прочих «героев в темнице» — именно военнопленный, наделенный достаточно большими полномочиями. Как он сам о себе говорит, обращаясь к прусскому королю:

Ах гой еси прусской король, Королевское величество!

Ты умел меня в полон поймать… [6, № 352].

Разумеется, поймать «в полон» можно кого угодно, но в этом же тексте Чернышев намерен «написать грамотку» «превеликой государыне» с показательной просьбой:

Еще нечто наша матушка,

Превелика государыня,

На подмогу бы силы прибавила,

Артиллерии бы к нам подкатила! [6, № 352].

О былинах здесь говорить, конечно, не приходится: их приурочения сомни- тельны.

И в конце этого же текста Чернышев уверяет «государыню»:

Не мирися с прусским королем:

Мы возьмем его Кристин-город,

Разобьем кристински крепости!

В этом же тексте зафиксирована еще одна существенная деталь события (именно — исхода Цорндорфского сражения). Известно, что осенью того же года «при обмене пленных Чернышев вернулся в армию и в следующем году командовал отдельным корпусом» [3, с. 587]. В песне об этом сказано почти то же. Во время последующей осады российскими войсками «Кистрина-города»

Обездолился прусской король…

Выпускал он посидельщичка,

Отвозили к царю белому… [6, № 352].

Зафиксировала в одном из вариантов песня еще две существенных детали действительного исторического события. Во-первых, разгром в ходе Цорн-дорфского сражения так называемого «нового корпуса» (корпус, «новона-бранный» графом Шуваловым [6, с. 318]). Убеждая плененного «российского графа» «послужить ему хотя три часа», «король земли прусские» напоминает пленнику:

…Ваша армия побита вся,

Остальная вся в полон взята [6, № 327].

Конечно, разгром именно «нового корпуса» здесь может только подразумеваться (этому событию как таковому посвящена отдельная песня [6, № 321–324]), но тем не менее.

Во-вторых же, привлекают внимание и такие строки этого текста. «Российский граф», «похаживая по светлице»,

Он в окошечко поглядывает,

Свою армию высматривает [6, № 327].

Конечно, объяснять эти строки можно по-разному, допустим, что пленник мечтает о будущем, которое сам намерен воплотить в действительность (см. чуть ниже), но известно, что Фридрих II «приказал бросить его (З. Г. Чернышева. — А. И. ) вместе с другими пленными генералами в казематы Кюстринской крепости» [3, с. 587].

И в этом же тексте еще раз подчеркнута высокая воинская должность «российского графа». Он высказывает твердое намерение:

Напишу я скору грамотку…

Пропишу набрать рекрутиков,

Молодых я, всё, солдатушков,

Я велю иттить на Кистрин-город… и т. д. [6, № 327].

В связи с этими строками см. также исторический комментарий к (3) — о командовании З. Г. Чернышевым «отдельным корпусом».

Если же теперь обратиться к иным песням о героях в темнице, то легко увидеть, что относительно высоким официальным статусом среди них обладает один Ермак и то лишь в одном тексте. «По факту» он, может быть, и военнопленный, но человек явно «не служивый» (хотя среди песенных (!) донских казаков он и пользуется большим авторитетом). Лишь в одном месте [4, № 377] Ермак, будучи московским «скорым послом», вез «царю турецкому» «гостинцы дорогие», но его «на заставах всего ограбили», а его самого и его товарищей «рассадили… и по разным темным темницам» [4, № 377]. В текстах же [4, № 378–385 и № 386–387] он — «просто» «добрый молодец» или «млад донской казак» или, хотя бы «Стеньки Разина племянничек», посаженный в темницу по не названным в текстах причинам. Аналогично, Разин — «удалой молодчик» [5, № 352], Пугачев — столь же «бес-статусный» «добрый молодец» [6, № 514], и, разумеется, ни один из них не получает чрезвычайно настойчивого предложения от прусского короля, которое часто получает «российский граф Захар Григорьевич Чернышев», а именно: «Послужи мне верой правдою, как служил ты царю белому…» [6, № 325; аналогично — № 326–331, 333, 335–338, 339, 341, 350, 352, 353, 354, 368]; в одном тексте ради достижения этой цели прусский король даже: «Не приказал его ни поить-кормить, а приказал только спрашивать, будет ли служить ему верой правдою» [6, № 355, ст. 7–9]. Разумеется также, что лишь у Ермака (из героев-пленников) есть возможность угрожать турецкому султану полным разорением Азова, всей Турции и смертью самому султану [4, № 378–380, 382–385]; но эта песенная возможность мотивирована своими особенными историческими обстоятельствами — долгой войной донских казаков с Турцией. «Российский граф Захар Григорьевич Чернышев» тоже зачастую угрожает прусскому королю расправой [6, № 325–328, 330–332, 335–339, 341, 350, 352–354], но действительные основания для этих угроз исторически несколько более все же конкретны — З. Г. Чернышев после освобождения из плена действительно воевал с пруссаками (а о историческом Ермаке, кстати, до его сибирского похода вообще ничего достоверного неизвестно).

