Петербург Бродского в контексте традиции Достоевского

С. Волков в книге «История культуры Санкт-Петербурга» утверждает, что И. Бродский «создал свой великолепный “ностальгический” вариант петербургского мифа» [4, с. 20], и если мы соглашаемся с данным мнением, то признаем Бродского творцом нового варианта мифа о Петербурге, созданного во второй половине ХХ в. «И всякий человек, который берется за перо в Ленинграде, так или иначе чувствует себя во власти традиции или принадлежащим традиции, он не может отказаться от этого», – говорил поэт в интервью 1991 г. [9, с. 142]. Рассмотрим, как рождался этот вариант мифа на основе традиции петербургского текста русской литературы, в первую очередь – Ф.М. Достоевского.

Вслед за Достоевским Бродский говорит о Петербурге как о «самом отвлеченном и умышленном месте на свете» [3, с. 294], подчеркивая, что «в самой архитектуре, в самом чисто физическом ощущении города<…> воплощена идея некоего безумного порядка (курсив мой. – К.А.)» [9, с. 193]. Но в чем же состоит «безумие» идеи города на Неве по Бродскому? «Умышленность» Петербурга для Достоевского есть его «искусственность, полное отсутствие национальных корней» [4, с. 71]: «Город – трагическая судьба человека. Город Петербург есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальчестве» [8, с. 37]. Бродскому «умышленность» Петербурга видится в метафизике, порожденной самим географическим положением города: «Петр построил город на краю империи, на отшибе, если угодно. Именно благодаря этому у нас возникла литература, ибо всякому писателю для того, чтобы писать о чем-то, нужен элемент отстранения, то есть, чтобы его письменный стол стоял как бы несколько вовне» [9, с. 148], и далее: «в Петербурге самые силь- ные детские или юношеские впечатления связаны с этим необыкновенным небом и с какой-то идеей бесконечности» (Там же); когда эта «перспектива открывается – она же сводит с ума» [3, с. 295]. Для Бродского город, построенный «на краю света», изначально имеет оттенок безумия: «сводит с ума идеей бесконечности», «декоративность носит несколько безумный оттенок», да и вообще, в самом городе «воплощена идея некоего безумного порядка». Таким образом, если «умышленность» Петербурга для Достоевского во многом заключается в «отсутствии национального», то для Бродского она состоит в идее метафизики пространства на окраине мира. В. Куллэ пишет, что «Петербург, ощущаемый как “метафизическая гавань”, являлся для Бродского едва ли не единственным городом на земле» [12].

В своих высказываниях о «безумии города» Бродский опирается на богатую традицию. Известно, что «русская литература открыла особый национальный феномен петербургского безумия : так, в нашей литературе существует целый сквозной сюжет – от “Медного всадника” до “Петербурга” А. Белого» [1, с. 307]. Одним из персонажей поэмы Бродского «Шествие» оказывается герой романа Достоевского «Идиот» – князь Мышкин: Вот шествие по улице идет.// Вот ковыляет Мышкин-идиот,// в накидке над панелью наклоняясь [2]. Почему Бродский из ряда петербургских безумцев выбирает именно Мышкина? В поэме неоднократно подчеркивается болезнь героя: «Мышкин-идиот», «зимняя карета идиота», «прекраснодушный идиот, дурак». Т. Касаткина пишет о слове «идиот»: «Главное … значение греческого слова – “частный, отдельный человек”. Изолированный. Отделившийся. От кого? Ответ дает Пушкин: “И я глядел бы, счастья полон, в пустые небеса…”. Частный, отдельный человек отделен от Бога. И в этом своем состоянии он оказывается “идиотом” в том значении, которое выходит на первый план в русском языке. Предпосылка, данная в греческом корне, – “отдельность”, – порождает идиотизм. “Отдельный” человек обречен быть идиотом» [11, с. 204]. В «Романсе князя Мышкина» лирический герой Бродского ищет защиты у Бога: подними мне руки для защиты,// если пощадить меня не можешь , но не дожидается ответа и делает свой вывод: …ты не хочешь. И не надо [2]. «И не надо» – так звучит ответ князя Мышкина середины ХХ в. Богу. По Бродскому, «частный, отдельный человек», оказываясь на «краю света», иными словами, в Петербурге, чувствует свою