Вместе с тем, говоря о песнях о «герое в темнице», совершенно необходимо не только показать достаточную степень конкретности историзма хотя бы двух песен о Чернышеве-пленнике. Не менее важным представляется существование своего рода фабуло-лексико-фразеологического континуитета в этой группе песен. Разумеется, «континуитет» этот не абсолютен и песни о герое в темнице — это разные песни, даже если героем является один персонаж. Но, тем не менее, некоторая общность в фабульной организации этих разных песен все же наличествует.

Песни, как правило, начинаются с точного указания на местоположение темницы , в которой томится герой:

А и по край было моря синего,

Что на устье Дону-то тихого,

На крутом красном бережку,

На желтых рассыпных песках,

А стоит крепкой Азов-город

Со стеною белокаменною,

Земляными раскатами,

И ровами глубокими,

И со башнями караульными.

Середи Азова-города

Стоит темная темница,

А злодейка — земляная тюрьма [4, № 377].

Аналогично, хотя намного лапидарнее и с иными деталями [4, № 378– 385, 386–387]:

У Троицы было у Сергия под горой,

За каменною за белою стеной,

Стояла там темная темница [5, № 352].

Как по край моря синего,

Посреди поля широкого

Что стоял тут Кистрин-город.

За кистринскими воротами

Стоя[ла] тут темна темница [6, № 325].

Аналогично, хотя с иными деталями — [6, № 326–331, 333, 334, 336–342, 345–353, 355–367].

Далее иногда описываются разного рода замки и запоры , которыми снабжены тюремные двери:

И во той было темной темницы,

Что двери были железные,

А замок был в три пуда,

А пробои были булатные,

Как засовы были медные [4, № 377].

Аналогично — [4, № 378–379, 381].

Ворота-ти, двери были железныи,

Ободверенки-ти были укладныи,

Пробойчики были булатные,

Замочек-от был да ровно три пуда [6, № 339].

Или описывается закономерная крайняя скудость «внутреннего убранства» темницы:

…Как была тут темна темница

Без дверей и без окошечек [4, № 382].

Там стояла тюрьма,

Тюрьма темная,

Темным-темная,

Заключенная [4, № 384].

…Была темная темница,

Без дверей ды без окосицек [4, № 385].

Без дверей та тюрьма, без окошечек,

Что с одной-то она с дымчатой трубой [4, № 387].

…Ни окошечков нет, ни протесоньков,

Одна трубонька дымовая [6, № 355].

…Без дверей-то, без околенок,

Без стеклянных без окошечек [6, № 358].

Далее часто констатитруется сам факт заключения героя:

Что во той темной темницы

Засажен сидит донской казак… [4, № 377].

А во той ли темной темнице

Сидел там удалой молодчик,

По имени-прозванью Стенька Разин [5, № 352].

Как во этой темной темнице,

Заключенной затюремнице,

Там посажен добрый молодец

Чернышев Захар Григорьевич [6, № 363].

И так далее, количество подобных констатаций здесь едва ли не равно количеству самих текстов взятой тематики (в пределах [4], [5], [6]).