ИЗВЕСТИЯ ВГПУ иллюзорную близость к Богу («идея бесконечности»), но когда эта иллюзия исчезает, остается безумие, ведь сама идея бесконечности «сводит с ума». Герой поэмы Бродского приходит к выводу, что выход из данной ситуации только один: уезжать, бежать из Петербурга.

Выводя на первый план своей петербургской поэмы «Шествие» образ князя Мышкина, Бродский говорит о явлении безумия как о характерном для обитателей города Петра: уже сентябрь, и новая зима// еще не одного сведет с ума ; Читатель мой, мы в октябре живем.// В твоем воображении живом// теперь легко представится тоска// несчастного российского князька ; и в итоге: Читатель мой <…>когда придет октябрь – уходи [2]. Таким образом, мы видим, что Бродский подхватывает идею Достоевского о Петербурге как о «месте, в котором жить нельзя»: Бродский, вслед за Достоевским, считает Петербург неестественным для России городом, полемически видоизменяет крылатое определение: не окно в Европу, а зеркало Европы: «дворцы и особняки высятся над замерзшей рекой» [14, с. 230].

И все же для Бродского, как и для Достоевского, Петербург – прежде всего «воплощенная в камне идея», и среди «безумного порядка» и «бесконечности, сводящей с ума» рождается поэзия. Я. Гордин в поэме «Гость» отмечает влияние автора «Братьев Карамазовых»: «Гость – загадочная вещь, в которой явственно ощущается Достоевский и которая разнится от настоящей поэмы фактическим отсутствием сюжета» [6, с. 198]. В поэме Бродского «Гость» актуализируется мотив двойничества, характерный прежде всего для петербургского текста русской литературы. Если мы рассматриваем Гостя в поэме как образ юности, которая бессмертна в памяти каждого человека («гость юности и злобного бессмертья»), то и воображаемая встреча лирического героя «с самим собой из прошлого» будет равна встрече с двойником. Бродский берет за основу прием из повести Достоевского «Двойник» и «разделяет» своего героя на «старшего» и «младшего»: Вот вам приятель – Гость<…>Все та же пара рук. Все та же пара глаз… Любите же его. Он напрягает мозг// и новым взглядом комнату обводит… [2]. В «Двойнике» старшего Голядкина сменяет его двойник – «младший» Голядкин, а в поэме Бродского герой прощается со своим двойником: … Прощай, мой Гость (Там же).

В поэме «Горбунов и Горчаков» Бродский еще раз обращается к теме «Двойника» Достоевского, но здесь уже остается только «млад- ший», о чем свидетельствует концовка поэмы: Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой.<…> А что до сроков – я прожду любой,// пока с тобой не повстречаюсь взглядом… (Там же). В «Горбунове и Горчакове» образ двойника оказывается сложнее, чем в более ранней поэме «Гость». Произведение написано в форме диалога между пациентами психиатрической больницы, коротающими время в постоянных беседах. Л. Лосев пишет, что «внешними жизненными обстоятельствами, послужившими материалом для “Горбунова и Горчакова”, были два пребывания Бродского на обследовании в психиатрических лечебницах: несколько дней в Москве на Канатчиковой даче, а затем в Ленинграде на Пряжке» [13, с. 137]. В своих многочисленных интервью Бродский вспоминает именно ленинградскую больницу. Так, например, отвечая в 1987 г. на вопрос друга-журналиста «Какой момент жизни в СССР был для [тебя] самым тяжким?», Бродский ответил: «Психиатрическая тюремная больница в Ленинграде» (Там же). Именно в больнице на Пряжке поэт впервые осознает свою зависимость от пространства обитания, его форм и пропорций: «Это самое важное – пространство, в котором находишься. Помню, когда мне было года двадцать три, меня насильно засадили в психиатрическую больницу, и само “лечение”, <…> не производило на меня такого тягостного впечатления, как комната, в которой я находился.<…> Отношение размеров окон к величине комнаты было довольно странным, непропорциональным. То есть окна были на какую-нибудь восьмую меньше, чем должны быть. Это доводило меня почти до помешательства...» [9, с. 57]. Таким образом, основываясь прежде всего на автокомментариях Бродского и мнении большинства исследователей, мы можем утверждать, что действие поэмы «Горбунов и Горчаков» происходит в именно Ленинградской психиатрической больнице.