Затем (хотя и не обязательно) констатируется время его пребывания в темнице (30 лет) и относительно детально и вполне трафаретно описывается его тяжкое состояние:

Он (Ермак — А. И. ) отростил черны кудерцы

По своим по могучим по плечам;

Он отростил русу бороду

До шелкова своего своя пояса [4, № 378].

Он («добрый молодец Чернышев Захар Григорьевич») засажен ровно тридцать лет.

Отрастил свою бородушку

До шелкового до пояса,

Отрастил свои кудерушки

По могучи свои плечики [6, № 359].

И так далее, количество подобных констатаций здесь тоже едва ли не равно количеству самих текстов о герое-пленнике (в пределах [4], [5], [6]).

Затем и начинается собственно фабула, как, по Б. Томашевскому, «событие, развивающееся в жизни персонажей». Но подробный пересказ этих «событий» здесь неуместен. Достаточно сказать, что «ключевым» (но не абсолютно устойчивым) эпизодом в большинстве песен является разговор заключенного с турецким султаном или прусским королем, в ходе которого заключенный (Ермак или Чернышев; Пугачев и Разин такой возможности не имеют) требует либо кормить-поить его, либо казнить, либо на волю пу- стить; Чернышев, кроме того, получает настойчивое предложение поступить к прусскому королю на службу; иногда заключенный (Ермак и гораздо чаще Чернышев) намерены обратиться за помощью либо к донским казакам, либо к «государыне», а Чернышев, кроме того, высказывает твердое намерение «послужить своей саблей по толстой шее царя прусского».

После работы Б. Н. Путилова [9] и особенно замечательной работы Г. И. Мальцева «Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики» [8] в отечественной фольклористике укрепилась мысль о тотальной формульности фольклорного текста, когда формулой, обладающей своей особенной глубинной семантикой, может быть даже одно слово; о том, что предметом изображения лирическая песня (включая и лирические исторические песни) имеет не действительность, а «универсум фольклорной традиции» (т. е., проще говоря, саму себя). Имея однако дело с историческими песнями, принципиально чуждыми любой архаике, не стоит, разумеется, искать в них формул, аналогичных формулам традиционной лирики. В то же время, взятые здесь песни не могут быть интересными сами по себе, будучи взятыми по отдельности, но интерес они могут представлять лишь в случае, если их рассмотрение продемонстрирует некоторые общие закономерности, случаи фабульно-лексической изоморфности, актуальные хотя бы для исторической песни.

Прежде всего, несмотря на известный скептицизм Л. И. Емельянова (см. начало настоящей статьи) и мой собственный [2] по поводу способности традиционной нерифмованной (sic!) исторической песни сколько-нибудь полно отражать исторический факт в его событийной неповторимости, фрагменты (1), (3)–(7) такую способность хотя бы отчасти, но демонстрируют.

Фрагменты (16)–(18) демонстрируют, по всей видимости, способность традиционной нерифмованнной исторической песни к фиксации неповторимых, нетрадиционных реалий (хотя, конечно, таких случаев очень и очень немного).

Стоит также отметить устойчивость указаний на местоположение темницы (8)–(10), очень относительную повторяемость текстуальных фрагментов, подобных (13)–(18), в совокупности с констатацией пребывания в темнице заключенного. Собственно, перед нами своего рода сугубо фабульная (т. е. лишенная какой-либо семантики) формула «стояла/стоял (тут) + характерная деталь + сидел (в ней, на стуле и под)». Из соображений построения текста такое начало текстов понятно — помимо частого суггестивного эффекта эта формула просто-напросто обозначает место действия или служит краткой экспозицией. Подобное начало текстов очень нечасто в русской исторической песне, но все же бывает. Самые показательные и практически фабульно-лексически изоморфные случаи:

Да за славною за рекою за Кумою,

Под крутыми под Бештовыми под горами,

Стояла тут белокаменная дугеня.

Во дугени сидит млад черкесский князь Богоматов… [7, № 311].

…У майора на дворе бел шатер стоит,

Как во шатрике огонек горит…

Очень маленький,

Как дымок-то валит

Дымок тоненький.