Горбунов и Горчаков – два главных голоса поэмы Бродского, однако их роли в произведении различны. Так, Горчаков признается, что его природа – «огорчать» другого и «сомневаться» в каждом ответе собеседника: Горбунов: «Ты хочешь огорчить меня?». Горчаков: «Конечно.// На это я, как известно, Горчаков». Образ Горчакова у Бродского очень схож с образом черта из «Братьев Карамазовых». «Кто ж я на земле, как не приживальщик?» – рассуждает черт, и Горчаков у Бродского «живет по пословице “Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше”» [5, с. 12]. Подобно черту Ивана Карамазова, Горчаков ста- вит под сомнение реальность происходящего: Горбунов: «Наверное, приснилось». Горчаков: «Ни фига.// Скорее, это я тебе приснился». Задача черта – искушать и отрицать, и главный вопрос Горбунова, как и Ивана Карамазова, связан с «неустройством мира». Горбунов рассуждает: Грех – то, что наказуемо при жизни.// А как накажешь, если стрелы всех// страданий жизни собрались, как в призме,// в моей груди? От личной драмы, личной боли Горбунов идет дальше: ставит вопрос о страданиях вообще и о греховности.

Таким образом, если мы рассматриваем Горчакова как в некотором смысле «черта», т.е. злого двойника Горбунова, то прослеживается влияние образов романа «Братья Карамазовы», с той лишь поправкой, что действие своей поэмы Бродский переносит в Петербург. Пространство города для героев «Горбунова и Горчакова» замыкается в стенах психиатрической больницы, откуда сбежать невозможно, да и бежать некуда. Впрочем, и в ранней поэме «Шествие» побег также иллюзорен: И всю жизнь летит до поворота<…> зимняя карета идиота . А.В. Злочевская считает, что с помощью приема двойника Достоевский стремится «раскрыть субъективную природу отчуждения личности от самой себя»: «Система двойников является следствием характерного для всего поэтического мира Достоевского стремления выразить в идее все “глубины души человеческой” и “найти человека в человеке”» [8, с. 30]. Можно добавить, что «отчуждение от самого себя» возникает у героев Достоевского и Бродского вследствие «отдаления личности от Бога». В творчестве Достоевского трагедия личности состоит в осознании утраты своей целостности, в осознании своего одиночества в мире. Герой Бродского всегда одинок, как одинок и Петербург: «Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других местах, потому что сам город одинок» [2, с. 238].

Можно сказать, что Бродский-поэт «переживает Достоевского не как проблему в ряду проблем, но как тему жизни, более того, стремится и собственные режимы мысли идентифицировать “через Достоевского”» [10, с. 4]. Тема «отделения человека от Бога» будет волновать Бродского всю жизнь. Уже в ранней поэме «Шествие» он сделает попытку по-своему интерпретировать один из главных образов Достоевского – князя Мышкина. У Бродского безумие и двойничество – «вечные спутники» в Петербурге, а по-другому и не может быть, потому что в самом городе, «в самой архитектуре <…> воплощена идея некоего безумно- го порядка». Таким образом, облик города у И. Бродского продолжает традиции «петербургского текста» русской литературы. Одним из самых существенных оказывается влияние на творчество поэта петербургского мифа, созданного Достоевским. Бродский обращается к идеям и героям Достоевского, переосмысливает их, полемизирует с ними.