У огня-то постлан ковер шелковый,

На ковре-то сидит

Молодой майор со майоршею.

Умайора-то ноги скованы,

У майорши руки связаны [6, № 264].

Или несколько более далеко в лексическом отношении от (19)–(21) и (24), (25), но, думается, в фабульно-лексическом отношении достаточно изоморфно:

А на лугу на том стоял шатрик,

Во шатре-то был постлан коврик,

На ковре сидит татарин… [4, № 15].

…Супротив было островов Орловых,

Стоял на якоре воровской корабль.

…У знамячек стоит часовой казак,

Перед ним стоит раздвиженный стул,

На стулу сидит наш батюшка воровской атаман… [5, № 349].

Не во матушке было во Расеюшке…

Во палатах было белых каменных,

Там стояли столы черныи дубовыи…

За столами-та стоят стулички кленовыи…

На стуличках-та сидят князья-бояри… [5, № 351].

Приходится, конечно, признать, что степень фабульно-лексической изоморфности фрагментов (27), (28) с (8)–(10) и (19)–(25) не абсолютна и нуждается в более пространном обосновании. Но две последние строки из (25) демонстрируют, как представляется, типологически закономерную и абсолютно автономную (т. е. не перенесенную из какой-либо другой песни) фабульную деталь, характерную для песен о плененных персонажах, а именно — скованность, связанность пленника (любого).

Прежде всего нужно вновь обратиться к Чернышеву.

…Его рученки завязаны,

Резвы ноженьки закованы [6, № 341].

Или:

…Он по темнице спохаживал,

Русы кудерцы поглаживал:

«Как бы рученьки не связаны,

Кабы ноженьки не скованы»… [6, № 358].

Или:

…По темнице он похаживал,

Кандалам своим побрякивал… [6, № 365].

Пугачев тоже закован:

…Он по темнице похаживает,

Кандалами побрякивает… [6, № 514].

Закован и Разин:

…Что сковали руки-ноги железными кандалами,

Посадили же да Стеньку во железную клетку,

Три дни по Астрахани возили, три дни с голоду морили [5, № 295].

В этом фрагменте показательны также последние слова. Это тоже автономная фабульная деталь (т. е. еще раз, ни из какой другой песни не перенесенная), живо напоминающая частые требования Ермака и Чернышева, обращенные к турецкому султану или прусскому королю: «приказать кормить-поить, либо казнить».

Или из другой песни: «Злы татарища», «порубив» всех «сонных добрых молодцев» и «взяв в полон казачьего атаманушка», «посадили его добра молодца, в темну темницу, морят его, разудалого, на умор морят, не дают ему, доброму молодцу, ни пить, ни есть » [5, № 102].

Показательно, что приводить иные примеры скованности, связанности пленников из области русского фольклора в целях доказательства фабульной автономности этой детали, нет. Она встречается в украинских думах и, соответственно, в иных сюжетах, никак, кажется, не связанных с русскими.

…Кайдани руки, ноги поз ҆ їдали… [10, с. 101].

Или:

…У три ряди бiдних, безщасних невольникiв посаджено,

По два та по три докупи посковано,

По дво ϵ кайданiв на ноги покладено,

Сирою сирицею назад руки пов ҆ язано [10, с. 106].

Последние два фрагмента в сопоставлении с фрагментами (29)–(30) позволяют заострить вопрос, ради которого настоящая статья, собственно, во многом написана. Речь идет о поисках некой системы типологически автономных элементов песенных, в данном случае, текстов исторического содержания. Материалом для этого поиска только русский материал естественно быть не может: слишком велика вероятность не увидеть генетических связей между разными, казалось бы, песнями.

В стороне пока остался еще один действительно ключевой эпизод песен о Чернышеве-пленнике и Ермаке в темнице — встреча и разговор пленника Ермака с султаном, или неким «Лексеем-судьей», а Чернышева с королем, в ходе которого и должна решиться судьба пленника. Но соответствующий автономный фабульный стереотип мною уже описан [2, с. 35–42].